Живой

— Пап, н-не надо... Больно же... Ойй... Подталкиваемый отцом, пьяный Глеб на коленях заползал на второй этаж, хватаясь за перила и одновременно нащупывая ступеньки руками, потому что в глазах было темно. Сегодня, как и вчера, как и давно уже, он напился до потери зрения, до чёртиков, был с позором и громко выдворен из ночного клуба вконец потерявшим терпение отцом и привезён домой. — Пап, — каждый раз с пьяной плаксивостью в голосе говорил он после очередного решительного толчка отца, — н-не надо. — Надо! Ещё как надо! — возмущённо отвечал Олег Викторович. — Ты посмотри, на кого ты похож! Как с помойки! Смотреть противно! — и он снова толкал сына наверх. — Олег! — мать суетилась за ними. Её лицо болезненно морщилось каждый раз, когда муж пинал сына. — Олег! Прекрати! Ты не забыл?! Это твой сын! — Вот именно, м-мой сын! Мой! — возмущённо отвечал Олег Викторович, потрясая в воздухе бутылкой с водой и пустым стаканом. — И посмотри, до чего дошёл! Р-разгильдяй и пьяница! — У меня об-обстоятельства, — пьяно бормотал Глеб. — Обстоятельства у него! — Олег Викторович снова толкнул сына наверх. — Алла! Уйди, я тебя прошу! — обернулся он к жене. — Я сам — сам! — разберусь с этим л-лоботрясом! — Олег Викторович решительно втолкнул сына в комнату. — Олег! — Алла попыталась пройти в комнату, но Олег Викторович загородил собою проход. — Олег! Прекрати, я тебе сказала! Нашему сыну нужно поспать. — Спать! Конечно, он будет спать! Вот сейчас отмоется, протрезвеет и будет спать! — в попытке закрыть дверь в комнату Олег Викторович отстранил Аллу. — И чтоб как штык завтра в институте! — обернулся он к Глебу, нелепо распластавшемуся на кровати. — Уйди, Алла, по-хорошему тебя прошу! — и, изловчившись, Олег Викторович захлопнул дверь перед носом у жены. — Олег! Открой! Открой, я тебе сказала! — Алла принялась стучать в дверь. — Смотри, не убей его! — крикнула она, когда поняла, что стучать бесполезно. В гневе её муж никого не слышал. — Не убью, н-не волнуйся, — угрожающе глухо донеслось из-за закрытой двери. Послышался шум падающего тела и грохот. Охнув, Алла прижалась спиной к запертой двери и сползла по ней на пол. Она слышала шум воды в ванной, опять грохот. Слабое сыновнее «пап, не надо» рвало душу... — Пап, н-не надо, прошу, — сжавшись, в джинсах и рубашке, Глеб сидел в ванной, поливаемый ледяным душем. — Холодно, пап... пап... — Ничего, быстрее протрезвеешь, — с суровым равнодушием возразил отец, нещадно направляя хлёсткие водные струи на сына. — Пап, о-отстань, — Глеб зажал голову руками и принялся что-то бессвязно бормотать. — Отстану! Будь уверен! — прогремел отец. — Ты вон... мать пожалел бы! После операции! Такая авария, а ты... Нервы мотаешь! Р-разгильдяй! Н-надоело это твоё!.. — Пап, у меня об-обстоятельства, — донеслось до отца сквозь шум воды жалкое. — Обстоятельства у него! Вот у Леры обстоятельства! А у тебя!.. Ж-живёшь на всём готовом! Ещё чем-то недоволен! Меня позоришь своими пьянками! Хоть бы мать пожалел!... Нет у тебя н-ни стыда ни совести!.. Олег Викторович возмущённо рванул кран, и вода прекратила своё неумолимое течение. — Ойй... — Глеб дрожал, прижимаясь к краю ванной. — Студент называется! Будущий врач! Л-лоботряс великовозрастный! — Т-ты всё сказал? — Всё! — Олег Викторович сдёрнул полотенце, сорвав со стены и крючок. — На, вытрись! — бросил сыну. Дрожа всем телом, Глеб вытирался, попутно сдирая с себя прилипшую к телу холодную грязную рубашку. Олег Викторович с брезгливостью наблюдал эту сцену. Его сын был жалок. — Переодевайся! — Олег Викторович вышел из ванной. — Надень! — через узкую щель в дверном проёме он сердито бросил выдернутую из шкафа первую попавшуюся под руку футболку. Затем он налил в стакан воды, всыпал порошок, потряс стаканом, взбалтывая воду, и сел ждать сына, неприязненно слушая из-за закрытой двери, как тот, роняя на пол многочисленные дорогостоящие пузырьки, с грохотом и ойканьем вылезает из ванной, пытается одеться и падает, поднимается снова и, бормоча нечто нечленораздельное, снова задевает пузырьки. Наконец дверь ванной открылась и сын повис на ручке. — Экзекуция за-закончилась? — пьяно щурясь, спросил он. Олег Викторович болезненно поморщился. В попытке иронизировать сын был бездарно глуп и ничтожен. Жалок и отвратителен. — Пей, — отец встал с кровати, протянул стакан. — Ч-то это? — Глеб отодвинул рукой стакан. — Сорбент, — Олег Викторович сердито сунул стакан в руки сына. — Пей! Он брезгливо смотрел, как сын, давясь и роняя капли на пол, глотал содержимое стакана. — А теперь ложись, проспись, — Олег Викторович вернулся к кровати. — Живо! — он размашисто откинул одеяло, приглашая сына лечь. Пытаясь сохранять равновесие, но всё же умудрившись по пути смахнуть со стеллажа подаренный отцом ещё на шестнадцатилетие и оттого, что это был именно отцовский подарок, тщательно хранимый интерактивный глобус, Глеб послушно прошёл к кровати и рухнул на заправленные заботливой материнской рукой белоснежные простыни. — И чтоб завтра был в больнице! На практике! Туда же, к Гордееву! — предупредил отец, вынимая стакан из безвольной руки сына. — Гордеев... как я люблю его, —пробормотал Глеб и, пьяно икнув, отвернулся к стенке. Он громко, со свистом, вздохнул. — Будет он ещё ёрничать, — Олег Викторович с ворчанием открыл дверь комнаты. — Не ходи к нему, он спит, — сердито сказал он Алле. — Пойдём, — Олег Викторович взял её за руку. — Пойдём, Аллочка, — добавил он уже мягче, вероятно, вспомнив, что жена недавно перенесла тяжёлую операцию. Алла молча вырвала руку из ладони мужа и торопливо прошла в комнату. Страдая