О, как губительно горячее красное Солнце, накаляющее его могучее сердце. Ни одной мысли в сознании его, что он сам уже ожидает властную Смерть, чувствует, как она хватает его за горло и называется Светом. А он слепо ей верит.
Он выскакивает в ночную гладь, его руки дрожат истерически, так, что ни один отвар помочь не в силах. Глаза лихорадочно бегают по пшеничному полю, погружённому в черный блестящий алмаз полуночи: только белесая лунная сетка освещает потоптанные колосья пшеницы, которую не убирали уже десятки лет, которая пропустила сквозь себя, сквозь влажную после дождя почву сорняки, обвивающие тонкие ножки того, что когда-то давно могло стать хлебом. Тэхён задерживает взгляд на прижатом к земной тверди пустому колосу, который пытается встать, окрепнуть после того, как человек бросил его, оставив на произвол судьбы. Мальчику думается о ласковых старческих сухих руках, которые ухаживали за милым растением, поливали его, вырывали сорняки, помогая напитаться солнцем вдоволь, распустить золотистые крылья зёрен и дотянуться до небосвода. А потом настали тяжелые времена и по своему же ребенку хозяин прокатился грязным колесом треснувшей в правой бочине телеги. — Тэхён? — в темноте плывёт фигура. Ким щурится, пытаясь уловить очертания и понять, кто разорвал тишину этой ночи. — Это я, я искал тебя… Под ногами гостя шуршат коряги, он внезапно толкает носком камушек и тот врезается в какую-то бочку, отскакивая со стуком и прокатываясь обратно по гальке. Тэхён так пугается этого звонкого звука, что дёргается, сжимая тонкие детские пальцы в кулак. — Что ты здесь делаешь, Чимин? Ещё и ночью. Чимин останавливается в нескольких метрах, так и не подойдя к амбару достаточно близко, чтобы разглядеть лицо друга в тугом мраке, увидеть, какая эмоция на нём сейчас: он раздражён или радостен? Зол? — Что значит «что я здесь делаю?» — мальчик пыхтит, выдыхая с паром через трубочку опухших от мороза губ. Небольшой факел в руках Чимина освещает его детские глаза, застывшие в недоумении, в их поверхности играют тёплые языки. — Я тебя ищу, твой отец в ярости, он разыскивал тебя по всей деревне и в лесу тоже. Пахнет дёгтем и сыростью. По плечам Тэхёна начинает стучать мелкий дождь. — Возвращайся, сейчас дождь начнется, огонь потухнет. И как ты будешь домой возвращаться, а? Скажи моему отцу, что ты не нашёл меня, забудь про это место. Тёплое пламя отбрасывает оранжевую тень теперь и на лицо Тэхёна, стоит только Чимину сделать несколько шагов навстречу. Теперь мальчик видит, что выражает лицо друга: он отводит глаза, щурясь из-за яркого огненного света, и стягивает широкие брови к переносице, показывая своё недовольство. — Тэхён, что-то случилось? Почему ты сидишь в этой дыре? — Чимин заглядывает Киму за плечо, рассматривая прогнившие двери амбара. Слезшая краска, оголяющая гниль дуба видна теперь мальчику отчётливо, он подходит еще ближе, хватаясь за ручку. Но Тэхён останавливает его перед тем, как дверь со скрипом откроется и позволит огню заползти вовнутрь, потревожить того, кого человеческие глаза видеть не должны. Он хватает друга за запястье: настолько резко, что тот даже взвизгивает, отдергивает руку, будто деревянная ручка амбара сделана из раскалённого железа, которое не потушить никак. В глазах Тэхёна Чимин видит подобное впервые — там пляшут алые языки, но вовсе не от дегтярного кострища. В зрачках взрывается ярость, он будто защищает что-то, будто закрывает своей яростью истинный страх, обволакивая ночной вакуум пылающим гневом. Он перестаёт казаться Паку другом детства, шестнадцатилетним мальчиком, трясущимся от каждого внезапного вздоха порывистого ветра, он взрослый мужчина, который готов нанести первый удар ради чего-то, что он запер глубоко, подальше от взглядов