***
Первое, что он замечает, — это как же ему тепло. В кровати кто-то ещё, и одна только мысль об этом приводит в восторг; Майлз прижимается поближе, перекидывая руку через чужую узкую грудь, и ждёт, пока сон примет его обратно в свои объятья. У него ноет всё тело, и хоть к подобному он уже привычен, всё равно ощущения какие-то необычные. Голова раскалывается, но не как бывает, когда он перебирает с джином; губу покалывает, стоит провести по ней языком. Значит, эта ночь была грубой. Ну, ничего, и не с подобным мирился, и не такое видал. У всяких мужчин свои предпочтения, а Майлз всегда был мальчик покладистый. Слабый солнечный свет щекочет веки, дразня его открыть глазки, но он упёрто покрепче зажмуривается, поглубже зарываясь в такое уютное сплетение тел и одеял, упирается головой в скрытое пижамой плечо, отворачиваясь от противной яркости солнца и находя укрытие в изгибе шеи. Если честно, пижама тоже несколько в новинку, и Майлз запоздало замечает, что и сам одет; но, в конце концов, мужчины всегда так забавны в своих привычках. Временами Майлз не успевает скинуть с себя всю одежду в порыве страсти, а этот парень, быть может, из тех, кому не нравится чувство незащищённости, даже во сне. Всё это легко объяснимо. Пожалуй, если бы ему позволили, он лежал бы так целую вечность. Мужчина переворачивается, обвивая Майлза, защищая их обоих от света и невольно упираясь восхитительно крепким бедром в места ещё более восхитительные. Из горла вырывается неясное мычание, и Майлз притирается, своей необузданной напряжённостью с охотой приветствуя это движение. Подобным образом встречать новый день всегда было невыносимо приятно, и он знает, как отблагодарить, как освободить своего компаньона от оков сна со сладко ноющим желанием. Он тянется губами, которые, как и всегда, умеючи находят свою цель, и оставляет сладкие поцелуи на остром подбородке, наслаждаясь лёгкой щекоткой от колючей щетины, плавно перетекающей в шёлк усов. Хм, усов, как интересно. Майлз не может припомнить, когда в последний раз водился с усатым малым. И тут, довольно резко, его отталкивают, отчаянно вырываясь из объятий, пытаясь выпутать ноги. Не такого отношения Майлз привык ожидать от своих спутников, какими бы скромниками они ни были. Он бочком подползает обратно поближе, полный решимости доказать, что бояться нечего, складывая губы в свою самую обольстительную улыбочку. Без сомнений, мужчине с такой твёрдой реакцией на его поползновения едва ли стоит беспокоиться о том, что может произойти — что уже произошло прошлой ночью, судя по боли в конечностях. — Майлз! — раздаётся угрожающее шипение, и от него вновь отбиваются ногой в неубедительной попытке удержать как можно дальше. Но его теперь ничто не остановит. — Дорогой, — слетает с языка развратное мурчание с той бархатистостью, что никогда до этого не подводила. — Чёрт бы Вас побрал, Майлз, проклятье, разуйте глаза! — Он не понимает, почему должен: Майлз ведь больше чем доволен ощущениями; но настойчивость в знакомом голосе вынуждает подчиниться, и он морщится от света, резко бьющего в раскрывающиеся глаза, пока мир обретает чёткость. Майлз прищуривается, сосредотачивается, привыкает — и замутнённый взгляд вдруг распознаёт очаровательные черты рыжикова лица, горячо раскрасневшегося. О! Вот это ему вчера счастье привалило! — Рыжик, — он не позволяет удивлению как-то сказаться на тоне, как и прежде, низко, распутно шепча. Придвигаясь, он возвращает свои руки на его худые бёдра, большими пальцами выводя успокаивающие круги на тонкой ткани. Глубокие карие глаза напротив на мгновение расширяются, а затем Рыжик вновь отползает подальше, лишая Майлза своего тепла. — Чёрт, да прекратите, остановитесь и просто подумайте. — Да, есть что-то, не дающее ему покоя, как бы говорящее, что отчего-то такой расклад не совсем верен. — Вы… Вы помните, что было прошлой ночью? Прошлой ночью. Он пошёл к Лотти, столкнулся с Чарли и его симпатичным молодым ухажёром, уговорившими его выпить, после чего они дружно ввалились в «Караван», а затем… Воспоминания беспорядочной, болезненной гурьбой вспыхивают перед глазами, прерываясь большими чёрными дырами в памяти. На него напали. Рыжик. Майлз притащился к Рыжику домой и… Он в ужасе поднимает руку к лицу, прощупывая искажённые, опухшие черты. Неудивительно, что тот так стремился сбежать из объятий Майлза, проснувшись-то рядом с таким ужасным созданием! Как ужасающе неловко: посягнул на чужую честь, в то время как сам выглядит вот так. Ноги опасно подкашиваются, когда он пулей вскакивает с кровати, но и не думает притормозить, быстро подбирая свою обувь и лежащие на прикроватном столике ключи. Ему нужно выметаться, как-то выпутаться из этой скверной и неловкой ситуации, а после, может быть, он постарается убедить себя, что ничего не произошло, запивая аспирин мартини и находя укрытие в тиши Хертфорд-cтрит. Что бы о нём подумал Тигр, если бы увидал, что Майлз тут творит? Горячие постыдные слёзы скапливаются у него в глазах, в любой момент готовые