от нервного, прерывистого, со стоном, сопения Глеба, она провела рукой по голове сына. Потом заботливо подоткнула одеяло, наклонилась и быстро, воровато, поцеловала его в лоб. — И с мокрыми волосами лёг, — тихо прикрывая дверь сыновней комнаты, Алла бросила укоризненный взгляд на Олега Викторовича. — Ну вот что это такое, я тебя спрашиваю, Лобов? — пропускаемая мужем вперёд, Алла прошла в супружескую спальню, расположенную тут же, на втором этаже, прямо напротив комнаты Глеба. — Ничего! Не сахарный, — огрызнулся Олег Викторович. — Шляться месяцами не понятно где он может и с мокрыми волосами поспит, — в запале он не рассчитал силы, и оттого дверь закрылась слишком громко, щёлкнув металлическим замком так, что Алла вздрогнула. — Иди хоть отопление прибавь, — Алла отвернулась от мужа и легла на кровать. Порядком уставший от возни с великовозрастным сыном, Олег Викторович растерянно потоптался за спиной у жены, попытался что-то сказать, но снова забуксовал на первых звуках и, махнув рукой, тихо вышел из спальни. Это произошло накануне. А сегодня, вырванный отцом из алкогольного дурмана, Глеб вернулся к учёбе. Сколько месяцев он не посещал занятия и не видел товарищей по институту? Он не помнил, да и безразлично ему это было. Как, впрочем, было безразлично и то, что лето прошло, что наступил октябрь и что он, Глеб, уже четверокурсник (папа договорился, и руководство института закрыло глаза на его отсутствие). Ему вообще было всё равно, как жить: страдания Дениса закончились комой, Лера вышла замуж, мать пострадала в аварии, а потом выяснилось, что именно она, его любимая мать, причастна к смерти Лериных родителей. Но отец заставил его вернуться к учёбе. Этим осенним утром Глеб шёл в институт. Машину свою он разбил, когда, сев за руль пьяным, врезался в ближайшее дерево. Сегодня вечером её как раз нужно было забирать из ремонта. Было тихо, но зябко. Под ногами шуршала опавшая кленовая листва. При малейшем дуновении ветерка красно-жёлтые листья всевозможных форм и размеров срывались с ветвей деревьев и в вальсе плавно кружились в воздухе, медленно опускаясь на асфальт. Но Глеб не замечал этого тихого ликования осени. Он шёл по аллее с мутной головой, ещё пьяный, совсем опустошённый. Он не хотел продолжать учёбу. Зачем? Он не любил будущую профессию. Испытывал глубокое отвращение. Но отец настоял, как когда-то настоял на его поступлении в медицинский, убеждённый в том, что династию врачей Лобовых должен и будет продолжать он, Глеб. Уже более семи лет отец Глеба, Олег Викторович, занимал должность главного врача Константиновской центральной больницы. Руководящую должность. Именно с того дня, как отца назначили главным, а это совпало — день в день — с приходом сирот Чеховых в семью Лобовых, его лояльное отношение к сыну резко изменилось на жёсткое и равнодушное: мысли, желания сына в один миг перестали его интересовать. Оправдывая эту внезапную суровость, Глеб в своё время убедил себя, что стал жертвой профессиональной деформации отца. Олег Викторович раздражался на сына и вызывал «на ковёр» в рабочий кабинет всякий раз, как тот провинился, хотя они могли бы поговорить и дома. Глеб давно чувствовал, что отец не принимает его, сравнивает с примерной опекаемой Лерой. Хорошо, что не с Дениской, усмехался он. В представлении отца Глеб, даже ещё подростком, должен был быть серьёзным, вдумчивым и ответственным человеком. А Глеб рос весёлым, драчливым и безответственным, в общем «раздолбаем», как он сам себя называл. Постоянные придирки со стороны отца привели к тому, что характер Глеба изменился: весёлость сменилась сарказмом, драчливость переросла в хамство и показную самоуверенность, а безответственность в жестокое хулиганство. Также Глеб научился принимать решения, ни с кем не советуясь. По отношению к отцу, Олегу Викторовичу, Глеб испытывал двоякие чувства: жгучее желание заслужить похвалу и не менее жгучее желание отомстить за все унижения. Однако заслужить похвалу не получалось, потому что отец неизменно сравнивал сына с Лерой, и сравнение это всегда было не в пользу Лобова-младшего. Отношение к «сестре» Лере, приёмной дочери Лобовых, у Глеба было таким же сложным. Конечно, он увлёкся ею с первой же минуты, как она, оставшись сиротой, переступила порог их дома. Он знал её давно, ещё со времён детсада — их родители дружили. Но в те годы Лерка была для него занудой, чьё присутствие приходилось терпеть на совместных выездах на природу и выходах на культурные мероприятия лишь из должного уважения к родителям. Теперь же Лера потеряла родителей, была несчастна, страдала. Глеб жалел Леру в её сиротстве, и это жаление мгновенно переросло во влюблённость. Он жаждал поддержать её в горе, сблизиться. Однако, погружённая в свои переживания, Лера не отвечала новому «братику» взаимностью. Мало того, на все попытки сближения, порой довольно грубые и настойчивые, Лера реагировала враждебно. Глеб казался ей пустым, хотя он был начитанным и весьма интересным в общении. Но в те далёкие годы они просто не умели говорить — по-человечески, мягко, со вниманием друг к другу. Как, впрочем, не научились говорить и в студенческие годы. Да и откуда ему, этому умению беречь друг друга, было взяться, если в доме Лобовых родители постоянно лгали — Лере, Глебу, Денису и друг другу? Лгали — о крепкой семье, об одинаковом ко всем детям отношении, о прошлом… Постоянные сравнения со стороны отца привели к тому, что в отношении Леры Глеб испытывал одновременно нежность и раздражение, желание защитить её от всего мира и тут же унизить. Нет, нет, конечно же, Олег Викторович любил