Костяные лилии

Первое, что он услышал — размеренный, отвратительный звук. Он пытался от него сбежать, вновь провалившись в спасительную темноту, но звук не желал его отпускать. И он понял, что этот звук — его дыхание. Почему он ещё дышит? Ведь больше ничего не было, и его — тоже. Тогда почему?.. Он открыл глаза. Вокруг него в ярких сиреневых сумерках тонула комната: высокий потолок, ровные стены. Чуть поодаль — там, где сумрак сгущался и перерождался в темноту — высилась громада шкафа. Он не так представлял себе рай. Он же умер! Или нет? А кто он? Кусочки воспоминаний, как разобранный пазл: туман, отпотевшее стекло, какой-то мерзкий звук, словно что-то ломается. Горячо, липко. Больно. Везде больно. Чёрные глаза. Оскал, как у зверя. Его били. Много, долго. За что? Ему ломали руки, ноги, рёбра. Душили. Били по животу. И насиловали… — С возвращением, — сказал рядом с ним ясный, звонкий голос. Он повернулся на звук и увидел человека с острым белым лицом и отрешённым, безучастным взглядом. — Меня зовут Исин, — сказал человек. — И это я тебя вытащил. Оттуда. Ты умер тогда, если для тебя это важно. А сейчас — снова жив. Немного грустно, правда? Ты не хотел возвращаться, я знаю. Исин… Смысл его слов доходил очень долго, как сквозь густой туман. Почему он вытаскивал его оттуда? И откуда — оттуда? Из… рая? Но зачем? В голове — ни одного чёткого воспоминания: всё ускользает, выцветает, словно тающий сон. И даже самое важное — кто он, откуда и что с ним произошло — теряется, растворяется. Единственное, что он помнит ясно — боль. — Ты здоров. Абсолютно, — вновь заговорил Исин. — У тебя было сломано всё, что только можно. Но я собрал всё заново. Да, именно я. Если ты почувствуешь боль, то знай — она лишь в твоей голове. Это не настоящая боль, а твоё воспоминание. Боли больше нет, и она не вернётся, если ты её отпустишь. Ты можешь сидеть, ходить, двигать руками и говорить — всё, что он сломал в тебе, я восстановил. У тебя не может быть детей, но это не его вина — ты всегда был таким — и это единственное, что я не смог в тебе исправить. Ты помнишь всё частями, но так оно и лучше. Если бы ты вспомнил всё, ты сошёл бы с ума. Память — она тяжёлая. Я вижу растерянность в твоих глазах. Имя — самое важное, да? И ты его тоже не помнишь. Да и зачем тебе его помнить? Так звали того, кто умер в боли, растерзанный чудовищем. Но ты — уже не совсем он. Я знаю, как тебя звали раньше — я всё знаю, если уж быть честным. Но хочешь ли ты вновь становиться прежним собой, возвращаться в круг боли и страха? Разве ты для этого умер? Исин смотрел на него долго, пристально, и в глазах его была лишь пустота. Это почему-то не пугало, а наоборот успокаивало и расслабляло. Если Исин говорит, что то, что было до темноты, больше не важно, значит, наверное, так и есть. Кто он, Исин? Врач? Бог?.. Он хотел спросить об этом… и не смог. Воздух застрял в горле, сжался тугим кольцом, но он не смог произнести ни звука. Почему?.. — Ты можешь говорить, — повторил Исин. — Если не получается сейчас, получится позже. Не думай об этом. И он расслабился окончательно. Он не знал, почему, но верил Исину безоговорочно. — Чэнь, — вдруг сказал Исин. — Я назову тебя так, потому что считаю себя вправе это сделать, ведь это я вернул тебя. «Чэнь» — это рассвет. Сейчас утро, и ты вернулся на рассвете. Думаю, тебе подойдёт это имя. Чэнь… Что ж, в этом и впрямь было что-то от рассвета, чистого и прозрачного, ещё не ослеплённого солнцем. Он хотел «попробовать» это имя, произнести вслух, но губы только слабо дрогнули, и снова не получилось ни звука. — Спи, — сказал Исин. — Ребята вернутся к обеду, тогда и поговорим. А пока спи. Он послушно закрыл глаза и потянулся к спокойной, ласковой