выплеснуться, но Майлз заставляет себя не плакать и, нацепив простодушную улыбку, поворачивается обратно лицом к Рыжику: — У Вас случайно не найдётся пары солнцезащитных очков, что я мог бы одолжить, душенька? Просто, ну, выход на улицу в таком виде… Таращиться будут, может, это даже закончится скандальной статейкой, а я бы по мере возможности хотел избежать такого исхода. Матушка была так расстроена после той последней, что этот подлец Саймон Балкэрн написал обо мне, и… — Майлз… Майлз, я… Майлз настойчиво продолжает: — Думаю, мне нужно поблагодарить Вас, так любезно было с Вашей стороны приютить меня прошлой ночью. Как-нибудь отобедаем вместе! Обещаю, дорогуша, может, в Ритце? — Рыжик глядит на все его потуги так жалостливо, что Майлз больше не может этого выносить, переводя глаза на безжизненный потолок. — За мой счёт, конечно же. В качестве благодарности. Вы это заслужили, так терпели мои выходки! Но сейчас мне, правда, пора, не хочу и дальше портить Вам день. По потолку вновь звенящей молчанием комнаты пробегает солнечный зайчик. Майлз боится бросить на мужчину взгляд. — Вы можете, — голос Рыжика так тих, что приходится напрячься, чтобы расслышать его, — Вы можете остаться, если хотите. С губ срывается смешок, удивлённый и внезапный, и Майлз поднимает руку, словно отмахиваясь от этой реакции, чтобы та поскорее растворилась в воздухе: — Чрезвычайно вежливо с Вашей стороны, но я не должен боле навязываться… — Он не замечает движения, иначе бы аккуратно увернулся, если бы только смотрел на Рыжика. Но внутри Майлза расцветает какое-то удовлетворение от того, что он этого не делал, когда тонкие пальцы обвивают его запястья, крепко удерживая и не давая улизнуть. — Останьтесь. Я хочу… Вы… Ты не навязываешься, Майлз, — настаёт черёд Рыжика косить взгляд, и тот смотрит куда угодно, только не на Майлза. Его тон серьёзен, пугающе серьёзен, перед тем как он подбирается и уже легко, шутливо продолжает: — Да и кроме того, ты не можешь идти в таком виде, ты будешь у всех на устах. Нельзя позволить Саймону или Вэну поймать тебя в такой момент. На секундочку, всего на маленькую восхитительную секундочку Майлз ему почти верит. Такой глупец, право слово: позволяет сердцу пускаться вскачь от одной лишь мысли; и по прошествии этой секундочки он пытается выпутаться из железной хватки, отчаянно желая удрать, пока не натворил ещё больших глупостей, чего-то, что потом не выдашь за бесконтрольные действия человека раненого или изнурённого. — Спасибо за заботу, дорогой, но… — Но Рыжик не отпускает его. Но Рыжик не отступает. Но Рыжик притягивает его ближе, прижимая к своему стройному стану. — Что скажут люди, если узнают, что я провёл здесь всю ночь? Твоей репутации конец. — Мне плевать, — ах, если бы это было правдой, но Майлз ведь — просто скандал на ножках, и любого, кто с ним сближается, затягивает в эту трясину за компанию. — Проклятье, плевать мне! Пожалуйста, не оставляй меня. Это же его слова, понимает Майлз. Дрожащим голосом Рыжик швыряет ему в лицо его же словами в попытке отразить те же желания и потребности. Только вот он лишён укрытия темноты, оголён под накалом солнечного света, и его острые черты преисполнены безумной искренности. Это ошибка, это должна быть она, блажь одинокого человека, недавно вернувшегося из тропиков, сброшенного в неистовство беспечного общества, человека невыспавшегося, может, вообще больного, откуда Майлзу знать, лихорадочного, безумного. Это ошибка, но он подыграет, сердцу не прикажешь, Майлз растянет это, насколько возможно, просмакует каждое мгновенье, пока реальность не решит обрушиться им на головы, пробудить Рыжика от этих грёз. — Хорошо, — отзывается Майлз, такой же неуверенный, как и мужчина, стоящий перед ним. — Хорошо. Когда Рыжик наклоняется и целует его в лоб, Майлз не отстраняется, вместо этого приподнимая подбородок, пока не находит чужие губы, крадя этот поцелуй. Сердце готово выскочить из горла, а потом Рыжик улыбается ему, ярко и ослепляюще, словно солнышко. — Как насчёт завтрака? Губы дёргаются и, несмотря на боль, растягиваются, неспособные не ответить улыбкой на эту неисправимую ухмылку: — Как по мне, уже близится время ланча, дорогой мой. Майлз купается в смехе, что вырывается из этого мужчины на такие слова, запоминая всё до мельчайших деталей. Он просмакует каждый миг.Часть 1
30 августа 2019 г. в 23:42
Кровь идёт. Больше ему сказать нечего: та сворачивается в толстые комки, засыхает до шершавых корочек, пока он сидит на обочине и дрожит. Он не чувствует лица, разве только отдалённую жгучесть боли, что выстреливает у него на сетчатке, острой иголочкой колет всякий раз, как он двигается слишком быстро, дёргает головой, моргает. Повсюду его кровь, текущая из носа, сочащаяся из губы, собирающаяся за тонкой кожей под глазом в фиолетово-коричневый синяк. Голова болит тоже, клочья спутанных волос остаются меж его пальцев, когда он пробегает ладонью по ней, морщась скорее от воспоминания о том, как его волокли вдоль дороги, чем от самой боли от прикосновения.