сына, он только хотел исправить его, направить на путь истинный. Но вышло то, что вышло: от неудовлетворённости в признании Глеб стал выпивать, завёл сомнительную компанию таких же выпивох и прожигателей жизни. Круг его общения был обширен, однако ни с кем у Глеба не складывались истинно дружеские отношения, даже в институтской среде. Благими намерениями, как говорится… Единственным человеком в этом мире, в чьей горячей, нежной и безусловной любви Глеб никогда не сомневался, была его мать, Алла Евгеньевна. Женщина скользкая, предприимчивая и скрытная, но при этом жертвенно любящая сына и всегда защищавшая его перед отцом, она сумела сформировать в сыне чистое, искреннее и романтическое начало. Мечту. Безответная любовь, напряжённые отношения с отцом, недоверие к миру ломали волевой от природы характер Глеба много лет, день за днём, и лишь любовь матери не давала ему сломаться окончательно, была его опорой и щитом. Глеб никогда не судил мать, хотя в силу природной наблюдательности иногда и становился свидетелем её экономических махинаций в аптечном бизнесе, тщательно скрываемых от мужа, Олега Викторовича. Однажды Глеб даже помог матери — подменил в кабинете отца приготовленные для экспертизы в горздраве фальшивые лекарства, поставляемые матерью в центральную больницу. Алла являлась единственным поставщиком лекарств в отцовскую больницу, что вызывало немало кривых толков среди подчинённых Олега Викторовича и значительно подрывало его авторитет. Мать была утешением Глеба, и, хотя он никогда не откровенничал с нею, его всё же грело знание, что он не одинок в этом мире, что мать примет его любым. Раньше Глеб думал, что матери он сможет простить всё. Но, оказалось, — нет. С известием о том, что его мать причастна к гибели Лериных родителей, Глеб потерял себя во времени и пространстве. Весь хрупкий и тайный от всех его внутренний романтический мир, строящийся только на безусловном отношении к нему матери, рухнул, рассыпался в прах. Если бы мама убила кого-нибудь другого… Но это были Лерины родители. Лерины!.. Лерины… Гибель Лериных родителей он простить не мог. Он не сказал матери ни слова упрёка, но их общение с тех пор стало невозможным для него. Глеб отдалился от семьи и пустился во все тяжкие. …Он шёл по длинной аллее, усыпанной красно-жёлтыми кленовыми листьями, в расстёгнутом пальто, небритый, пропахший виски, сигаретами и «Шанелью». Человек с противоречивым отношением к людям, раздираемый возвышенным и низменным. Сейчас ему хотелось спать и тошнило. Не хотелось вспоминать прошлые подвиги. Он достаточно уже наследил в институтской группе, пытаясь выдавить Гордеева из больницы, отомстить Лере и одновременно привлечь её внимание, давая выход своим злости и обиде на успешность «сестрёнки». История с Латухиным, история с Упырём, история с Шостко, история с Березняковой… Глеб помнил всё. Как же, забудешь тут, когда группа объявила тебе бойкот. Глеб, хотя и не показывал виду, переживал свою изоляцию от группы. До бойкота Глеб мало дорожил отношениями с одногруппниками, они не интересовали его, казались заурядными. Однако только после бойкота Глеб понял, каково это, когда от тебя отворачиваются, сторонятся, как проказы. А он и был проказой своей группы. Все ребята — и Фрол, и Толик, и Пинцет — хулиганили и порой по недомыслию жестоко шутили друг над другом, но только Глеб в своем экзальтированном любовном ослеплении зашёл так далеко, что ради устранения соперника Гордеева чуть не отправил на тот свет несчастную Березнякову. Поступки Глеба не были хулиганистыми и спонтанными, они были злы и тщательно спланированы. Именно поэтому после ранения никто из группы, кроме спасённой им Леры, не навещал его. Конечно, товарищи переживали за его жизнь и даже сдали кровь, однако наедине с Глебом им всем было как-то неловко, неуютно. Он пугал их отчаянным хладнокровием и жестокой самоуверенностью. Он пугал их даже своим геройским поступком — оказалось, Глеб мог запросто лишить жизни человека, но также запросто и отдать свою. Поэтому никто не позвонил и не предложил Глебу приехать на дачу Куратова, чтобы отметить студенческий «экватор». ***** В институте Глеб узнал, что его группа, согласно экспериментальной программе, снова отправлена на практику в центральную больницу, и опять — в хирургический центр. Теперь студенты одновременно проходили практику в стационаре в первой половине дня и посещали лекции в институте во второй. Выходя из деканата, Глеб вспомнил, что отец вчера говорил об этом, но тогда Глеб был пьян и потому не запомнил. Было девять утра, занятия в хирургии должны были начаться с минуты на минуту. «Гори оно всё синим пламенем. Не пойду», — мелькнула в голове трусливая мысль, но он отогнал её — не хотелось новых объяснений с отцом и вздохов матери. Глеб поплёлся в больницу. Он мог поймать машину и добраться до больницы быстрее, но он намеренно затягивал время. Не хотелось учиться, не хотелось встречаться с товарищами по институту, не хотелось видеть Леру и Гордеева вместе. Не хотелось вспоминать… — О, Глеб! — радостно рванулся ему навстречу в раздевалке вечно лохматый небритый Пинцет. — А мы уже думали, ты отчислился. — Приветствую, — равнодушно ответил Глеб. — Приветствую, — механически говорил он, по очереди пожимая руки сокурсников. — Так, и почему сидим?! Встали, встали! Занятие начнётся через несколько минут! — скомандовала запыхавшаяся от быстрого шага неизменная и самая лучшая староста всех институтских времён Валя Шостко. — Лобов! Глеб! Что ты там копаешься?! Ну-ка, живо переодевайся! Явился! Показатели портить! — бросила она на бегу