темноте. Чэнь… Да, ему нравилось это имя. Теперь это — его имя. И Чэнь провалился в сон. В комнате бушевало солнце. Казалось, ещё немного, и потолок и стены — всё вокруг вспыхнет ослепительным белым пламенем. Чэнь жмурился и сквозь опущенные ресницы смотрел на яркий жёлтый квадрат солнечного света на потолке. Рядом кто-то осторожно пошевелился, и Чэнь скосил взгляд в сторону — у его кровати сидел омега, красивый настолько, что на него было больно смотреть: тонкие, правильные черты лица, искристые глаза, нежная улыбка, которую не портил даже шрамик на нижней губе. — Привет! — радостным полушёпотом воскликнул омега, и Чэнь узнал один из голосов, которым говорила темнота — высокий и мягкий. Да, у того, кто обладал таким голосом, должно быть именно такое лицо — лицо ангела. — Исин сказал, что ты пока не можешь говорить, но это нормально. Чэнь кивнул и слабо улыбнулся. — Я Хань, — сказал омега. — Я так рад, что ты наконец-то очнулся. Ты спал больше недели, Исин сказал тебе? В комнату вошёл альфа, и Чэнь вздрогнул: он совсем не чувствовал страха, но его тело помнило, что альф — любых — нужно бояться, и реагировало непроизвольно. Альфа был юный — точно не старше Чэня, — высокий, плечистый, но весь какой-то нескладный и безбожно тощий. Его отросшие, волнистые волосы были не рыжими — золотыми, и в них сияло солнце. Чэнь невольно засмотрелся на его лицо — длинное, с аккуратными чертами, для альфы, пожалуй, слишком красивое. Чэнь заглянул ему в глаза — и понял, что тонет: никогда прежде он не видел таких красивых и добрых глаз. Только у бога могли быть такие глаза: смотреть — мучительно, не смотреть — невозможно. Карие с жёлтыми крапинками, они были океаном, в котором тонули искры солнца. — Это Цаньле, — сказал Хань. — Мы с ним нашли тебя. — Привет, — улыбнулся Цаньле, и Чэнь узнал второй голос темноты — низкий и хрипловатый. В Цаньле было так много контрастов, которые сложно воспринять: широкая улыбка и глаза бога, юное лицо и взрослый голос. Чэнь никак не мог решить, что же чувствует: Цаньле не вызывал в нём бесконтрольного страха, хотя тело инстинктивно сжималось, старалось отодвинуться подальше. Тело Чэня боялось Цаньле, разум — нет. Как можно бояться человека с такими добрыми глазами и такой искренней улыбкой? — Ты, наверное, хочешь есть? — засуетился Хань. — Ты сможешь встать? Нет, лучше я принесу сюда! Чэнь покачал головой и медленно сел. Он и впрямь был зверски голоден, хотя прежде и не думал об этом. Чэнь прислушался к своим ощущениям, но нигде не почувствовал даже слабых отголосков боли. Поднял руку и осмотрел ладонь: на ней не осталось ни синяков, ни даже шрамов. Разве так бывает?.. — Я тогда пойду накрою на стол, — робко глянув на Чэня, сказал Цаньле и вышел. Хань протянул Чэню руки и помог встать с кровати. Ноги немного подрагивали, а голова слегка кружилась, но это и не удивительно, если, как сказал Хань, Чэнь спал больше недели. — Это Цаньле нашёл тебя, — вдруг сказал Хань и заглянул Чэню в глаза. — Он как-то смог почувствовать, что ты жив, хотя я не мог прощупать пульс. Он… очень хотел тебя спасти. Почему, хотел спросить Чэнь, но снова не смог выговорить ни звука. — Не бойся его, — продолжил Хань и кротко улыбнулся. — Он не причинит тебе вреда, никогда. Я так говорю, потому что знаю его уже очень давно. Он мне как брат. Я понимаю, что тебе после всего трудно будет снова научиться доверять альфам, но… он не такой, как все. Правда. Я тоже не знаю ни одного альфы, который бы не считал омег всего лишь вещами и подстилками. Ни одного, кроме Цаньле — он правда не такой. Чэнь смотрел на свои руки в ладонях Ханя. Он понимал, о чём говорит Хань — он помнил всё, что с ним делали — но это казалось таким далёким, словно он смотрел на это