Он ничего не сделал. Ничего, кроме того, что был самим собой. И посмотрите, к чему это его привело! Забился в какую-то тёмную улочку, избит до полусмерти, что по цвету, что по состоянию — прямо-таки измельчённая свёкла.
Глаза сами по себе закрываются, будто если их хорошенько надолго зажмурить, то вся боль уйдёт, превращая всё это лишь в чудовищный сон, от которого он может пробудиться. Однако мозг любезно проигрывает произошедшее вновь и вновь, проецируя на внутреннюю сторону век: вспышками мелькают кулаки и ноги, осыпают его бесконечными болезненными пинками и тумаками, заглушаемыми насмешками и криками. Из горла вылетает какой-то неясный звук, не то хныканье, не то вопль, и он медленно волочится по земле, опираясь на руку, пока не утыкается спиной в стену. Одна нога странно вывернута, и через новые вспышки боли он аккуратно, медленно её выпрямляет, шипя, когда колено, наконец, принимает менее жуткое положение. Он легонько, словно пёрышком, проводит рукой по лицу в попытке оценить урон: чувствительные набухшие шишки, глубокие царапины, струп, уже образующийся вокруг дыры в губе. Холод и сырость бетона, от которого его отделяют только брюки, без промедления посылают по всему телу горькие мурашки.
Его посещает отдалённая мысль, что костюму, по всей видимости, пришёл конец, судя по тому, как тот протёрся на коленях и локтях, а в ткань въелись грязь, пот и кровь. А он ведь так любил, как удачно тот, соблазнительно тёмно-красный, на нём сидел и подчёркивал фигурку. Что ж, зато хоть крови видно не будет. Эта мысль приносит с собой печальный смех, жалко прорезающий тишину улиц и постепенно превращающийся в нервные всхлипы, содрогающие всё тело. Горячие густые слёзы текут из его глаз, своей солоноватостью только больше раздражая рану на губе и разодранные щёки. Он обнимает колени, покрепче сворачиваясь калачиком в смутной попытке защититься от всех земных зол.
Что он сделал, чтобы заслужить такое?
Майлз снова влип в историю.
За ним по тусклым проходам следовали всю дорогу от мелкого прокуренного барчика, распознали его, остановили свой выбор на нём, может, даже знали его имя благодаря одной из этих отвратительных статеек. О, матушка будет в ярости и наверняка запугает полицию, чтобы та искала виновников по всей стране. Она и слушать не станет его просьбы, мольбы о том, чтобы всё это оставить в секрете, не поднимать шумиху, которая только усугубит и без того чудовищную ситуацию. Не то чтобы Майлз когда-либо утруждал себя тем, что в строжайшем секрете держал свои пристрастия, но перед глазами уже так и маячат скандальные заголовки:
«НАСЛЕДНИК МЭЙТЛАНДОВ ПРИЗНАН ВИНОВНЫМ В СОВЕРШЕНИИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ СЕКСУАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА»
Лучше ей не знать, грубо решает он из упрямства. Неважно, как сильно ему хочется просто пойти домой, устроиться у неё на коленях и поплакать, пока она будет гладить его по голове, как раньше, когда он был совсем ребёнком. Ей нельзя знать, а значит, Майлзу придётся самому со всем этим разбираться.