незнакомцев. И Чимина этот взгляд пугает, определённо пугает. Это не Тэхён. Он шаркает тонкой ногой назад по гальке, отступает. — Л-ладно, — тяжёлый глоток вязкой слюны и майского воздуха, — я скажу, что никого не нашёл. — Умница. А теперь убирайся отсюда, — бас. Тяжелый, грубый, бьющий наотмашь. Это не Тэхён. Он кивает, разворачивается на одних носках, едва не запинаясь в собственных ступнях и бежит, задерживая дыхание. Оборачивается: ему кажется, будто амбар в золотом огне, пугающем облаке жара, заставляющего воздух колыхаться, и от которого не спрятаться, как ни старайся, как ни закрывая голову руками, как ни скрывай соленые глаза и как ни пытайся вымолвить одними губами «помогите». Чимину почему-то вспоминается молитва к великому роду Ависов, он шепчет её трижды по пути в деревню. Когда пламя чужого факела перестаёт мелькать где-то вдали ржавым светлячком, Тэхён понимает, что его друг скрылся за поворотом для выхода на главную деревенскую дорогу. Тропинку к старому амбару закрывают кусты можжевельника, а потому это кажется странным — как Чимин нашёл дорогу сюда? Как он догадался прийти к месту, о котором никто не думает уже двадцать лет? Прогнившая крыша сарая, конечно, чернела угрожающим углом среди макушек елей, которые окружали амбар, но сейчас никто и вспомнить это место не может. Слишком уж оно утонуло в человеческой памяти. А раньше ведь пугало детей, бегавших в лес с маленькими клетками в руках ради отлова медовых перепелов, чьи пёрышки блестели ярче всех в июньском солнце. Тэхен заходит в амбар, садится на пол возле Ависа, который упирается в него пустым взглядом-льдинкой, прижимая широкую горячую ладонь к ране. Мальчик закрывает глаза, воспоминания раскалывают его голову. Он бежит по полю с братом, маленькие руки преследуют красноклювого кеклика, который, оттопырив раненное крыло, семенит через высокие травы, кричит горласто. Тэхён гонит его в ловушку, удерживая медный купол под мышкой. — Зачем ты пытаешься поймать кеклика, Тэ? — Намджун. Красноклювая врезается ему в ноги, падает, истошно клокочет. Старший брат берет ее за крыло, заставляя птичку дергать лапами и пытаться клюнуть человека. — Отец приказал нам словить перепелов. Или ты хочешь лишить нас вкусного ужина? Ужина? Тэхён роняет клетку, его губа дрожит, он снова ощущает это: чувство детского предательства, когда тебе обещают, что перепела нужны только для того, чтобы полюбоваться ими, а потом говорят, что живая душа будет зажарена в масле. Он бросается на брата, хватает его за воротник и валит за землю, тяжело ухая. — Тэхён! Слезь меня, что ты творишь?! Намджун перекидывает его, садится сверху, придавливая бедрами чужое тело и бьёт Тэхёна кулаком чётко в нос, будто всю жизнь готовился. Тогда впервые в старшем брате был виден отец, жаркая кузница в чёрных глазах и злоба. Столько злобы, сколько, как казалось Тэхёну, хватит для того, чтобы схватить птицу за крылья и оторвать ей их с влажным хрустом. Он смотрит на Ависа, делает холодный вдох и теплый выдох. — Это был мой друг, — выдавливает из себя Тэхён, скрепляя пальцы в замок и накидывая их за колени, придвигая ноги к себе, — он уже ушёл и больше сюда не вернётся. Птица садится, оттряхивает руки от сена, смотрит на мальчишку сверху вниз, замечая выгоревшие пряди золота в пшеничной голове. — Конечно, не вернётся. Я постарался, можешь поблагодарить, — отворачивается, облизав губы. — Дай воды. Тэхён округляет глаза, протягивает флягу, предварительно раскрутив тугую крышку. — Что значит «постарался»? Что ты сделал с ним? — и снова этот взгляд, снова эти сведённые брови, снова кулаки. Alis Dei смотрит на его напряженные пальцы и прыскает: на что способен этот человек? Ависы в этом возрасте уже могут чужаку голову оторвать, а этот мальчишка