сквозь мутное стекло. Словно это случилось не с ним. И так легко сейчас было поверить, что в этом мире действительно есть люди, которые позаботятся о нём и придут на помощь. Глядя в глаза бога, легко было поверить, что он не один. — Я дам тебе свою одежду, — сказал Хань и отвёл Чэня в ванную. Дом оказался двухэтажным. На втором этаже было три спальни и ванная с окном (Чэнь никогда прежде таких не видел), на первом — гостиная, погребённая под завалами книг, одежды и прочих разномастных вещей, и просторная кухня, светло-деревянная, с круглым столом в центре. Мебель выглядела старинной и внушительной — Чэнь без раздумий опустился на деревянный стул с высокой спинкой, к которому его подвёл Хань. Экскурсия по дому немного утомила, и Чэнь, пытаясь отдышаться, осматривался по сторонам. На кухне командовал Цаньле. Чэнь заворожённо смотрел на его широкую, чуть сутулую спину — никогда прежде он не видел, чтобы альфы готовили еду. Где бы Чэнь ни жил раньше, готовка всегда была обязанностью омег. Чэнь готовил не очень хорошо, но другого выбора ему никогда не давали. А по ловким, отточенным движениям Цаньле было видно, что он умеет и любит готовить, и наверняка приготовленная им еда, так аппетитно пахнущая, была и невероятно вкусная. Из недр дома доносился недовольный голос Ханя, вещавший что-то о плохо выполосканном белье, и Чэнь спохватился, что нагло сидит без дела. Цаньле было не до кружек и тарелок — он старательно мешал что-то в глубоком сотейнике, постоянно пробовал и подсыпал какие-то приправы. Чэнь осторожно поднялся, держась за край стола, и двинулся на поиски посуды. «Я сейчас всё сделаю!» — засуетился Цаньле, но Чэнь покачал головой и взмахнул руками — где что брать? Общими усилиями они наконец накрыли на стол и Цаньле зычно крикнул: «Еда!» За столом их было четверо: Исин, Цаньле, Хань и Чэнь. Чэнь, осторожно разглядывая Исина, принюхался и понял, что Исин — бета. Потому он и не вызывал в Чэне инстинктивного страха. Исин смотрел на Чэня спокойно и почти равнодушно, и, глядя на его отрешённое лицо, невозможно было даже предположить, что этот человек умеет то, что под силу только богу. — Нравится? — спросил Исин, взглядом указывая на тарелку. Чэнь воодушевлённо закивал: он не знал, что это за блюдо, которое условно можно было назвать рагу, но оно было невероятно вкусное. — Цаньле старался для тебя, — кивнул Исин и глянул на Цаньле: тот потупился и стал усиленно ковыряться в тарелке. — Хватит смущать ребёнка! — деланно возмутился Хань. — Но вообще-то Исин прав: Цаньле очень вкусно готовит. После его готовки есть чужую стряпню — настоящее преступление. Цаньле засопел и улыбнулся. После, когда они убрали грязные тарелки и разлили по кружкам ароматный чай с ягодами (такого Чэнь точно никогда не пил), Исин серьёзно посмотрел на Чэня и вдруг спросил: — Ты хочешь быть с нами? Повисла тишина. От растерянности снова задрожали руки, и Чэнь поспешил поставить кружку на стол. Он не совсем понимал, чего от него хотят, но по напряжённым лицам Ханя и Цаньле понял, что это что-то важное. — Ты хочешь быть с нами? — повторил Исин. И Чэнь вдруг ясно понял, что хочет. Что не представляет, как это — заново вернуться в прежний ад. Теперь он знал, что в этом страшном мире есть, пускай и крошечная, но надежда, что всё может быть хорошо. Он не хотел возвращаться назад. Он хотел оставаться здесь, в этом замечательном уютном доме, с людьми, которые сделали для него невозможное — заставили поверить, что рай на земле всё-таки существует. Это было настоящее счастье, и за него Чэнь согласен был заплатить любую цену. «Да, я хочу», — кивнул он Исину. — Хорошо, — сказал Исин и откинулся на спинку стула. — Я спрашиваю это потому, что, возможно, у тебя всё же