Он ещё долго так сидит, достаточно долго, чтобы начать по-настоящему отвратно себя чувствовать, достаточно долго, чтобы первые отголоски рассвета задались скрашивать горизонт бледно-синим, ведя борьбу с тоскливым оранжевым сиянием уличных фонарей. Голова саднит так сильно, что он едва способен собраться с мыслями, но из бессвязного тумана выплывает разумное соображение, что не самое время ему тут разваливаться, а не то его к утру обнаружат. Если проклятые газетные крысы застукают его в таком виде, в достойное общество ход ему будет заказан. Он шатко поднимается, одной рукой опираясь на стену.
Остаётся один вопрос. Куда податься.
Он не может показаться в ближайшем полицейском участке. Над ним посмеются, скажут, что и поделом ему, а для верности, возможно, ещё и запрут. Нина? Совершенно бесполезна, только и будет что кудахтать и метаться вокруг него, не имея ни малейшего понятия, как оказать первую помощь. Ещё хуже, если сейчас с ней Адам, да так, наверное, и есть. Появиться на Хертфорд-cтрит — значит привлечь к себе внимание, Тигр с ним больше не разговаривает, а поход к Эгги даже не обсуждается — она наверняка не дома, даже в такой час, а если и дома, то её с духовым оркестром-то еле добудишься. Нет, нужно место поближе, неприметное, с медицинским спиртом и бинтами. Имя слишком легко приходит на ум. Идея эта просто ужасная, катастрофически провальная, и после такого Майлз, скорее всего, больше не сможет посмотреть мужчине в глаза, но ради всего святого, ему надо хоть куда-то податься, а варианта получше его истерзанный мозг в такие сжатые сроки придумать не в состоянии.
Идти недалеко, и всё равно путь занимает у него больше времени, чем он рассчитывает, хромая вниз по тихим улицам Мейфэра; слёзы склеивают его ресницы, пока он пытается заглушить болезненные вздохи от каждого неверного шага. Один глаз замутнён и никак не желает нормально фокусироваться, отчего Майлз пропускает поворот минимум дважды, перед тем как, наконец, не обрушивается на нужное крыльцо, дрожащими пальцами дожимая дверной звонок. Он слышит, как тот слабо отдаётся внутри, и сдерживает всхлип облегчения, когда дверь приоткрывается, выявляя в проёме знакомое лицо.
Возникшая пауза невыносима, но наконец приходит узнавание (неужели он действительно выглядит так худо?).
— Майлз?
— Приветствую, Рыжик. Прошу прощения, что разбудил, — рвано слетают с губ слова.
Рыжик распахивает дверь и замирает в ошеломлении. И даже сейчас он так чертовски симпатичен: лицо его на перекрестии тени и коридорного света, и от этого контраста черты ещё более выразительны.
— Майлз?! Господь и все его ангелы, что, чёрт подери, с Вами случилось?
Он всё ещё не отошёл ото сна, хоть в его сосредоточенном взгляде и плещется потрясение; халат мягко очерчивает его тонкие плечи, волосы в беспорядке сбиваются на лоб, без привычной дотошности. Рыжик всегда так опрятен, педантичен, и в любой другой ситуации Майлз испытал бы наслаждение видеть того таким неподготовленным, неприлизанным, домашним и сонливым. Но сейчас лишь вновь начинает рыдать, издавая ужасные звуки, колени его подгибаются, и ноет голова, отчего Майлз только больше пошатывается. Сильные руки осторожно подхватывают его, удерживая, и утягивают внутрь, крепко захлопывая дверь.
— Ну, ну, теперь всё хорошо.
Майлз впивается пальцами в поношенную фланель, прекрасно понимая, что выглядит сейчас не самым лучшим образом, рыдая Рыжику в плечо, но и остановиться никак не может. А Рыжик, ну, просто стоит и позволяет ему это:
— Всё в порядке, я с Вами.
И правда, осознаёт Майлз, чужие руки крепко придерживают его за талию, бережно уводя всё глубже в дом, пока с чужих губ стекают успокаивающие слова:
— Вот, давайте Вы присядете, — его аккуратно опускают в плюшевое кресло, и когда Рыжик отходит, Майлз жалко хватается за полы его халата, лишь бы тот не уходил. — Ничего, ничего, я только зажгу свет. Выключатель в другом конце комнаты, — каким-то непостижимым образом его голос всё ещё преисполнен терпения, и от этой мысли Майлз опять начинает плакать навзрыд, некрасиво, сопливо содрогаясь, не в силах остановиться, даже когда свет включается. В глазах щиплет от резкой яркости, он щурится от боли — и снова перед ним возникает Рыжик, с тонким ароматом вчерашнего одеколона, в хлопковой пижаме, легонько прикасающийся в попытке отодвинуть чёлку Майлза.
На поражённое «Боже мой» Майлз выдаёт жалкий смешок, уворачиваясь от пристального взгляда:
— Всё настолько плохо? — он старается показать весёлость, эту обычную майлзовскую сметливость, безупречную маску, надёжно скрывающую всё, что бы он на самом деле ни чувствовал, но сейчас в слова просачивается слишком много эмоций для того, чтобы получилось выдать их за шутку, и от попытки улыбнуться губу саднит только больше.
