avis

У Тэхёна дрожат пальцы так, что он ненароком роняет дорогущую чашку, будто специально под китайский чай, на низкий дубовый столик. Чашка рассеивает чопорный звенящий звук, но не разбивается, а лишь оставляет за собой лужу светло-зеленой жидкости, пахнущей цветами, травами можжевельника и японской вишней. Неловко. Молодая девушка в старом выцвевшем ханбоке подбегает тут же; она испуганно громко дышит, истерично вымачивает тряпку в чае. Кажется, даже еле-еле слышно шепчет про себя «все хорошо, все хорошо, все хорошо…». Будто бы её сейчас же отхлестают за что-то, чего она даже не совершала. Тэхёну становится её жаль — он бросает короткий взгляд, пытаясь отследить эмоции на ещё совсем юном лице. Но найдя лишь тупой страх, он отпускает глазами служанку, возвращаясь к своей проблеме. Втягивает голову в плечи, отдёргивает руки от своего проступка и прячет их за спиной, скрепляя в замочек. Отец тяжело вздыхает и укрывает половину лица в тяжелой огромной ладони. К неловкости добавляется стыд, которого быть вообще-то не должно: он вообще ничего не должен мужчине, которого вынужден называть отцом. Чуть качает головой. Тэхён, не будь идиотом, зачем тебе сейчас эти бунтарские мысли? Отец старается, пытается сделать твою — вашу общую — жизнь лучше. И потому ему приходится нырять под аристократическую семью, подобно хорьку. — Простите его, госпожа До. Он порой бывает неуклюж, — выдавливает из себя мужчина, обращаясь к размалеванной даме лет пятидесяти. Та строит красные губы в тонкую трубочку, презрительно стягивая брови на переносице так, что две черных полоски сливаются в одну единую изогнутую. Маленькая госпожа, сидящая подле матери, чуть прыскает и тихонько ставит свою чашку на керамическую подставку, поддерживая кисть второй рукой и чуть оттопыривая широкий рукав ханбока. На лице До Лиюн довольно толстый слой белейшей, словно самородки мрамора на берегу реки, пудры, а губы, как и у матери, выкрашены в цвет алой розы. Однако алой розе всего четырнадцать лет: Тэхён прикусывает губу, ведь всё это так глупо. Сватовство, чаепитие, свадьба, семья. Нет, он совсем не против создать союз с какой-нибудь хорошей девушкой, если так того хочет отец — но ведь не в шестнадцать лет и не с юной девчонкой, которая и так пожила всего ничего. Лиюн бы кукол шить да фонарики клеить на праздники, но не краситься и наряжаться, не пить вместе с будущим мужем чай, и в общем не знать о замужестве — желании родителей и только родителей. Но так решил отец, так решила мать девочки: кто знает, может, она с самого рождения была готова лишь к тому, чтобы пить чаи с потенциальными партнерами и тихо хихикать на глупые шутки матерей этих мальчиков. У Тэхёна только лишь матери нет, а потому До Лиюн улыбается и смеется довольно робко и слегка похрюкивая с умопомрачительных историй отца. Тот рассказывает про далекие страны, в которых он работал на богатых глупых аристократов, между прочим, сам сейчас восседая перед такими же аристократами. Фу. Девчонка вообще противная — делает вывод Тэхён и чуть кривится, смотря на её ухмылку. У неё кривой нос, губы чересчур пухлые, разрез глаз какой-то…не такой. Всё не такое, как любит Тэхён, и от осознания, что придется жениться на полной противоположности его идеалу, бросало в ледяную дрожь. Прожить всю жизнь, всю грёбаную жизнь, чёрт побери, с девчонкой, которая рисовала себе черными чернилами родинку под нижней губой. Очередное фу. Тэхён бы вообще плюнул бы и ушёл: у него дел, между прочим, по горло, много отваров нужно ещё сделать, много трав сезонных собрать, потому что завтра уже может быть поздно. Завтра он уже может стать женатым. Брр, ну и дёготь в море мёда. Мужчина с соседней улицы внезапно заболел лихорадкой, а единственный взрослый лекарь на деревню — древний старик-едва нежилец, думающий лишь о том, как прожить до следующего дня; другое дело — его наследник. Всего шестнадцать, а уже женится! Вот это вклад в медицину! Просто огромный — размером с эго семьи До. Только