есть те, к кому ты хотел бы вернуться. Ладно, я-то знаю, что таких нет, но я должен был спросить. К чему всё это? Если ты хочешь остаться с нами, то будь готов быть с нами до конца, что бы ни случилось. Тебе пока не нужно знать, чем мы занимаемся на самом деле — конечно же, Цаньле не готовит сутки напролёт, а Хань не задалбывает всех качеством кондиционера для белья круглосуточно. Ты можешь просто жить с нами, заниматься тем, что тебе интересно. Ты можешь хоть всю жизнь не заниматься тем, чем занимаемся мы. Но ты должен быть с нами, всегда и безоговорочно — на нашей стороне, даже если мы неправы. Мы с тобой, если ты — с нами. Мы за тебя не просто умрём — мы за тебя убьём, но и ты должен убить за нас, если это потребуется. Ты всё ещё хочешь быть с нами, Чэнь? Это серьёзно. Я не тороплю тебя с ответом, потому что он сразу должен быть окончательный. С минуту Чэнь сидел в растерянности. Ворох догадок о том, чем же они занимаются «на самом деле», кружился в голове, словно пёстрая карусель. Наверняка это было что-то не совсем законное. Но что? Наркотики? Оружие? Чэнь вновь оглядел Ханя, Исина и Цаньле — они не были похожи на людей из криминального клана, вот нисколько! Чэнь в этом не сомневался — потому что знал, как выглядят и ведут себя те, кого называют «мафия» — семья его родителей и клан его мужа. Судя по всему, теперь уже бывшего мужа и не совсем его. Ну и пусть! Они могли заниматься чем угодно, но это было неважно, потому что Чэнь знал о них самое главное: они — единственные во всём мире, кто не отвернулся от него, кто спас его, кто заботится о нём, кому есть до него дело. Цаньле и Хань вполне могли пройти мимо или решить, что он всё-таки труп. Исин мог не лечить его. Но Цаньле и Хань не бросили его, а Исин сделал для него невозможное, хотя он для них был никем. У него ничего нет, кроме собственной жизни, так почему бы не прожить её ради людей, которые подарили ему настоящее счастье: просыпаться без страха и дышать без боли? Это правда — он не знал о них ничего. Только то, что они встали на его сторону безоговорочно, не зная о нём ничего. И этой причины было достаточно. Чэнь посмотрел на Ханя, задумчиво потягивающего чай, на Исина, который, казалось, и вовсе уснул. На Цаньле, который держал в огромных ладонях кружку и прижимал к груди. Чэнь посмотрел на свои руки — на ровные пальцы, которые должны быть изувеченными, на белую кожу, на которой должны быть синяки. Он не должен сейчас сидеть, дышать, жить. Его не должно быть. Но он здесь — благодаря Исину, благодаря Цаньле, благодаря Ханю. И если это не есть настоящее чудо, то Чэнь ничего не знал о мире. Взгляд Цаньле, словно прикосновение ослепительного полуденного солнца, мазнул по щеке. Чэнь слабо улыбнулся и покосился на Цаньле, и тот улыбнулся ему в ответ. Исин выпрямился на стуле, проморгался и выжидательно уставился на Чэня. Чэнь взял свою кружку, отхлебнул подостывший чай и, посмотрев Исину в глаза, уверенно кивнул. — Хорошо, — сказал Исин, размял шею и покивал. — Ты сделал выбор. Больше нет «тебя» и «нас» — есть «мы». Никогда не забывай это. А вообще, спасибо за обед! — неожиданно сказал он и поднялся из-за стола. Хань тут же загалдел, что сегодня, вообще-то, очередь Исина мыть посуду. Исин вяло отбрыкивался и апеллировал к тому, что он даже составил тарелки в раковину. Чэнь улыбнулся и прижмурился — именно в эту секунду он чувствовал, что наконец-то счастлив. Словно он оказался дома. Прежде Чэнь никогда не смог бы представить, что однажды его жизнь станет такой радостной и яркой, как пёстрое весеннее цветение. Июнь уже вовсю дышал зноем в раскрытые окна, но Чэню казалось, что с Цаньле, Ханем и Исином он живёт уже очень-очень давно. Конечно же, он не помнил все