— Вовсе нет, Вы по-прежнему лихой красавец, — Рыжик добр, слишком добр, и в груди у Майлза болит от того, как тот робко улыбается, как тёплый взгляд бегло скользит по изувеченному телу. Майлз прекрасно знает, что в ближайшее время ему не светит свести с ума ни одно юное создание, но Рыжик всё равно произносит эти слова, всё равно смотрит на него, словно Майлз и не представляет собой то ещё дрянное зрелище. — Что произошло, Майлз? Проклятье, кто… кто это сделал?
Он уже хочет беззаботно отмахнуться в ответ, но в итоге лишь морщится, стоит ему дёрнуть больным плечом. Рыжик мертвенно бледнеет, и если бы Майлз позволил себе помечтать, то подумал бы, что тот на самом деле зол из-за случившегося, что тот на самом деле — не просто порядочный малый, помогающий знакомому в беде. Что Рыжик вправду беспокоится.
— Ох, уверен, это всего лишь недопонимание, душенька, просто безумство вечера повернуло не туда.
От взгляда, которым награждает его на эти слова Рыжик, так и тянет неверием, но тот не задаёт вопросов, в тонкую линию сжимая губы и хмурясь:
— Понятно… Да, хорошо… Ладно. — За такую реакцию Майлз не давит, не начинает подразнивать впервые в жизни, потому как Рыжик в таком невероятном смятении и совершенно не уверен, что делать дальше, что Майлзу думается, если тот ещё и услышит его голос, то попросту сломается, разлетится у него на глазах на тысячи кусочков. — Ладно. Вам лучше… Вам лучше раздеться.
Майлз на такие слова разражается незлым смехом, забывая о боли, которую это причиняет, любуясь очаровательным румянцем, что проступает из-под воротника халата, скрашивает кончики ушей и небритые щёки:
— Рыжик, дорогуша, Вы мне льстите, но я не думаю, что сейчас самое время для…
— Не… Я не об этом, чёрт Вас побери, — этот срыв слишком резок, и моментально лицо Рыжика преисполнено раскаяния, а длинными пальцами он в извинение хватает Майлза за руку. — Мне нужно… обследовать Вас со всех сторон. Уложить в ванну. Подлатать. Так мы делали на Цейлоне, — он стреляет короткими фразами, и с каждым словом Рыжик звучит всё увереннее, всё спокойнее.
«Ну конечно», — хочет сказать Майлз с лукавством, поигрывая языком между зубами и глядя скромно. — «Конечно, вы все друг перед другом раздевались только для обследования».
— Хорошо, — вместо этого говорит он, натянуто улыбаясь, и, пошатываясь, встаёт. У него нет оправдания флирту, в такой-то ситуации! И уж последнее, что ему сейчас нужно, — это отпугнуть Рыжика.
— Ванная комната в той стороне.
Майлз молча позволяет Рыжику себя вести, опираясь на него, пока они тащатся по узкому коридору, не говорит ни слова, когда его приводят в ванную и усаживают на табуреточку, и просто наблюдает, как мужчина поворачивает латунные ручки и комнату наполняет пар. Он безмолвно глядит, как Рыжик засучивает рукава, чтобы проверить воду, быстро наполняющую ванну на когтеобразных ножках, выставляя на обозрение изящные ладони и тонкие запястья. Голова начинает гудеть ещё больше.
— Так.
— Так, — повторяет за ним Майлз. Рыжик нерешительно делает шаг в его сторону и останавливается, неловко поводя ладонями по кромке своих карманов. Смущение вновь со всей силой расцветает на его лице, и пока Майлз непослушными пальцами расстёгивает рубашку, оно только разрастается, багровым румянцем стекая по шее, укромно прячась за воротником халата. А затем Рыжик отворачивается, джентльмен как он есть, ожидая, когда Майлз стянет с себя лохмотья того, что раньше называл костюмом. То, что от него осталось, в жалком состоянии, да и рубашка приказала долго жить: большие разводы цвета ржавчины уже накрепко въелись в ткань. Какая жалость!
А ему ведь так нравился этот наряд. Отражение в длинном зеркале, стоящем в углу, молчаливо насмехается над ним, таким изуродованным. Его левый локоть гноится, в кожу впились тёмные кусочки гравия, а лицо… ну, практически неузнаваемо.
Он чудовищен.
— Вы… Я хочу сказать, должен ли я… Хотите ли Вы, чтобы я… — Рыжик совершает большую ошибку, бросая взгляд через плечо, и Майлз, который никогда до этого не испытывал стыд за себя, вдруг отчаянно желает прикрыться и спрятаться, чувствуя себя так непристойно, словно Ева в Эдемском саду. То, как Рыжик тут же вновь отводит глаза, только больше уверяет Майлза: он действительно безобразен. Так страшен, что на него и взглянуть нельзя без дрожи. — В-Вам помочь забраться?