так, словно это не Глеб пропустил полтора месяца занятий и словно они виделись только вчера. А ничего не изменилось... Шостка на привычном месте, усмехнулся про себя Глеб, — на броневике. Командовать — это была Валина стихия. К её резкому голосу в шестой группе давно уже привыкли и не обижались. Накинув наспех халат, с равнодушным видом Глеб пошёл за всеми. Ещё час назад он думал, что ему будет совестно смотреть в глаза институтских товарищей, но сейчас было всё равно. Он зашёл в учебную комнату, не поднимая головы, и сел в последнем ряду. Он боялся увидеть ЕЁ. Теперь чужую жену, он не видел Леру уже несколько месяцев и намеренно избегал любой информации о состоявшейся чете Гордеевых. Он пытался отпустить Леру — хотя бы в сознании, уважая её выбор. Да и устал он от постоянной ревности, пустых мечтаний, в общем, от мук безответной любви, изматывающей и уничтожающей его вот уже семь лет. Устал от отчаяния, толкающего на безумную подлость. За эти семь лет, хотя они и жили под одной крышей, они не сблизились ни на миллиметр. Лера неизменно держала дистанцию. Даже какой-то несуразный Пинцет, тоже безнадёжно влюблённый в неё, был к ней ближе — он гордо занимал почётное место рядом и громко именовался «другом»… Отношение Леры к Глебу поменялось после того рокового вечера, когда Глеб, спасая её от подельников его бывшей ревнивой подружки Инны, был тяжело ранен ножом под ребро. Теперь Лера неизменно обращалась к Глебу с ласковой улыбкой. Но, увы, это была лишь благодарность. А ещё — неловкость от его любовного признания в кажущейся тогда предсмертной агонии. Но Глеб выжил, а Лера не знала, как отказать, не обидев. И Глеб помог ей: он сделал вид, что не помнит про признание, и даже весьма оригинально, втиснувшись в шкуру старшего брата, подталкивал Гордеева сделать Лере предложение — наконец-то перестать «тянуть кота за хвост». Именно тогда Глеб решил раз и навсегда уйти в сторону, не навязываться, не мешать, раз любимая девушка сделала судьбоносный выбор. Стать для Леры настоящим братом — это было одновременно и сложно, и нет. Его безумная любовь к ней — до бешенства, до одержимости, продиктованная его максималистским «всё или ничего», — столкнулась тогда с любовью вселенской. Оказавшись во время остановки сердца ТАМ, Глеб увидел жизнь в ином свете. За несколько минут «отключки» пережитое перевернуло его сознание. Вернувшись, он уже больше не мог оценивать жизнь в прежних категориях. Медленно, очень медленно, и тяжело шла перестройка сознания, благо в больнице в одиночной палате тягучее время располагало к глубоким размышлениям. Именно тогда Глеб пожалел юность Инны, нанявшей насильников для Леры, и не выдал её следователю, именно тогда он попросил Нину больше не мешать Гордееву и Лере, именно тогда своим молчанием освободил Леру от необходимости что-то делать с его признанием. Наступив на горло собственной песне, он отказался от притязаний на Лерино сердце. Хотя можно было бы ещё побороться. Можно было бы... Выйдя из больницы, Глеб полностью поменял образ жизни — перестал шататься по клубам и резко сблизился со сводным братом Дениской. Он даже начал читать Шопенгауэра, но вскоре откинул его, не увлёкшись. В поисках чего-то нового, что могло бы помочь переосмыслить познанное во время клинической смерти, Глеб наткнулся на труды Златоуста — это было то, что он искал. Он чувствовал, что на верном пути, потому что постепенно приходило успокоение. Глеб полюбил тогда тишину. Он много читал и много думал. По этому пути обретения себя он сделал ещё слишком мало шагов, поэтому стремительно упал вниз, в бездну, на самое дно со всем этим вонючим, отупляющим сознание алкогольным смрадом, когда узнал, что его мать причастна к смерти Лериных родителей. Операцию Дениса, аварию матери, Лерину свадьбу он ещё переживал стоически. Но с известием об участии матери в убийстве последние события разом навалились на него и столкнули в пропасть. Забываясь в алкоголе в барах, в клубах — днями и неделями — он начал программу самоуничтожения. Придя сейчас в больницу, Глеб находился в той же точке внутреннего самоощущения, что и до ранения. Им владели озлобленность, равнодушие ко всему и всем и страх снова попасть на крючок любви к НЕЙ. Он боялся, что чувства нахлынут вновь, что не справится с собой. Не хотел ворошить прошлого… ***** Ждали Гордеева, он задерживался. — Здравствуй, Глеб, — Лера ласково взяла его под руку. — Как ты?.. Я рада, что ты решил вернуться к учёбе, — не дождавшись ответа, сказала она. «Лера», — промелькнуло нежное в сознании. Глеб не мог, боялся смотреть на Леру. От этой близости и запаха знакомых духов его сердце уже бешено колотилось, а лицо покрылось пятнами. Но Глеб не имел права... Не имел права выставлять напоказ чувства. Не имел права чувствовать. Сделав над собой огромное усилие, он собрал волю в кулак, поднял голову и, насколько смог, небрежно и с улыбкой ответил: — Здравствуй, сестрёнка. Улыбка, правда, получилась вымученной и натянутой, но Лера, кажется, этого не заметила. Зато её неприятно поразили перегар и небритое лицо всегда чистого брата. Между ними повисло неловкое молчание. — Как жизнь… семейная? — чтобы заполнить паузу, тихо спросил Глеб, осторожно высвобождая свою руку из Лериной. Он не ошибся — прошлая любовь при одном появлении Леры мгновенно навалилась на него, схватила в свои удушающие тиски, и теперь он, как мог, боролся с этой страшной силой. Зачем он спросил Леру про семейную жизнь? Глеб был недоволен собой, но это единственное, что его интересовало в данный момент. Хватит, остановись, довольно, стучало в