дни, прожитые в этом дома, наизусть. Но в каждый из этих дней обязательно случалось что-нибудь хорошее. Цаньле учил Чэня читать и писать. В мафиозных кланах считалось, что омегам не нужны эти навыки, но Цаньле сказал, что такие рассуждения — глупость и варварство. К тому же, научиться этому несложно. Чэнь поспорил бы, будь у него голос, но тот по-прежнему не желал возвращаться. И потому умение написать то, что не получается объяснить жестами, пришлось бы очень кстати. У Цаньле было поистине ангельское терпение: целая неделя ушла только на то, чтобы Чэнь научился крепко держать в пальцах ручку и вместо каракулей оставлять на листе более или менее узнаваемые очертания всяких фигурок и животных. Чэню было стыдно за то, что пальцы словно превращались в ватные, когда дело доходило до каких-то мелких деталей, и вместо рисунка получалась мазня, похожая на густые тёмные завитушки. «Не мазня, — возражал Цаньле. — Ты рисуешь спиральные галактики. Представь, сколько в них жизней! Это же очень красиво». Чэнь стыдился того, что ему уже, вообще-то, не пять лет, а он даже ручку не может правильно удержать. Хотя его вины в этом и не было. Но Цаньле никогда не смеялся над ним, не торопил, не ругал, если не получалось, и казалось, что у него просто безграничный запас терпения. На второй неделе Цаньле положил на стол перед Чэнем разлинованные квадратиком листы и объявил, что теперь они будут писать по-настоящему. Он явно преувеличивал: только несколько дней Чэнь пыхтел над каждой отдельной буквой, выписывая бесконечные строчки. Поначалу его строчки стремились в безудержные пляски и мало напоминали стройные ряды аккуратных букв Цаньле. Чэнь закусывал кончик языка, сжимал ручку до белеющих пальцев, но это не особо помогало обуздать буйный буквенный нрав. Когда Чэнь готов был уже расплакаться от отчаяния, Цаньле накрывал его ладонь своей, огромной и горячей, и сам выписывал буквы его рукой. «Всё получится, — говорил он. — Если ты стараешься, то всё получится. Обязательно». И Чэнь верил ему. Строчки постепенно выровнялись, буквы стали узнаваемы, и тогда Цаньле принялся объяснять правила орфографии. То, что в теории казалось простым, на деле получалось с трудом. Орфография шла в тесной связи с чтением, и тут возникала проблема: Чэнь не мог говорить, а значит, не мог произнести вслух то, что прочитывал. Но всё-таки читать было легче. А потом Чэнь придумал способ: всё, что нужно было прочитать, он мысленно произносил голосом Цаньле. И все слова, даже самые страшные на первый взгляд, читались на ура. С правописанием было сложнее, но Чэнь научился и этому: Цаньле диктовал ему всё подряд, а потом проверял правильность. Чэнь не боялся ошибаться — Цаньле всегда лишь исправлял там, где нужно, и объяснял, почему именно так. И ошибки случались всё реже. «Когда научишься писать с закрытыми глазами, мы будем учить иероглифы», — воодушевлённо сказал Цаньле, и Чэнь, если бы мог, застонал в голос: иероглифы были настоящими монстрами в сравнении с буквами. Похожие на маленькие чёрно-белые рисунки разной густоты, они толпились друг за другом в бесконечных устрашающих рядах, и Чэню делалось плохо от одного только их вида. Да он ни в жизни не сможет написать значки правильно, не говоря уже о том, чтобы прочитать их! В иероглифах была иная логика, нежели в буквах: их нужно было именно выучивать, запоминая значение и то, как иероглиф звучит. На иероглифах записывался другой язык — родной язык Ханя и Исина. Цаньле сказал, что и «Чэнь», и его собственное имя — «Цаньле» — всё это тоже на самом деле пишется иероглифами. Так Чэнь узнал, что «Цаньле» — это калька на иероглифы, а буквами его имя записывается, да и звучит совсем иначе. Цаньле почему-то не захотел говорить, как