Он мотает головой, после чего осознаёт, что Рыжик не способен увидеть этого жеста, и выкряхтывает тихое «нет», перед тем как похромать к холодному фаянсу. Майлз опускается в пену и горячую воду, и по первости ощущения великолепные, каждый мускул его тела расслабляется, напряжение, о наличии которого он даже и не подозревал, утекает. А потом всё начинает жутко ныть. Он прикусывает язык, сдерживаясь и только резко выдыхая, пока в голове ослепляюще вспыхивает боль.
— Вы в порядке? Вода не слишком горячая? Её достаточно? Я всегда могу налить ещё, если пожелаете. Или достать немного Эпсомской соли? Или, или могу…
Слова становятся едва различимы. Майлз отрицательно качает головой:
— Всё просто чудно, душечка.
— Я схожу за аптечкой, — Рыжик удаляется. Очевидно, и секунды не может вытерпеть в одной комнате с ним.
«Не уходи», — хочет сказать Майлз. — «Пожалуйста, останься, мне невыносимо одиночество».
Но лишь подбирает колени и опирается на них подбородком, сгорбившись, и старается игнорировать ноющую боль. Вода мутно розовеет, и Майлз крепко зажмуривается, когда слышит скрип открывающейся двери, борясь со слезами, что скапливаются в уголках глаз и грозятся вновь побежать по щекам. Дверь открывается, закрывается, и холодный поток воздуха щекочет его плечи. Он слышит, как Рыжик копошится вокруг него, расставляет что-то — наверняка, вперившись взглядом в потолок, куда угодно, лишь бы не смотреть на Майлза.
У него нет смелости открыть глаза, нет смелости столкнуться с тем, как старательно Рыжик, должно быть, избегает взглянуть на него; он только и может что вздрогнуть, когда холодные пальцы осторожно ощупывают разбухшие синяки, усеявшие его рёбра, пробегают по его носу, локтю, коленям. Больше всего на свете ему хочется окончательно упасть в эти руки, опустить голову на огрубевшие ладони и безутешно разрыдаться, но он и без того уже причинил столько неудобства, появившись в таком виде в самый неурочный час, поэтому он и не думает шелохнуться. В воду что-то окунают и выжимают. Может, фланель? Как чудно.
— Боюсь, немного пощиплет, — голос Рыжика пронизан тихим спокойствием, словно он разговаривает с раненым зверем, диким, опасным и изувеченным. Майлз резко кивает и шипит, когда Рыжик начинает бережно, так бережно водить по его коже, очищая ранки и смывая ссохшиеся комочки крови. Майлз боится даже пошевелиться — а не то потеряет связь с реальностью, и слабые всплески воды и мягкие движения ткани умиротворяют и убаюкивают его. Некоторое время он просто довольствуется тем, что существует, что его с такой близостью купают, а он и не острит, не намекает, не утаскивает Рыжика в ванну ради мокрых, нелепых поцелуев. Губы Майлза слишком опухли, чтобы поцелуй не причинил боли, это в каком же жалком положении он оказался! Постепенно очарование момента спадает, и со словами «ну вот и всё» Рыжик помогает ему выбраться из воды, укутывает в полотенце и усаживает, будто непослушное дитя. А Майлз и не думает сопротивляться.
Из потёртой жестянки Рыжик достаёт какую-то небольшую скляночку с коричневой жидкостью, в которой от души смачивает марлю. Его глаза с пугающей напряжённостью буравят майлзовы, руки же готовы в любой момент прижать сложенную ткань к болезненно выглядящей царапине на локте.
— Я должен продезинфицировать её. И, ну, я Вам сразу говорю: жечь будет, как… чёрт побери, как адский пламень. Пожалуй, даже хуже. Думаю, в Аду и то побывать приятней, — он угрюмо протягивает свободную руку Майлзу, и тот осторожно за неё хватается. — Постарайтесь не кричать. А не то очень тяжело будет объясняться потом с соседями, — и с этими словами он прижимает бинт к ссадине.
Майлз наверняка кричал. До конца не уверен. Возможно, на мгновение он даже потерял сознание от боли такой резкой, с какой мозг просто не справляется, отправляя человека в оберегающее забытьё. Рука Рыжика испещрена глубокими багровыми полукружиями, и Майлз не сразу осознаёт, что это следы его ногтей, всё ещё покрытых облезшим багряным лаком. Он пытается принести хоть какие-то извинения, но Рыжик просто продолжает оживлённо его подлатывать: два шва на лоб, повязка на колено, холодный компресс на опухший глаз. Где-то в доме свистит чайник, и Рыжик оставляет его с чистым комплектом одежды, чтобы сходить приготовить чай, как будто чашка горячей жижи волшебным образом решит все проблемы Майлза.