от теней по ночам шугается. Он делает шесть больших глотков, поднимает флягу над ртом и трясёт ее, выуживая последние капли. Одна падает мимо, упирается в уголок губ, скатывается по ямке на левой щеке, линии челюсти, по шее, оставляя влажный след за собой, укатывается в углубление ключицы. Авис наклоняется чуть вправо, и вода скользит по бледнеющей в темноте коже прямо в яремную вырезку. «Incisura jugularis», — вспоминает про себя Ким и кусает внутреннюю сторону щеки, пытаясь сосредоточиться. Что он только что спросил, вот чёрт? — Ну, вот так, — он пожимает плечами и водная капля пропадает под рубахой, — внушил ему страх. Ах, точно. Чимин. Птица улыбается зловеще, оголяя клыки в свете жёлтой свечи, в запахе парафина, от которого Тэхёну становится уютно и тепло. Все лучшие воспоминания его детства пахнут парафином, мамина комната пахнет парафином. — Ладно, — он кивает, отводит от Ависа взгляд и опять падает в собственные мысли, сосредоточившись на оторванной с мясом доске в углу амбара. Через неё проступает трава. Странно, она ведь лишена света, не имеет хорошей почвы под корнями и ведь все равно растёт, пробирается, обвивает ржавый гвоздь, показывая: природа сильнее тебя. Ависа задевает отсутствие реакции на его слова. Он ведь только что сказал, что внушил человеческому дитя животный страх перед божественным. Alis Dei следит за взглядом мальчишки, огибает глазами угол, но не видит ничего, что могло бы заинтересовать его искушённое чувство эстетики. — О чём ты думаешь? — вопрос с претензией, похожий больше на приказ. — О многом. Я со сватовства сбежал. — Сватовства? — Авис вскидывает бровь, прыскает. — Ты не шутишь? Тэхён мотает головой, возвращает зрительный фокус на улыбающуюся птицу и вздрагивает, понимая, что впервые видит Ависа таким спокойным: они разговаривают, будто давние друзья, будто встретились на базаре рано утром в воскресенье, а не прячутся от всего человечества. — Нет. Я правда перелез через забор и сбежал. По кое-где дырявой крыше начинает стучать дождь, усиливая напор, этот шум перекрывает громкий заливистый смех Alis Dei, но его широко раскрытый в хохоте рот не врёт: птице искренне смешно. Что его смешит? Тэхён выглядит глупо? Он совершил что-то странное? — В чем дело? Я сказал что-то смешное? Авис вытирает слезы смеха, скопившиеся во внешних уголках голубых глаз — вернее, уже их нельзя было назвать голубыми, болезнь, окутавшая его тело, сделала радужку тёмной, словно вечернее небо, укрывающее землю синим светом. Тэхёну нравилось. — Не сказал — сделал! Почему четырнадцатилетнего мальчишку вроде тебя пытаются поженить? Не слишком ли ты мал, дитя? — Мне шестнадцать, я уже говорил! — Тэхён придвигается поближе к Авису, смотрит на него снизу, и в его наивном взгляде, в широко распахнутых янтарных глазах, словно выпивших все соки палящего солнца, Alis Dei замечает то, что разрывает его изнутри и что едва не заставляет обезумевшего его поставить печать прямо сейчас. Он не в силах отвернуться, не в силах забыть, не в силах уничтожить. Этого человека. Печать? Какая печать? Что за глупости в твоей голове, Alis Dei, возьми себя руки. Да как ему хватило гордости, как он посмел позволить себе чувствовать что-то кроме ненависти к этому отродью, да как он посмел смотреть на него, его тело, его волосы, грязнить себя его человеческими глазами, как посмел… Alis Dei хватает Тэхена за подбородок, дергает на себя, заставляя мальчика вдыхать тем же воздухом, что и птица выдыхает. — Малыш… Совсем ребенок… Как он посмел поднять на него руку?.. Он изучает его, наблюдает на взлетом ресниц, за дрожанием черного зрачка, в котором нет ничего, кроме ночного Эдема, а затем хватает под мышки, словно маленького ребенка, который ничего не весит, и сажает рядом с