именно, и Чэнь не стал допытываться — может, Цаньле просто больше нравится именно такое его имя. «Иероглифы красивые, не всегда понятные и потому завораживающие», — сказал Цаньле и одним движением «нарисовал» одинокий рисунок-иероглиф. «Так пишется твоё имя, — с улыбкой объяснил он. — «Чэнь». Чэнь смотрел на его руки с восхищением и завистью — вряд ли ему самому однажды удастся писать так же быстро и красиво. Чэнь забрал из рук Цаньле ручку и, с нажимом от старания, написал на свободном пространстве листа: «А как пишется твоё имя? Иероглифами». Цаньле улыбнулся и легко вывел два иероглифа, красивых и, как для себя решил Чэнь, «мохнатых» и «ярких». Такие иероглифы подходили его имени — звонкому и яркому, как солнце. Как-то случайно Чэнь поймал себя на мысли, что почти всё время он проводит с Цаньле. И что ему это нравится. Чэнь не знал причины этому, но именно с Цаньле он чувствовал себя легко и спокойно. Хань и, в меньшей степени, Исин тоже были рядом, но ни с Ханем, которому, казалось, он должен доверять уже просто потому, что он тоже омега, ни с Исином, который вылечил его и, как сам говорил, знал о нём всё, он не чувствовал себя так правильно и свободно, как с Цаньле. Чэню не хотелось думать о том, что всё это значит. Когда Цаньле не было рядом (они с Ханем довольно часто уходили куда-то и возвращались уже глубокой ночью), он чувствовал, как в теле звенит неясное, напряжённое ожидание. А когда Цаньле был рядом — пусть даже в другой комнате — Чэню было хорошо. Поначалу Цаньле и вовсе избегал его: почти не говорил с ним, отводил взгляд в сторону и держался на почтительном расстоянии. Хань объяснил, что Цаньле боится нечаянно сделать Чэню неприятно или как-то его обидеть: как ни крути, а Цаньле был альфой и, по его рассуждениям (со слов Ханя) Чэню должно было не комфортно находиться рядом с ним после всего. Чэнь понимал, что в его словах есть здравый смысл, и сам удивлялся тому, что не боится Цаньле. Совсем. Сперва тело всё же реагировало на него инстинктивным напряжением и желанием отдалиться, но вскоре исчезло даже это. А Цаньле постепенно смелел и всё чаще был с Чэнем настоящим собой. Он по-прежнему держал дистанцию (лишь изредка забывался и потом смотрел виновато), но говорил уже без опаски. А говорить он мог часами и, наверное, сутками напролёт. «Это его нормальное состояние, — сказал однажды Хань. — Если он не разговаривает, значит что-то случилось. А если он не говорит долго, значит всё совсем плохо». Цаньле и Хань были неуловимо похожи, словно братья. Это было, скорее, не внешнее сходство, а какая-то одинаковая внутренняя энергия: Хань был солнцем, чей свет, словно утро, был мягким и тёплым. А в Цаньле полыхало настоящее пламя — ослепительное, безудержное, яркое, как закат. Их отношения сперва казались Чэню немного странными: прежде он не мог представить, что альфа и омега могут просто дружить. А потом Цаньле сказал Чэню, что Хань и Исин вместе. Именно так — вместе — а не «встречаются», «влюблены» и прочее. Вместе — в этом было что-то очень личное, серьёзное и… настоящее, без красивых слов и прочей романтики. Глядя на них, Чэнь решил бы, что они лучшие друзья. Может, настоящая любовь и есть дружба и секс? Чэнь думал об этом и понимал, что совсем ничего не знает о чувствах — в той, прежней его жизни, их не было. Зато их стало так много сейчас — ярких и хороших, как душистый пёстрый букет, и Чэнь знал, кому он обязан весной своей жизни. Однажды произошло то, о чём Чэнь старался не думать, потому что не мог объяснить случившегося. Никто не пытался оспаривать права Цаньле на кухню — ни Хань, ни тем более Исин. Кухня была безраздельным владением Цаньле, на которое покушался лишь Чэнь, но только с целью помочь Цаньле. В