Он ненавидит то, как восхитительно себя ощущает, надевая одну из мягких хлопковых рубашек Рыжика. От неё даже веет его запахом, ароматом порошка и лёгкими нотками мускусного парфюма. Рукава слишком длинные, а Майлз слишком утомлён, чтобы подвернуть их, так и позволяя им нелепо свисать, когда Рыжик возвращается.
В уголке рта у того застывает добрая усмешка, когда он помогает Майлзу подняться, ведёт его обратно к уютному дивану, да так и остаётся с ним, пока, бросая на него взгляды из-под ресниц, Майлз аккуратно прихлёбывает чай. Жжётся. Рыжик сидит рядом. У того слипаются глаза, и Майлз вдруг вспоминает, что сейчас до неприличия поздно (или рано, смотря кого спросить).
— Вам необходимо сообщить в полицию, Вы же понимаете? — Под тем углом, под каким Майлз откинул голову на спинку, ему открывается первоклассный вид на острые черты рыжикова лица, изгиб носа, выступ кадыка. Глаза Майлза безостановочно жадно упиваются всем этим, даже когда Рыжик через силу вновь разлепляет свои и невыразительно на него смотрит: — Проклятье, это же преступление, Майлз, они не могут просто… Я говорю, они не имеют права так с Вами поступать. Какая им вообще, к чёрту, разница, чем Вы там занимаетесь в свободное время. Нет, это по-прежнему преступление.
Ах, если бы всё было так просто!
Они в молчании пьют чай. Слова Рыжика набатом отзываются у Майлза в голове, так удачно отвлекая от тупой ноющей боли. «Какая им вообще, к чёрту, разница, чем Вы там занимаетесь в свободное время». Он никогда не думал, что Рыжик такой… Да, безусловно, он славный малый, но Майлз всегда предполагал, что тот никогда не переступает черту приятельства, закрывая глаза на неудобные ситуации и держась на расстоянии от каких бы то ни было скандалов. Там, где соприкасаются их бёдра, очень тепло.
Даже простое выражение симпатий может в эти времена доставить кучу проблем: тут же начинают ходить разговорчики, а люди — делать свои собственные выводы, если ты отзывчив.
Рыжика снова клонит в сон, и Майлз и не думает его тревожить, но тот моментально очухивается, стоит только поставить опустевшую чашку на кофейный столик, и на его губах расцветает невыносимо чудесная улыбка. Майлз не должен так пялиться на эти губы. Хотя, быть может, это Рыжику стоит прекратить так ими улыбаться.
— Что же, пойдёмте в постель. Не скажу, что отёк к утру спадёт, но отдых Вам точно не повредит, — Рыжик встаёт, предлагая Майлзу руку, а Майлз только и может, что глядеть на неё, словно на кобру, готовую наброситься.
— Я думал… — он тщательно подбирает слова, медленно формируя мысль, будто если наговорит лишнего, то тем самым приведёт Рыжика в чувство, и тот заберёт назад своё предложение так же быстро, как сделал его. — Будет лучше, если я переночую на диване, дорогуша.
— Майлз…
— Будет лучше. — Мда, ну и кричащие были бы заголовки. Уж о себе-то он давно начитался всякого, но вот так подставлять Рыжика? Майлз не настолько жесток!
Но Рыжик удивительно упрям, когда того хочет:
— Майлз, я не… Вам не стоит спать здесь, в таком-то состоянии! Я займу диван. Вам же… Вам нужна нормальная кровать.
О. О, ну конечно, конечно, вот что Рыжик имел в виду. Опять Майлза заносит, и он читает между строк то, чего нет и не подразумевалось!
— Ох… Благодарю, — тело с прежней остротой отзывается болью, когда он встаёт и поднимается по лестнице, довольно тяжело опираясь на Рыжика; он готов упасть от слабости, о которой и не думал, пока Рыжик не упомянул кровать. Теперь это всё, что занимает его мысли: блаженная пустота сна, место, где можно скрыться от чудовищности мира. Постельное бельё сбито и измято — Майлз как наяву видит, как Рыжик вскакивает от первого же звоночка, всё ещё не утратив своих старых армейских привычек. Комната простовата, пустовата, почти лишена всего того, что делает её по-настоящему личной; единственное, что хоть как-то намекает о хозяине, — это небольшая трубка из слоновой кости, аккуратно лежащая на прикроватном столике, рядом с фотографией Нины в рамке, потускневшей от тропической влажности. Её большие наивные глаза тяжело смотрят Майлзу вслед, когда тот падает на матрас, который всё глубже, глубже, глубже утягивает его в свои объятья. Он сворачивается калачиком, словно дитя, благодарно закрывая глаза, и плавает на границе сна и яви, пока вокруг него расправляют бельё, тщательно укутывая. Выключается свет, что он едва замечает, позволяя ломящей кости усталости затопить его. Он больше не пытается с ней бороться, согретый ванной и чаем, забинтованный и обработанный, укрывшийся в кровати Рыжика. Он думает, что уже заснул, потому как не может различить ни звука, ни шороха. Или нет, он ошибается. Он не спит. По крайней мере, недостаточно крепко.