отцу это замужество очень уж нужно. Вдох, полный разочарования. «Дела у нас идут плохо» — сказал мужчина и на следующую неделю уже потащил сына чуть ли не за верёвку, привязанную к тонкой шее, в дом До, чтобы ребенок стал очередным претендентом на руку Лиюн. Выдох, полный горечи. — Для нашей семьи очень почтителен визит четы Ким. Весь город наслышан о вашем ремесленном мастерстве: говорят, вы делаете лучшее оружие во всей стране, — До Кинмён говорит тихо, очень низким басистым голосом, больше схожим на протяжный бой военного барабана перед сражением. Тон её холоден и сух, будто женщине говорить подобный комплимент не впервой. Она громко втягивает кипяток из своей чаши, блаженно прикрывая глаза: Тэхён снова кривится и отводит глаза в муках. Как же здесь чертовски жарко, просто невозможно: окна будто забиты досками, не пропуская ни грамма чистого воздуха, так сильно нужного Тэхёну. Он цепляет короткими ногтями платье и оттягивает его, пропуская капли солёного пота с шеи. Надувает щеки и облизывает сухие губы, исследует задушенным взглядом помещение. Впрочем, ничего интересного, кроме, конечно, взгляда, на который он натыкается абсолютно случайно, а лучше бы вообще не натыкался. Господи, До Лиюн смотрит на него так, будто ей не четырнадцать, а далеко за сорок, и она одинокая вдова, жаждущая спасительной ласки: до смехотворного голодный взгляд, наблюдающий за карамельной кожей напротив. Это какое-то извращение, кажется Тэхёну, и он кривит рот, отпуская края ханбока обратно к липкой коже. От греха подальше. Чёрт, третье фу за несколько минут. Девчонка смотрит на него с фальшивым жаром, чуть прикусывает губы, а потом подмигивает жениху, возвращается к светскому разговору, снимая с лица гримасу. Мол, ничего не произошло. Тэхёну хочется снять с себя этот тупой взгляд, заставивший его поёжиться, как и снять сырое от пота платье. Отец кланяется и расплывается в широкой зубастой улыбке: — О, благодарю Вас, госпожа. Для меня и моего непутевого сына очень большая честь — быть вашими гостями и претендовать на руку младшей госпожи, — они продолжают говорить, как ни в чем не бывало. Вы что, реально, не увидели рвение четырнадцатилетки облизать меня? Отец еще раз кланяется на свои слова, едва не касаясь лбом стола, и Тэхёну окончательно становится дурно. Всё, стоп, последняя капля терпения: он просто не может смотреть на то, как отец распинается перед богачкой, целует ей ноги и едва не умоляет взять дурного сына к себе под крыло семьи. Тэхён, вообще-то, не так уж и плох. Он неуклюж, да, однако всё ещё остается востребованным в деревне, ведь мальчик ежедневно спасает жизни: для него высшей радостью является благодарность выздоровевших, но не фальшивая улыбка местных властителей. Он собирается встать, чтобы кинуть хозяйке дома пару ругательств и уйти с отцом, переступив порог точно навсегда. И плевать, что ему потом достанется. Точно достанется, он всегда угадывал, когда отцу хочется ударить. Он мог быть либо зол и рассержен, либо пьян, а оттого снова зол. На него, постоянно на него. Раскаленный кузницей воздух. Нет, то был горячий кислород несправедливости и боли, которым дышал подросток. Вовсе не от кипящего железа ему было так трудно открыть легкие. Скорее, от безысходности, осознания, что ему никуда не сунуться от огромной тяжелой ладони. Отец, в общем-то, бил не очень сильно; тяжелее было морально выдерживать это, выползать каждый раз на улицу молча, волоча онемевшие ноги; останавливая пальцами кровь из носа, наблюдать за взлетом птицы размытым взглядом — такой свободной птицы. И все молча, потому что, не дай бог, кто-нибудь из соседей услышит или увидит. — Настучишь соседям — я тебя выдеру ещё сильнее, Тэхён. Я убью тебя. Слухи расползутся, как чахотка, а Тэхён уже видит пустую, обедневшую кузницу, ведь люди не ходят к тому, кто «вы слышали, что он бьет своего сына?.. такой ужас». Такой ужас. Ха-ха. Ему ли не знать. Хозяйка дома щелкает пальцами, вызывая парня из тяжёлых раздумий и