один такой вечер они готовили вместе: Чэнь резал овощи, Цаньле работал с мясом. Расправившись с овощами, Чэнь слушал болтовню Цаньле и смотрел, как тот достаёт сковороду и включает плиту. Плита была газовая — Чэнь не представлял, как с ней обращаться, а потому держался от неё на почтительном расстоянии. То, что произошло дальше, было настолько невероятно, что проще было решить, что это лишь обман зрения. Чэнь видел, как Цаньле включил плиту, как поднёс руку к конфорке — и как над его пальцами вспыхнул крошечный жёлтый огонёк, дёрнулся и расплылся над конфоркой прозрачным голубым пламенем. Чэнь старательно заморгал и уставился на руку Цаньле, который уже ставил на плиту сковороду и доставал масло. Может, Чэню просто привиделось, и в руке у Цаньле всё-таки была спичка? Но рядом не наблюдалось ни спичечного коробка, ни остатков спички, да и Чэнь видел бы, как Цаньле достаёт её и как откладывает после. Но ничего этого не было, и Чэнь не знал, что думать. Цаньле уже снова о чём-то говорил и, кажется, не собирался ничего объяснять. Постепенно Чэнь тоже отвлёкся, но ночью перед сном долго думал о маленькой искре, появившейся над ладонью Цаньле из ниоткуда, и решил, что это — нечто такое же невероятное, как способности Исина творить подвластные только богу вещи. Цаньле делал украшения из кости. Чэнь обнаружил в доме много разных его поделок: от ваз до крошечных фигурок. Они были разные по размеру и по цвету: молочно-белые, цветные и девственно-чёрные. Некоторые были составные, а некоторые умещались на ладони. Это был особенный день, хотя Чэнь и сам не смог бы точно сказать почему. Утром, во время готовки завтрака (если уж быть честным, Чэнь не готовил — только помогал), Цаньле вдруг как-то странно замолчал, смущённо посмотрел на Чэня и протянул ему маленького белого котика, которого легко можно было спрятать в кулаке. «Это тебе», — сказал Цаньле и взволнованно заглянул Чэню в глаза, словно боясь увидеть равнодушие и неудовольствие. Чэнь очень хотел бы рассказать ему, какой котик славный и как он, Чэнь, рад такому подарку. Хотел бы рассказать, что это первый в его жизни подарок вообще. Но проклятые слова толпились в горле, душили беззвучием — Чэнь лишь улыбнулся и, забирая котика, легко коснулся пальцами горячей ладони Цаньле. Цаньле едва заметно вздрогнул, и в его глазах бога Чэнь увидел настоящее, безграничное счастье. Это было странно и непривычно — чтобы на тебя смотрели так: со смесью восхищения, радости и нежности. Так, что один только взгляд говорил: «Ты важен для меня. Я рад, что ты есть». Чэнь никогда не был кому-то нужным, и сейчас это сбивало с толку и дарило… спокойствие. Оказывается, быть не пустым местом и не вещью — это так приятно. Чэнь словно жил в сказке: он лишь изредка вспоминал о своей прошлой жизни, и эти воспоминания были пустыми — данностью, фактом, лишённым всякой окраски чувств. Чэнь как будто знал чью-то чужую историю, но всё это случилось не с ним, а потому не отзывалось страхом или болью. Он не старался вернуть эти воспоминания, как они не старались завладеть им. Наверное, это был какой-то защитный механизм психики, о котором нужно было узнать (Чэнь иногда с удовольствием думал, что теперь он может взять любую книгу и сам её прочитать). Но почему-то в нём жило стойкое ощущение, что его амнезия на чувства — дело рук Исина. Может быть, как раз то, что Исин дал ему новое имя, не сказав старого, и защищало его от цепких пальцев страха из прошлого? Чэнь помнил страх, но больше не боялся. Помнил боль, но больше не чувствовал её. Всё это могло вернуться, и, пожалуй, это был единственный новый страх, ещё далёкий и слабый. В нём всё ещё было много от старого себя. Но прежним он уже не был. И не станет никогда.