висках. — Ты… счастлива? — его язык не повиновался ему. — Д-да, да, к-конечно. Даже воспалённым сознанием он сумел понять, насколько неуверенно прозвучали Лерины слова. Лера ещё что-то хотела добавить, но в эту минуту в учебную комнату вошёл Гордеев, и Лера быстро отсела на другой ряд. «Родственник», — промелькнуло в сознании ироничное и злое. Было неприятно смотреть на Гордеева, и он хотел спрятаться за спину Смертина, но не в правилах Глеба было уклоняться от трудностей, и он решительно выпрямился. Что говорил Гордеев, Глеб не слышал, потому что не слушал. Гордеев же, в свою очередь, не приставал к Глебу с язвительными замечаниями и как будто даже не заметил появления нерадивого студента. А он бы мог — устроить прилюдную порку развращённому отцовской властью юнцу. Но Гордеев берёг чувства жены. После геройского поступка Лобова отношение Леры к «брату» изменилось. Лера часто заговаривала о Глебе, о том, что он оказался «другим», но никогда она особо не делилась своими переживаниями. По обрывкам высказываний жены Гордеев понял, что всё это время Лера переосмысляет свои представления о личности «брата» и даже романтизирует его. Надо признаться, и сам Гордеев в некоторой степени зауважал Глеба после случая со спасением его будущей жены. …Мутило. Тошнота то подкатывала к горлу, то отступала. В висках настойчиво пульсировала боль. Болевой точкой сверлило в животе, где-то глубоко, в кишках. Это было тяжёлое похмелье и жёсткое отрезвление. Хотелось свалиться и спать, и потому, чтобы не упасть, уверенно выпрямившись, он сквозь пелену рассматривал товарищей. Взгляд его остановился на Кате из седьмой группы. Он не знал её фамилии — зачем? Глеб запомнил девушку ещё на лекциях в институте. Катя была красивая, эффектная шатенка, и, помнится, за ней увивались и сокурсники, и студенты постарше. И даже сейчас, в хирургическом костюме, она выделялась из всей этой похожей белой массы благородством горделивой осанки и точёным профилем. «Нефертити», — промелькнуло в сознании. Он скользнул взглядом дальше — Капустина. Всё такая же — смешная, рыжая. Новиков... Неудавшийся профессор... Некоторое подобие усмешки тронуло губы Глеба. Погода… Стоп… А что она здесь делает? Какое-то время совершенно бездумно Глеб рассматривал затылок и левое ухо девушки и её руку, придерживающую папку с конспектом. Сквозь смутно доносившиеся до сознания слова куратора Глеб вспомнил институтские лекции и Альку Погоду. Первый курс, лекция. У Глеба ужасно болит голова, потому что накануне он с друзьями что-то отмечал в баре. Что отмечал? Глеб силится вспомнить, но не получается. Да какая разница? Долгая лекция закончилась. Дремавший последние полчаса (благо, сидел он в середине аудитории – за чужими спинами), Глеб поднимает голову. Взбодриться бы... Самому идти ему неохота, поэтому он оглядывается по сторонам и позади себя, через два пустых ряда, видит праздно сидящую девчонку. Они встречаются взглядами. «Эй, ты, как там тебя, — обращается он к ней. — Как тебя зовут?» Девчонка оглядывается по сторонам, явно не доверяя своему слуху и ища глазами того, к кому обращается Глеб. «Да я тебя спрашиваю, тебя, — раздражённо говорит Глеб. — Тебя как зовут?» «Меня?» — переспрашивает девчонка и тычет пальцем себе в грудь. От такой непонятливости Глеб начинает терять терпение. «Слушай, да какая разница? Иди, найди кофе покрепче», — Глеб бросает ей через пустые ряды смятую денежную купюру. Он снова кладёт голову на парту и погружается в похмельную дремоту. Очнувшись посреди очередной лекции, Глеб видит стаканчик с кофе и скромно свёрнутую, трубочкой, сдачу… Уже выходя из аудитории, Глеб небрежно бросает девушке: «Благодарю, мадмуазель». Что она ответила и ответила ли, он не услышал, потому что бежал за Лерой. Лера… Лера… Не поворачивая головы, Глеб глазами поискал её. Всё та же — любимая, всё такая же — красивая, всё такая же — недоступная. И чистая… Особым светом озаряет всё вокруг её улыбка. Жаль, что ему, Глебу, Лера улыбалась нечасто. Глеб попробовал представить улыбающееся лицо Леры и даже улыбнулся ей в ответ краешком губ, но тут же одёрнул себя. Нельзя думать о ней, разжигая страсть. Нельзя. О чём же он думал-то до Леры? Глеб силился вспомнить. О Погодиной, точно. О Погодиной можно. И Глеб усилием воли заставил себя думать об Альке. Интересно, сколько раз за три курса Алька бегала для него за кофе и пирожками? Сколько раз писала для него конспекты? Сколько раз собирала его вещи, когда он внезапно срывался и исчезал с лекций? «Мой верный оруженосец» — так он прозвал её, тихую, безгласную, ненадоедливую Альку. «Падай рядом. Будешь писать за меня конспект, — сказал ей однажды Глеб. — Давай, пересаживайся». И Глеб демонстративно похлопал рукой рядом с собой. Посомневавшись, Алевтина сгребла в охапку своё бумажное имущество и перенесла за стол рядом с Глебом. С тех пор она была всегда под рукой. Глеба вполне устраивало Алькиного присутствие: она выполняла мелкие поручения и не навязывалась с кокетливыми разговорами, как иные девушки. Другими девушками Глеб не интересовался, так как был полностью поглощён чувствами к Лере. Лера сидела через три ряда, впереди Глеба. Конечно же, рядом с ней всегда обитал этот нелепый, неряшливый Пинцет. Лера неизменно садилась на одно и то же место. А Глеб садился позади, и ревниво наблюдал за её перешёптываниями с Вовкой-Пинцетом. Глеб знал, что Рудаковский ему не соперник, что Лера не воспринимает его всерьёз, но каждый раз умирал от ревности, когда эти двое, склонив головы, о чём-то тихо, доверительно беседовали. Презирая Пинцета, в эти минуты Глеб страстно мечтал оказаться