привлекая внимание уже другой слуге, — та подлетает сразу же, кланяется, сложившись пополам, ждет приказа. — Отведи Тэхёна и Лиюн в сад, нам стоит поговорить с господином Кимом наедине. Да и пускай дети побеседуют, — женщина заговорчески улыбается, кивает своей дочери, а Тэхён лишь сглатывает в страхе: нет, боже, нет, только не это. Однако натыкается на заставляющий взгляд отца, вздрагивает, встает, поправляя подол своего длинного праздничного платья и идет вслед за слугой, чувствуя испепеляющий взгляд бестии в своем затылке. Сегодня пасмурно, и Тэхён, роняя тихий истеричный смешок, закатывает глаза: надо же, даже звезды выстроили небо в цвет его настроения. Серый абсолютно противоположный красному цвету — такому ненавистному, но такому знакомому. Красный — цвет клетки, в которую они с братом в детстве закрыли синицу. Она металась из стороны в сторону, кричала и просовывала тонкий клюв между прутьев. Брат посмеялся, а Тэхён отчего-то поник, роняя улыбку. — Ну, ты чего? Не грусти. — Не грущу, — натягивает улыбку. Он научился делать это ещё в детстве. Грозовые тучи радуют его затхлую кожу, потому как дождь — кажется, единственная отрада в этом душном и мерзком поместье. Даже в саду жарко. — Небо грязно-серое. Будет ливень, — громко констатирует Лиюн и мальчишка разворачивается на носках деревянной обуви. Выгибает бровь и улыбается язвительно: — А Вы весьма наблюдательны, гос-по-жа, — любимый жест: чуть приподнятая верхняя губа, сощуренный взгляд сверху, полный неприязни. О, как же он мечтал поиздеваться. Лелеял мысль о сладкой мести долгие полтора часа, что он там проторчал. Проторчал. Как же хотелось выплюнуть это слово в лицо девчонки. Лиюн беззвучно охает, будучи явно оскорбленной до глубины розовой души. Она расправляет веер, как все четырнадцатилетние девочки — неумело, поднимает его к губам, желая скрыть эмоцию. Он даже через рисовую бумагу видит чёртову рисованную точку, прямо на ямочке нижней губы. Ме-ерзость. — Что ж, я училась 5 лет в школе невест, конечно, я умна и наблюдательна. Тэхён цокает и закатывает глаза: его весь этот театр жуть, как раздражает, просто представить страшно ребенка, знающего только одно слово в своей жизни: «замуж». Он сам в детстве и знать не знал, что такое женитьба, по траве бегал босиком, да в Чимина грязью кидался. Мечтал стать травником, мешать новые лекарства, совершать открытия и удивляться непокорному многогранному миру. Тебе семь, ты лежишь в высоких травах у самого обрыва и смотришь в далекое небо, сотканное из миллионов нежных атласных нитей. Тэхён вытягивает руку, касается мягкой ткани маленькими ладонями и тонет в ней, окутанный бесконечным золотом, в надежде, что там, на той стороне, его словят гиганты-Колоссы. Он откроет глаза, увидит то, что находится за тканью-ширмой. — За печальным небом находится целая бесконечность, — говорит он уже здесь, в своей ненужной реальности. — Что? — Я слышал, там космос. — Что ты несешь, идиот? Что за космос? — Лиюн фыркает, скрещивает руки на груди, пряча кисти в рукава. Как это делают, наверное все четырнадцатилетние аристократки. Тэхён опускает голову и закрывает глаза. Эта девчонка ему никогда в жизни не полюбится. Ему никогда не нравятся люди, которые, поднимая голову в бесконечное пространство, говорят просто и коротко: «небо серое». Небо не грязно-серое, дура. — Я хочу сбежать отсюда, — Тэхён улыбается заговорчески и смотрит на Лиюн шутя. Она для него — очередная жаркая, душащая кузница, из которой нужно поскорее сбежать. Он знал точную температуру, при которой удары ощущались особенно тяжело. У неё снова округляются уродливые глаза цвета «ничего». За стеклянной дверью ничего, и сколько в неё не стучи, она не откроется, только зеркало зря побьешь на мелкие трещины. И даже в этом Тэхён умел находить красоту: проводил пальцами по паутинкам-ниточкам, порезал бы подушечки пальцев, но и не заметил бы, а только постучал по отражающей поверхности в определенном ритме, улыбнувшись. А от этого