собой, не разрывая зрительной нити. — Ч-что ты… — одними губами вопрошает Тэхён, он дышит глубже, и Авис буквально чувствует его пульс, как он выстреливает с бешенным огнём из артерии. И птица ничего не отвечает, смотрит в глаза и пытается понять, что беспокоит его могучее сильное сердце, способное выдержать любой шторм. Секунда. Две. Для Тэхёна — целая вечность. Авис наконец отворачивается, кривит губы. — Да в тебе же ничего красивого. Кто тебя в мужья возмет? Ким возмущенно пыхит, он приближается чуть, выгибая спину, и этот жест не может не стать замеченным мифической птицей. Какой же у него тонкий, хрупкий позвоночник — чуть надави, и каждая косточка затрещит, как поленья в печке, каждая мышца разлетится, словно кусок свежего горячего хлеба, и весь он сломается, сложится пополам, задохнётся, почувствовав ребра в маленьких лёгких. Авис не даёт ему ответить, голос его тонкий слышать тошно. — Мне скоро нужно лететь. Тебе свадьба не светит, но меня ждёт невеста. Тэхён тупо впирается в него глазами, отодвигается обратно, падая спиной на стену и тем самым вызывая скрип в каждой доске каждого сантиметра. — Невеста? Так., — так ты уже влюблён в кого-то? Так твоё сердце уже связано? — Да. Мне нужно лишь поставить на ней печать и она будет моей. Тэхен скользит на бок на самое сено и зевает, потирая тяжелеющие веки. — Любишь её? — Нет. Для Ависов любовь наступает только после печати. — Что за печать? — снова смотрит на него снизу. Alis Dei выдыхает, пытаясь внушить самому себе, что человеческое общество ему отвратно. А Тэхён только снова зевает. — Не твоего ума дело. Тэ переворачивается на спину и прислушивается к дождевому стуку. Кап-кап. Отмеряется его жизнь на этом тихом острове, где ему не нужно проводить часы в кузнеце, изнемогая от жары огромной печи, закаляющей чью-то будущую смерть. Ещё вчера мальчик сделал потрясающие стрелы с медным наконечником и индюшачьими перьями. Острие тонкое, словно иголка. Интересно, чьё сердце она пронзит, кто станет жертвой, кто умрёт по его вине, по вине кузнеца, который сотворил идеальное оружие, летящее точно в цель? Теперь Тэхёну не страшно сдирать с птиц перья, он научился душить в себе свой внутренний голос, кричащий ему о том, что смерть вернется к нему страшным бумерангом. — Как тебя зовут? — Alis Dei. — Крылья Бога, — говорит он на корейском, прекрасно осознавая, что птица его не поймет. Тэхён улыбается, косит глаза. Он все ещё не уверен, что ему можно вот так просто лежать на соломенной постели Ависа, но раз он сам его сюда поднял, значит, позволено. Сегодня позволено. Он снова переходит на латынь. — Как банально. Хочешь получить человеческое имя? — Не хочу. — Какого числа ты родился? Авис молчит, гневно рассматривая пол. Он чуть расправляет затёкшие крылья, золотые перья дрожат, будто чувствуя дождь снаружи. — Двадцать восьмой лунный день. Сентябрь по вашему клендарю. — Тогда тебе подойдет что-то вроде Чонмен или Донджун. Чонгук тоже неплохо. Авис прыскает, складывает крылья и падает на сено. — Как нелепо. Оказавшись слишком близко к птице, Тэхён вскакивает, заливаясь неловкостью. Он достаёт из сумки тряпку и бутылёк спирта, садится на расстоянии вытянутой руки от птицы. Аккуратно касается кожи, расстёгивает чужую рубашку. В тишине это действие ему кажется особенно странным, ещё и чувствуя на своей щеке чужой тёмный взгляд. Что это? Твёрдое чужое тело и его маленькие человеческие руки на ране этого тела. Действительно, нелепо. Он срывает засохшие и прилипшие бинты, поливает рану спиртом грубо, не обращая внимание на шипение птицы, осматривает швы — рана почти затянулась, осталось совсем чуть-чуть и он взлетит в небо, унося с собой всё, что осталось в этом амбаре. Чудесно. — Чонгук звучит неплохо. Мне нравится.***