на его месте, хотя бы в роли тайного обожателя-недотёпы. Иногда эти двое смеялись, и Глеб нервно крутил пальцами шариковую ручку. С ним, с Глебом, Лера не смеялась... Сколько ручек сломал он за эти три года? Сколько своих ручек отдала ему Алька? Вернее, сколько ручек Глеб забрал у неё, не спрашивая? Глебу не нужно было Алькино согласие, он распоряжался ею, как офицер денщиком… Рудаковский угощал Леру шоколадками, и это настойчивое ухаживание Вовки безмерно раздражало. Он тоже иногда в перерывах небрежно окликал Леру и так же небрежно, жонглируя угощением, предлагал свои «шоколадочку» или «апельсинчик», но Лера всегда с какой-то скромной демонстративностью отказывалась, одаряя его серьёзно-осуждающим взглядом. Глеб злился и в ответ отпускал колкости, граничащие с хамством. Один раз, отпустив очередную колкость в адрес Леры, Глеб наткнулся на внимательный взгляд своего «оруженосца». Девушка испуганно опустила глаза, но Глеб понял, что та знает про его тайну всё. Это было ещё на первом курсе. «Как зовут-то тебя?» — спросил её однажды Глеб. Сегодня он был в хорошем расположении духа и явно желал поговорить. Откинувшись на сидении, он впервые за несколько месяцев их знакомства внимательно посмотрел на девушку. Девушка показалась ему невзрачной, хотя всё было вроде бы при ней. Небольшого роста, чуть выше Капустиной, худая, с вьющимися неопределённой длины тёмно-каштановыми волосами без чёлки, собранными в небрежный хвост, одетая в свой неизменный белый джемпер и синие джинсы, на ногах — лаковые ботинки. Это всё, что запомнил тогда Глеб. «Алевтина. Моё имя Алевтина», — ответила девушка тихо, не поднимая головы от синей тетради. «Алевтина? Это что-то из рабоче-крестьянского репертуара советского кино? — благодушно заметил Глеб. — Алевтина… Нет, так не пойдёт. А коротко как звучит имя?» «Аля», — всё так же, не поднимая головы и с застывшей в руке в нетерпении писать ручкой, только что стремительно выводившей строку за строкой в синей тетради, ответила Алевтина. «Меня зовут Аля Погодина, я из седьмой группы», — сказала она, оторвавшись, наконец, от своего увлекательного занятия. «Алька, говоришь? — улыбнулся Глеб. — Погодина, значит». «Будешь моим оруженосцем», — с деланой решительностью заключил он. Сидевший перед ними и наблюдавший эту сцену, развернувшись вполоборота, Новиков саркастически заметил: «Ну и шутки у тебя, Глеб. Просто блещешь остроумием». «Сиди смирно, профессор недоделанный», — небрежно парировал Глеб, и Новиков тогда отвернулся с выражением крайнего презрения на лице. «Что там у тебя за писанина?» — Глеб бесцеремонно взял загадочную Алькину тетрадь. Он собрался было читать, но Алька положила ладонь на листы: «Пожалуйста». Это было сказано умоляющим, даже заискивающим тоном, таким, словно она не верила, что Глеб отдаст тетрадь обратно. Если бы Алька стала требовать, вырывать тетрадь, Глеб ни за что не отдал бы. А тут… Ну, тихое, забитое существо. Как его обидишь? Глеб молча разжал пальцы. Алька быстро схватила тетрадь и сунула её в пакет. Потом долго ещё Глеб не замечал на парте этой тетради. Боялась, наверное, что он отберёт когда-нибудь. Было неприятно вспоминать тот случай с тетрадью. Мелочь, а всё же... Даже Погодина не доверяла ему. ***** — А на сегодня достаточно, доктора. Согласно назначениям все по своим больным. Заполняем истории болезней и завтра сдаём на проверку, — командный голос Гордеева вернул Глеба к реальности. Пересмеиваясь и обсуждая текущие проблемы, студенты потихоньку расходились. Неподвижный Глеб оставался сидеть. Он знал, что сегодня Гордеев не допустит его к работе с больными. И, без всяких сомнений, протянет и выставит из отделения. Учебная комната наконец опустела. — Итак, доктор Лобов, судя по всему, мне несказанно повезло: вы решили вернуться. Я правильно вас понимаю? — Гордеев стоял перед Глебом, скрестив руки. — Поздравляю со столь мудрым решением! Вот интересно, вас батюшка заставил или сами додумались? Гордеев насмешливо смотрел на Глеба. — Сам, — с вызовом ответил Глеб, начиная внутренне раздражаться, как всегда бывало, когда ему тыкали отцом. — Ну-ну, — хирург окинул взглядом жалкую фигуру Глеба. — В таком состоянии я вас должен госпитализировать и отправить на очистку крови от этанола, а заодно и на промывание мозгов, если не возражаете. Вам нарколога не вызвать? Или лучше дать пивком подлечиться? Гордеев явно издевался, но это было предсказуемо и привычно. Сегодня у Глеба не было сил и желания меряться силами со светоносным хирургом. Он молчал. — Ну вот что, — голос Гордеева звучал уже мягче, — сегодня я тебя отпускаю домой проспаться и привести себя в порядок. А завтра — милости прошу. — Потрясающее великодушие, — буркнул Глеб и, сорвавшись с места, вышел, не прощаясь. — Глеб! Глеб! Подожди! — в коридоре его догнала Лера. Она снова взяла его за руку. — Не пропадай надолго, — говорила она прерывистым от быстрого бега голосом. — Обещай мне, Глеб. Обещаешь? Лера заглянула брату в лицо. — Обещаю, честное пионерское, — делано-покровительственно кивнул Глеб. — Я волнуюсь… ты пропадал, — быстро заговорила Лера. — Всё хорошо, сестрёнка, — перебил он, желая освободить Леру от наигранной заботы. Он порывисто развернулся и быстро пошёл по коридору. На лестнице он встретил Нину Старкову, но, погружённый в свои переживания, не заметил её. — Здравствуй, Глеб, — окликнула его Нина. — Ааа, Нина Алексеевна! Рад вас видеть, — спускаясь по лестнице, ответил Глеб. — Я тоже рада тебя видеть, — Нина догнала его и пошла рядом. — Пойдём ко мне, поговорим. Глеб не ответил, но развернулся и пошёл обратно вверх по