зеркала хочется отойти немедленно. — Х…хочешь ч…что? Не дожидаясь, пока «невеста» соберётся с мыслями, Тэхён разворачивается и, хорошенько оттолкнувшись ногами шестнадцатилетнего мальчишки, пересекает невысокий каменный забор владений четырнадцатилетней девчонки навсегда. Вот так резко и без лишних разговоров; до жути смешно — он и смеётся, не может не. Тэхён всю жизнь хотел бежать и побежал. Бежать из кузницы, бежать из дома, даже из конюшни, куда забивался от особенной боли под торчащими рёбрами. Он вспомнил далеких Атлантов, держащих мир на своих ладонях и вспомнил золото. Ноги понесли его к старому амбару с сеном на окраине поселения. Что он творит? Чёрт. Он оставил там Ависа несколько дней назад, действительно взяв непреложный обет больше не возвращаться никогда: существо пугало до седых волос на затылке, да и в общем-то оно само по себе не особо приветливо. Надеясь на авось, Ким закрыл огромную дверь помещения «навсегда». Но вот, снова дождь, и мальчик бежит, скидывая на ходу деревянную обувь куда попало: босиком ему больше нравится. Тэхён ведет внутренний отсчёт: ливень начнется через пару минут, травинки и листочки дрожат непомерно, в предвкушении спасительной влаги. Раз, два. Вот в темноте скрипнула половица. Мальчишка касается тонкими пальцами листьев тонкой осины, встретившей его по пути к золоту, смахивает с них росу и цепляется за один лист, срывая за собой. Засовывает зелёный пласт за пояс свадебно-парадного одеяния. Три, четыре. Синица снова метается, только завидев его в комнате. Тэхён едва не натыкается на камень, торчащий будто колом прямо на него. Земля скользкая, но ему удается обогнуть булыжник, которому, кажется, здесь даже не место. Пять. Скрипит клетка, открывается окно, по лестнице летит брат, хватаясь руками за перила и подтягиваясь на них. — Зачем ты выпустил птицу, Тэхён? Отец обещал сделать мне подвеску из её перьев! Он тянет дряхлые створки амбара, кривясь от противного скрипа. Вдыхает проступивший наружу крысиный запах. С крыши капает сырость, оставшаяся еще после утренней росы. Первое, что Тэхён видит в полумраке помещения: золотые большие перья, будто оторванные наживую. Мальчик опускает уголки губ — насильно отобранное золото превращается в тусклую медь, расплывающуюся под жаром. Сама птица лежит в углу: он свернулся в клубок, будто израненная собака, дышит тяжело и надрывно, словно каждый вдох сопровождается ещё одним ранением в самое сердце. Холодно, пахнет кровью. До рвоты. Тэхён пугается, подумав, что кто-то мог оборвать прелестные крылья, но тут же понимает — в лихорадке Авис сорвал со своей спины перья сам. И мальчик даже не знает, что из этого печальнее. Он выдыхает и подходит к существу, чувствуя, что чем ближе — тем горячее. Температура тела должна быть запредельная, если даже могучей мифической птице невыносимо больно. Тэхён чувствует укол вины. Он чуть отворачивается от широкой потной спины и полуголых, некогда таких прекрасных крыльев. Это всё из-за него. Из-за его слабости и трусости. — Какой непрофессионализм, Ким Тэхён, — хнычет мальчик и закатывает рукава. Он касается осторожно огромного плеча и поворачивает бедного к себе. Тому, кажется, настолько плохо, что он даже не реагирует, просто безвольно роняет голову на чужую руку. Тэхён меняет положение руки, позволяя скуле идеально лечь в ладонь мальчишки. Он смотрит завороженно, позволяя себе даже чуть мазнуть большим пальцем по белой коже. Авис выглядит идеальным: теперь Ким снова может рассмотреть его получше. У птицы ровный нос, аккуратные губы, черты лица остры, но в то же время очень нежны: каждая линия там, где должна быть, каждый угол развернут так, как должен быть развернут. Тэхён смущается своей простоте, и с ним такое впервые: обычно это он — тот, чьим лицом хвастаются местные старожилы. Но Авис — чистое воплощение вселенной, к которой мальчишка стремился едва ли не всю жизнь. И вот он тут — почти бессмертный, жестокий и грубый мифический парень, имя которого Тэхён даже