Зазанавесочные истории

      Ростик вошёл в пустой кабинет, с наслаждением окунаясь в его тишину, как в тёплую воду. Теперь отчётливо было слышно, как мечутся в его голове запутанные судорожные мысли, рвутся, переплетаются, наслаиваются друг на друга. Он и забыл, как это бывает — когда не можешь управлять потоком сознания. Надо же, ведь всего неделю не колдовал, и уже весь разум забит до отказа клочками размышлений, образов, воспоминаний. Их нужно было разобрать, приструнить и выпустить наружу чем раньше, тем лучше. Слишком их много. Слишком они громкие, яркие, цепляющие. Слишком уж цепляются за душу, заставляя её звенеть, и лишают сна.       Он сосредоточился (надо же, это сложнее, чем он помнил), и ухватился за самый красочный, самый навязчивый образ, вокруг которого была запутана большая часть этой мысленной паутины. Заставил себя увидеть его перед глазами так чётко, словно наяву — хотя нет, заставлять было не нужно. Стоило только подумать о её имени, и она сама встала перед ним совсем как живая. Милана. Мила. Та, которая ещё в самый первый день учёбы помогала ему с книжками при переезде. Всегда замечала, как он грустит об отце и о Саше, и утешала его за чаем на общей кухне. Помогала Максу спасать котёнка, обратив свой разрушающий огонь в живительное тепло. Пекла на своей магии печеньки — весь класс, конечно, не рискнул их пробовать, но совершенно зря, ведь они получились очень вкусные. Слушала стихи Ростика. Не просто слушала — вникала, обдумывала, обсуждала с ним, помогала с потерявшейся рифмой. Смеялась над его шутками — над ними ещё никто и никогда до этого не смеялся! Перекладывала его стихи на музыку, и пела своим незабываемым чарующим голосом. А потом… когда случилось несчастье с Лис, сквозь слёзы и боль изо всех сил помогала ребятам в расследовании, искала негодяя, покалечившего её сестру, и сражалась вместе со всем остальным классом, защищала их. Потом навещала всех пострадавших в больнице, поддерживала их всех, и его, Ростика, тоже навещала: таскала ему шоколадки, чай, книги из его комнаты, иногда читала ему вслух… Она удивительная. Добрая и мягкая, заботливая и нежная, талантливая и весёлая, сильная и отважная. А ещё от одного только взгляда её чудесных розовых глаз он, «Шекспир», маг языка и речи, до сих пор запинается и мямлит, словно бы забывая все слова, какие только существуют на свете…       Что-то словно бы легонько дёрнуло Ростика за душу; мысли его снова сбились, он вздрогнул, открыл глаза — и увидел Милану, замершую у открытой двери кабинета. Она стояла, как всегда прижимая к груди всё ту же книгу, и широко распахнув глаза, смотрела… нет, не на него, а наверх, в воздух. Там, сверкая и переливаясь, медленно растекалась очередная иллюзия, сотканная из всех мыслей, что успели собраться вместе. Это был космос. Иссиня-чёрный, и притом яркий-яркий, словно бы весь пронизанный множеством миллионов крошечных блёсток, сверкающий и искрящийся — как её волосы. А в нём сияли большие, тёплые нежно-розовые звёзды — как её глаза.       Руки Миланы дрогнули, и книга с шумом грохнулась на пол. Ростик вздрогнул, неловко опустил взгляд, и впервые за эти несколько недель смог-таки различить название на обложке:       «Чтение мыслей. Руководство для начинающих».