лестнице вслед за Ниной. Этажом выше хирургии они свернули в кабинет завотделением терапии. Первое, что Глеб увидел в кабинете, был диван. Он поспешно прошёл пару шагов и в бессилии рухнул на белую поролоновую его поверхность. Облокотившись на рабочий стол Нины, он молча слушал, как решительно закипает вода в электрическом чайнике, и безучастно наблюдал, как суетится у холодильника Нина. — Я смотрю, ты сегодня не в форме. Кофе или чай? — и Нина, не дожидаясь ответа, взялась деловито наливать чай в огромную сувенирную кружку, которой, видимо, давно никто не пользовался ввиду её размера. — Вот, — Нина поставила перед Глебом кружку и тарелку с колбасой, — чем богаты… Глеб молча ел колбасу, запивая её сладким чаем. Обжигающее тепло лилось по телу, заполняло каждую его клеточку. Глеб вдруг почувствовал, что он до крайности замёрз, хотя в помещении было тепло. С каждым глотком становилось всё теплее и теплее. Не стесняясь Нины, он молча снял ботинки и лёг на диван. — А ты изменился. Тебе, я смотрю, тоже несладко, — Нина склонилась над Глебом, подкладывая ему подушку под голову. — Тоже страдаешь, как я. Она что-то ещё говорила. И говорила слишком быстро и невыносимо много. Но голос её становился всё тише. Сознание Глеба резко отключилось. Он заснул. ***** Он открыл глаза в полной темноте и не сразу понял, где находится. Некоторое время он лежал без движения, пытаясь понять, что с ним. Было тепло под пледом, которым он оказался накрыт по самые глаза. Потом Глеб вспомнил, что он всё ещё в больнице, в кабинете Старковой. Кажется, он проспал до вечера. Дверь отворилась, и, заставляя зажмуриться, свет из коридора ударил в глаза. — Ты уже проснулся, — Старкова щёлкнула кнопкой включателя. — Простите, Нина Алексеевна, — Глеб резко сел. Спасаясь от яркого слепящего света лампы, он прикрыл глаза рукой. В висках по-прежнему пульсировала боль. — Неудобно как-то получилось. Перебрал вчера, — добавил он, извиняясь. — Ничего, ничего, — успокоительно ответила Нина, раскладывая истории болезней. Она деловито ходила по кабинету, наполняя его пространство стуком каблуков. Глеб болезненно морщился — производимый каблуками Нининых туфель, этот стук всегда казался Глебу деликатным, но сейчас он буквально впивался остриём в больной мозг. — Со всеми бывает. Как ты? Страдаешь? — говорила тем временем Нина. Рассчитывает поговорить о Гордееве и Лере... Глеб снова поморщился — не хотелось ворошить старого. Устал. — Досталось же и тебе, смотрю, — Старкова сочувственно взглянула на него. — Как думаешь... — Нина Алексеевна, — перебил Глеб, — перестаньте думать о них… о нём. Вероятно, голос его прозвучал слишком резко, потому что Нина как-то разом обмякла и опустилась на стул. Она закрыла лицо рукой. — Не могу, — тихо произнесла она. Стало неловко от собственной грубости. Глеб обулся и подошёл к Нине. — Давайте я отвезу вас домой. Уткнувшись лицом в ладонь, Старкова молчала. — Нина Алексеевна… И что с ней делать? Никакой реакции. Застыла в скорбной позе... — Нина Алексеевна… — Глеб тронул Нину за плечо. Старкова подняла на него глаза. — Как думаешь, ещё есть шанс? — Нина с надеждой всматривалась в лицо Глеба. — Ну придумай же что-нибудь, придумай. Её голос звучал умоляюще. Но он ещё не привык к собственной боли, поэтому не мог жалеть кого-то ещё. — Нет, я больше не участвую в этой истории. Их выбор. Я уже говорил, — Глеб вернулся на диван. — И вам не советую, — устало добавил он и, вяло ухватив шнурок, согнулся над ботинками. — Собирайтесь, я отвезу вас домой. ***** Они попрощались у подъезда дома Старковой. Глеб поставил Нинину машину на стоянку и, подняв воротник и втянув голову в плечи, пошёл без цели. Он сел на ближайшую лавку и закурил. Вызывая болезненную дрожь в теле, холод пробирал до костей, в воздухе висела ночная колючая сырость, но Глебу нужно было подумать — одному, в тишине. Нужно было подумать о том, как возвращаться домой, как ему, трезвому, смотреть в глаза матери. …Это случилось весной, в тот вечер, когда Лера, отчего-то взвинченная, зашла к Лобовым за вещами. Мать уже перевели из стационара долечиваться дома. Лера недолго копалась в шкафу. Почти сразу же она показалась на пороге своей комнаты с полной сумкой в руках. — Лера, — ожидавший её в гостиной Глеб отбросил книгу и, не обращая внимания на боль под ребром, быстро поднялся навстречу. — Лер, зайди к маме. Она будет рада, — попросил Глеб как можно мягче, — я прошу тебя. Лера стояла молча, кусая губы и рассматривая сумку в своих руках. — Лера, давай сумку, — Глеб протянул руку, но Лера отступила на шаг. — Лер, маме нужна наша поддержка. Чтобы быстрее поправится. Забудь ваши с ней разногласия, сейчас мы нужны ей как никогда. Мы её семья, а ты совсем не заходишь. Лера оторвала взгляд от сумки и подняла голову. — Она не моя семья, — чётко произнося каждое слово, медленно и тихо ответила Лера. — Лер, не по-людски это как-то, — Глеб не понимал, откуда такое ожесточение. — Она наша мать. Давай сумку. — У меня есть своя мать! — неожиданно громко крикнула Лера, и Глеб вздрогнул — Лера никогда не кричала. — И твоя мать отняла у меня мою! А я семь лет жила с убийцей, даже мучилась от того, что не могу назвать её мамой! — Лера, опомнись, — Глеб схватил Леру за руки, но она вырвала их, ударив сумкой по его ногам, и крикнула снова: — Не по-людски, говоришь? А по-людски было лишить меня и Дениса родителей? Ты знаешь, каково это остаться одним? Ты знаешь, каково это жить с чужой женщиной, которую ты раздражаешь?! Да ничего ты не знаешь… Она… отняла у меня всё, — Лера задыхалась. — Если бы они были живы… если бы они