Недостаточно крепко, чтобы не почувствовать, как что-то, словно кисточка, мягко щекочет его залеченный лоб. Недостаточно крепко, чтобы не почувствовать тихое дыхание на своей коже. Недостаточно крепко, чтобы не различить поцелуй.
Безусловно, он мог бы притвориться, что спит, избавить их обоих от необходимости признавать произошедшее, что, по всей видимости, было просто ошибкой. Они устали, вымотаны — в таком состоянии легко забыться, повторить старую привычку в новом окружении, до конца даже и не сознавая, что делаешь. Скорее всего, Рыжик и не вспомнит к утру об этом — давно уже спит на ходу, прикрыв глаза в надежде поскорее упасть.
Да, он мог бы притвориться спящим.
Однако внутри у него разливается трепещущее тепло, которому лучше бы утихомириться и заснуть вместе с остальным его телом, но вместо этого оно горным потоком перетекает ему за рёбра, заставляя сердце заходиться, а лёгкие — болеть.
Ему, и правда, было бы лучше притвориться спящим.
— Рыжик, — шепчет он взамен неуверенно, достаточно тихо, чтобы тот мог и не отвечать, если того хотел, если надеялся поскорее забыть, что подобное вообще произошло, и продолжить эту толком не оформившуюся дружбу. Шарканье в сторону двери резко прекращается. Да, определённо, нужно было притвориться спящим.
— Майлз? Я… я думал, Вы уже… — даже в тусклом свете видно, как напрягаются его плечи, голос колеблется, пока окончательно не смолкает. Рыжик-то думал, что он не узнал бы об этом, что он в этот момент спал. А теперь Майлз взял и всё испортил.
Что же, если он в любом случае теперь упустит Рыжика, то хотя бы попытается взять от ситуации всё. Рыжик после этого, скорее всего, и не заговорит с ним, и Майлз уже видит, как тот остерегается его на вечеринках, не удостаивая взглядом, словно он невидимка, ведь отрицание гораздо проще принятия. Если уж у Майлза остаётся всего одна ночь до того, как от него начнут бегать, как от чумы, то он, чёрт возьми, заслуживает хоть чего-то добиться от этого мужчины.
— Ложись в кровать, дорогой, — это не вопрос, но тон его голоса лёгок, кроток, он даёт Рыжику последний шанс найти оправдание и ретироваться. — Иди сюда, — даже если Рыжик и отвечает, Майлз всё равно не слышит этого за оглушающе громким стуком крови в ушах. Растянувшееся молчание — словно бездна, безгранично длинная и одновременно такая же бесконечно короткая. А потом Рыжик поворачивается, нерешительно делает пару шагов к кровати и опять замирает.
Майлз не может принудить его, напор только больше отпугнёт Рыжика, и хоть Майлз и убеждает себя в этом, но предательские руки выскальзывают из тепла одеяла в поиске чего-нибудь, к чему можно прикоснуться, за что можно ухватиться, словно это убедит Рыжика остаться, а не в спешке убежать. Пальцы вцепляются в ткань халата даже слишком крепко, слишком откровенно показывая, как Майлз этого хочет, и он чувствует, что Рыжик напрягается и отодвигается, отстраняясь.
— Прошу, — звучит почти как мольба, — не оставляй меня, — Майлз никогда в жизни не молил, никогда не опускался так низко, чтобы столь жалко звучать. Обычно это другие его молили — просили его внимания, его улыбок, его времени. Вот как они себя чувствовали? Так же ничтожно, как он сейчас.
— Хорошо, — звучит в ответ, сначала тихо и неуверенно, но затем твёрже. — Хорошо.
Рыжик выскальзывает из его хватки, и Майлза бросает в дрожь от холодной паники, которой затапливает его сердце, пока он не замечает, что длинные пальцы борются с поясом халата, который после этого снимают и вешают на крючок на двери. Движения эти медленны, методичны и по-прежнему не лишены нерешительности. Когда Рыжик откидывает одеяло и укладывается, то застывает как камень. Их предусмотрительно отделяет дюйм, и это пьянит: чувствовать чужое тепло, что отнимают холодные простыни, наблюдать, как слегка взлетает и опускается изящная грудная клетка, сопротивляться тому, как прогиб матраса так и манит подкатиться под чужой бочок, чтобы лечь нога к ноге, локоть к локтю, словно идеально подходящие друг другу детали механизма.
Майлз отворачивается, будто это хоть как-то поможет утихомирить его страстную жажду.
— Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, Майлз.