Солнце вошло в шершавые створки, с которых Тэхён собственноручно сшибал неумелыми пальцами доски, которыми когда-то заколотили окна, дабы ни один луч света не пробрался в обитель сырости и тоски. Где-то вдали залепетали красные воробьи — чечевицы, с мягкими коричневыми крылышками и розовой, словно нежные молочные руки новорождённого дитя, спинкой. Тэхён сонно улыбается. Было всего четыре часа утра. Пахло росой, майским ветром, задувающим в амбар вместе с запахом цветущей азалии и можжевельника. Было хорошо. Просто хорошо. Ему нравилось просыпаться рано утром, пока ещё все спали и даже не подозревали, что он одинок в своей утренней неге, в наслаждении этим нетронутым пока миром, где всё тихо, все молчит и падает в безвременье. Он оттрусил от деревянной крошки свои единственные штаны, которые оставил тут ещё в прошлый раз на всякий случай, потому как вторые пришлось отдать Авису — свободные для Тэхёна парашюты для Alis Dei…Чонгука…были как раз, даже не стесняли движения. Сумку перекинул через плечо, зачесал непослушные волосы чуть назад, брызнув водой из фляги на кончики онемевших пальцев, и двинулся к выходу. Но остановился. Повернул одну только голову, удерживая беспокойные глаза на Ависе. Все ли хорошо будет с ним? Не тронул ли его, пока он будет спать? Он дышит глубоко, и Тэхён даже представить не может, как велик объём его лёгких — словно тяжёловесная лошадь, тащащая на хребте большую повозку продовольствия через горные перевалы. Вероятно, его сон беспокоен… — Интересно, что снится великим мифическим птицам? — шепчет он и подходит к чужой спине на носочках, огибая скрипящие доски, чтобы не потревожить Чонгука. Садится рядом, приминая бедрами сено и кладёт прохладную руку на чужие лопатки, едва-едва царапая ноготками плотную сухую кожу. Наверняка, ему не хватало воздуха, воли — он сильно побледнел, выглядел истощённым, но не от ранения, а от стен, которые душили его, само воплощение полёта, бесконтрольного рвения в бездну. Он ведь сам абсолютно такой же. Только без крыльев. Тэхён ведет ладонью по лопаточным перьям, ему кажется этот жест настолько интимным, что он даже едва прикусывает нижнюю губу, боясь вздохнуть лишний раз в нежной заре, опустившейся на широкие плечи Чонгука. — Хочешь поскорее улететь отсюда? Я тоже хочу.., — Тэхён тяжело вдыхает, встает, медленно убрав руку, и, поправив походную сумку, выходит из амбара, оставляя Ависа в утренней тишине. Им снятся бесконечные поля, высокие горы, моря и океаны. Им снятся их маленькие птенцы, которые впервые срываются с каменных утёсов и расправляют склеившиеся крылышки. Им снится их любовь — вечная, неистовая. И свобода. Столько свободы, что в ней можно задохнуться. Найти в мае ценные лечебные травы трудно, в основном период сбора всего самого нужно наступает в июле, когда цветы и корни поглотят достаточное количество солнечной энергии, окрепнут, распустятся, запахнут. Потому для Тэхёна сейчас главная задача — поймать какого-нибудь кролика или куропатку. Конечно, это не вкусный бульон на говяжьих костях молочного цвета, но тоже еда, которая нужна обоим, ведь ни мальчику, ни Авису питаться корешками да овощами не хочется. Он доходит до четвёртой развилки на севере от реки Гым, откидывает небольшой валун с вырезанным кругом и треугольником внутри на левом каменном «плече», и достаёт мешочек сушёной конины и свинины, проверяет содержимое и прощупывает ткань, надеясь, что нигде не найдётся дырки, а удостоверившись, вешает припасы на пояс на толстый крепкий узел. Потом, чуть стряхнув присыпавшую рыхлую землю, достает кинжал — железный. Медный так и остался где-то в амбаре, Тэхён не посмел его поднять на глазах у Ависа, посчитав это жестом неуважения. Оружие он прячет за пояс, кривит губы. Ненавидит он