не знает, и, может, никогда и не узнает. Пара букв будет иметь вес, равный скоплению всех тел далёких миров, и несколько тысяч лет люди будут разгадывать эту загадку, будут искать среди свитков и народных сказаний. Кто знает, может, через несколько десятилетий история мальчишки, спасшего могучего Ависа от гибели, будет передана через множество уст. Потом легенда перейдет за моря, дойдет до недосягаемых земель и поселится там накрепко. Останется до конца, останется для детей поучительной сказкой. Смотрите, малыши, не подходите к незнакомцам. И тем более, не спасайте их. Авис резко поднимает ресницы, будто слышит его мысли. Смотрит прямо в глаза: выражения нет никакого абсолютно, он просто наблюдает, поднимает израненные изгибы золота с сена — комки сухой травы прилипают к перьям, на которых уже запеклась кровь. «Зачем ты выпустил птицу, Тэхён?» — Ты пришёл. — не вопрос. Тэхёну режет уши отсутствие тишины и только собственного голоса в ней. Добавляется хриплый, низкий, басистый. Голос взрослого мужчины, сильного и крепкого, способного вынести несколько ночей без воды и еды. Господи, он вообще питается? Тэхён ведь ни разу его не покормил. — Здравствуйте. Как Вы себя чувствуете? Авис хмыкает. Не хватало ему ещё дурацкой никчёмной заботы че-ло-ве-ка. Унижение, какое же это унижение. — Пошёл к чёрту. Ты же собирался сбежать. Тебя не было три дня, — он заметил? он считал?  — с чего вдруг решил вернуться? Совесть замучила, как уличная собака, схватившая внезапно за штанину на базаре. — Мимо проходил. Подумал, что Вы хотите есть. — Ависам не нужна еда. Он вскидывает брови, округляет и так круглый рот: — То есть, как? Вообще? — Вообще. Проваливай, — холодное безразличие. А до этого Авис приказал ему быть рядом и заботиться без лишних вопросов. Он набросился на Тэхёна, как дикий — это-то он помнил точно. Поёжился, потеряв на время хватку. Но лишь на время — а потом снова вспыхнул, опаляя мокрую спину птицы взглядом, который с гордостью называл «голодная кобра перед нападением на жалкую мышь». Осталось подумать, кто из них двоих был мышью. — Двуличный! Какой же ты двуличный Авис, чёрт тебя подери, я вообще-то спас тебя, если ты не забыл, притащил сюда на свою голову, — у него вспыхивают щеки, как это бывает во время необычайной злости. Он встает с колен, чтобы быть уж точно выше Ависа, смотрит сверху и топает истерично босой ногой глухо. Но очень заметно для птицы, — это чуть не стоило мне позора всех жителей! Если не всего света! Тот удивленно наблюдает. Куда подевалась твоя злость и раздражение? Почему ты снова смотришь на меня по-другому? — Ты постоянно реагируешь по-разному. На одни и те же действия. Ну, накинься на меня с угрозами! — он смешон — сам понимает, но отчего-то продолжает. — Заставь остаться здесь и спасти тебе жизнь. Сам ведь не можешь ничего! Заткнись, ради всего святого, Тэхён, тебе, что, мало проблем оттого, что ты внезапно перешёл на «ты». Он жмурится, ожидая чего угодно: ора, крика, удара, рыка. Но вместо этого Авис просто цокает: — Ты уже мне надоел. Дай воды. Тэхён выдыхает и подает флягу из запасной аптечки, что оставил здесь, под сеном. На всякий случай. Их пальцы соприкасаются, и Авис не обращает внимания, в то время как мальчишка в истерике вздрагивает — Зашить бы тебе рот, Тэхён. Да, латынь ещё никогда не звучала так неприятно. Однако стоп. Тэхён? Он запомнил имя. Его имя. Между разговорами, такими неинтересными для Ависа, но так нужными Тэхёну. В душащей ночи, на границе сумасшедшего бреда и абсолютной трезвости в сознании обоих, когда на мальчишку наступали мысли о том, что будет? Если его раскроют. Не если, а когда. Дыши, Тэхён, всё в порядке. Никто сюда не придёт, а если и придёт… Авис ведь сможет защитить тебя, если вдруг что. Сможет же, да? Он пьет так же громко, как Тэхён думает. Мысли кажутся оглушающими. И если бы внутренний голос был бы хоть на полтона громче, он бы точно не услышал где-то неподалеку до рези в ушах знакомый голос: — Тэхён? Ты тут?