насилие, но у него просто нет другого выхода. Вряд ли Чонгук в его-то состоянии сможет защитить человека. Вряд ли Чонгук вообще будет защищать человека. Совсем недавно, когда Тэхён прибежал к Alis Dei, надеясь, что амбар — последнее место на земле, где он может спрятаться от наступающего на пятки хаоса, он судорожно хватался за надежду, что Авис спасет его, если вдруг что-то пойдет не по плану. Вот чёрт, Тэхён, у тебя ведь всё буквально идёт не по плану. Но сейчас, упираясь ещё босыми ногами в чернозём, он твёрдо знал, что Чонгук — сам по себе. И Ким сам по себе. И каждый здесь борется только за собственную шкуру. — Чего ты уставился в камень? Заняться нечем? Тэхёну стреляют в спину этим внезапным хриплым басом. Он поворачивается: Авис стоит, окутанный золотом, его крылья наконец воспряли, налились драгоценным светом. Чонгук будто сияет. И это неудивительно. Он ведь часть этого прекрасного леса, этого мира, брат каждой сосны и каждого тихого листа. — Я забрал припасы, — мальчишка хлопает ладонью по мешку с мясом. — Оставил здесь на чёрный день. Авис хмыкает. — И это для тебя чёрный день? Как же скучна человеческая жизнь. — Не каждый день с неба падают раненные Ависы. Чонгук проходит мимо него по тропинке, Тэхён заворачивает следом, шагает рядом, но чуть позади, будто между ними воздушная стена. Такая непреодолимая, что аж тошно. — Кстати, как ты поранился? — Ким попутно отрывает пышную еловую ветку, пытаясь вспомнить, сколько часов в прошлый раз он варил coniferous decoction. Десять? Или одиннадцать?.. — Эти медные шпили, — Чонгук рычит, кажется, даже его перья набухают, как кошачья шерсть во время перепалки. — Понятия не имею, зачем вы их установили, но я и подумать не мог, что когда-нибудь наткнусь на подобное. Люди ничтожны. Тэхён выдыхает со свистом, не желая возражать. Авису лучше не перечить. — Это место казни, — начинает он осторожно, следя за профилем Чонгука и пытаясь уловить его движения глаз, чтобы предугадать, когда лучше остановить рассказ. — Этим шпилям уже много лет, мы давно их не используем, они стоят просто как напоминание о том, что в лес людям лучше не лезть. Alis Dei кивает. Он поднимает глаза, отслеживая рывки лазоревой птицы. Она петляет между макушек чересчур высоких для неё деревьев, пытаясь поймать маршрут. И как она сюда попала, бедняга, когда успела попасть в края, в которых её не ждут? — Правильно. Только что ты забыл там непонятно, — он смотрит на Тэхёна испепеляюще, строго. Его радужка вновь становится голубой, наполняется рассветом, — ведь эти земли запретные. Ещё и моё убежище отыскал… Тэхён чуть замедляет шаг, опуская глаза. Но, осознав, что Чонгук не собирается его ждать, вновь догоняет его. И хватает за предплечье. — Так ты помнишь меня?! Там, на поляне! Почему мы просто не пойдём туда? Там ведь явно будет комфортнее! Авис пару секунд изучает, как задели сердце холодные руки мальчишки на его теле, а потом стряхивает чужую ладонь. — Ещё чего. Чтобы я отвёл людское дитя в свой дом. Тем более, мои сородичи уже наверняка искали меня там. Ничего, я скоро вернусь к своим братьям и сёстрам и всё станет на свои места, — он смотрит на опустившиеся уголки губ Тэхёна, хмурится. — И для тебя тоже, почему у тебя такое выражение лица? Не волнуйся, возможно, я оставлю тебе одно своё крыло в знак благодарности за помощь. Оно ведь превращается в чистое золото, как опадает, ты же знаешь об этом? Продашь где-нибудь и разбогатеешь. Уверен, ты только об этом и мечтаешь. Но мне не нужны золотые перья… Мне нужен… Циньк. Леска дергается так звучно, что у Тэхёна закладывает уши, красный фейрверк взлетает в воздух. Охотничьи сигнальные огни, рассчитанные на крупную дичь, вроде оленя. И через две минуты хищные псы будут уже тут. — Вот чёрт! Бежим!