были живы… — Это ложь, ложь! Это клевета, Лера. Кто тебе это внушил? Гордеев? — изумлённый, Глеб отказывался верить услышанному. Он пытался обнять её за плечи, успокоить, но Лера скинула его руки. Обычно немногословная и сдержанная, Лера уже выплеснула боль и пришла в себя. Она поставила сумку на пол. Выпрямилась. — Это сказала мне она, — жёстко и с улыбкой произнесла Лера, глядя «брату» прямо в глаза. — Кто она? Мама? Лера, бред какой-то, — повторял в недоумении Глеб. — Это я! — ворвался в их диалог слабый голос матери. — Это я, Глебушка. Я сделала... Я больше не могу носить это в себе… Ты всё равно узнаешь, — сдавленно прозвучало у него за спиной. Как во сне Глеб медленно повернулся. Худая, бледная, его мать стояла, согнувшись, на лестнице. — Но зачем? — механически, без эмоций спросил он. Издав едва слышный стон, мать присела на ступеньку. — В бизнесе были серьёзные проблемы, много долгов... Они предложили спасти фирму от разорения, сказали: или бизнес, или Чехов, — Алла устало прижалась к лестничным перилам. — Кто? — сухо спросил Глеб. Мать поняла его. — Емельянов... Он был фармацевтическим бароном, испытывал несертифицированные препараты на детях… На Денисе тоже испытывали… Его кавернома — это следствие… А Петр, Лерин отец… он был журналистом… Он что-то там узнал, разоблачил их… Они решили убрать его… Мне трудно говорить, я пойду, Глебушка, — просительно сказала мать и, подтянувшись за перила, с усилием поднялась со ступеньки. — Нет, говори! — требовательно остановил её сын. Алла Евгеньевна поморщилась как от боли. Она боялась смотреть на сына. Он стоял внизу весь какой-то чужой, высохший в одну минуту, только глаза его горели лихорадочным огнём. Этот лихорадочный взгляд пугал Аллу. Она понимала, что в эту страшную минуту признания она может потерять сына навсегда. — Глебушка, прости меня, прости… Все эти годы я так мучилась… Лера и Дениска были постоянным напоминанием о том дне… Если бы я тогда приняла другое решение… если бы… Но тогда я думала, что у нас семья, что наше благополучие важнее всего. Твой отец… Сколько он от государства получает-то… Он честный у нас и бедный поэтому. Прости, прости, — повторяла она в надежде оправдаться и вымолить прощение сына. — Прости... — Возвращайся в комнату, — перебил Глеб. Он уже пришёл в себя — Лерка! Оглянулся — Леры не было в гостиной. Превозмогая боль, Глеб выбежал на улицу и сел в машину. Он догнал Леру у остановки. — Садись, — предвидя сопротивление, резко, почти грубо, толкнул сестру на переднее сидение автомобиля. До дома Гордеева они ехали молча. Сжимая руль, Глеб подыскивал слова, но не мог подобрать слов. Слова казались фальшивыми, пустыми, наигранными. Открывшаяся правда душила. Трудно было думать. Он остановил машину у подъезда нового дома замужней сестры. — Лера, — начал он, совершенно не представляя, что сейчас скажет. — Не надо, Глеб, — Лера раздражённо взялась за ручку двери. — Прости нас… меня. — Тебе не в чем извиняться. Если что и было, то ты всё уже искупил. Спасибо, что подвёз. Не прощаясь, Лера ушла, хлопнув машинной дверью. Глеб должен был вернуться — его мать, едва живая после страшной аварии, осталась дома одна. Пока ехал, он обдумывал, что скажет матери и как её назовёт. Мамой? Матерью? Или… никак? Всё рухнуло в один момент. Его вселенная оказалась пустышкой, видимостью. Он уже ненавидел мать. За Леру. Алла Евгеньевна ждала его в своей комнате. Она быстро подняла голову с подушки. — Что теперь будет, Глебушка? И всё — ненависть мгновенно отступила. Родное лицо, родные руки, родной голос... Это его мать. Его. — Всё будет хорошо... мама, — он пожалел её, потому что любил. — Эй, где все? Почему меня никто не встречает? Это вернулся Олег Викторович из больницы. — Аллочка! Глеб! Денис! — Олег Викторович снимал ботинки в прихожей. — Не говори ему, — хрипло сказал Глеб матери. — Иначе нас больше не будет. Глеб вышел из комнаты. — Привет, пап, — сказал он как можно более беззаботно, сбегая с лестницы, — мама у себя, Дэн гуляет, и я тоже понёсся. — Ну-ну, даже не остановился... Смотри там, допоздна не загуливайся! — добродушно крикнул вслед ему отец. — И всё-таки хороший у нас сын, надо сказать... Вот за ум взялся. На пользу ему видно это его ранение пошло. Понял, что к чему в жизни. И выпивать перестал, — говорил в тот вечер Лобов-старший жене. Изменения, произошедшие в сыне за последнее время, его погружение в чтение и долгая задумчивость, радовали Олега Викторовича. Отец Лобов надеялся, что из Глеба-таки получится хороший человек и толковый врач. Всю тяжесть злодеяния матери Глеб взвалил на себя. Он страдал за преступницу-мать, за больного Дениса, за сироту Леру, за обманутого отца. Глеб так любил мать, что не мог позволить ей стать одной виновной во всём. В тот вечер Глеб напился до беспамятства. .............. Сейчас, сидя в холодной, промозглой темноте, Глеб вспоминал, сколько гнусных подлостей он совершил, чтобы унизить равнодушную к нему Леру. Тогда он думал, что чувства к ней — это главное в жизни. Но если бы он знал, если бы понимал… «Это твоя благодарность за то, что мои родители сделали для тебя и твоего братца», — как цинично звучали эти слова, брошенные им когда-то Лере. Было стыдно вспоминать, жгло. Помнит ли она это? Конечно, помнит. Ведь и мать неоднократно напоминала ей об этом, а ещё каждый раз при этом подчёркивала, что «мы одна семья». Какая семья? Семья — это доверие. По крайней мере, мать сумела внушить ему эти высокие идеалы. Но в действительности у них не получилось настоящей семьи. Чем больше Глеб думал, тем больше он осознавал, что между ним и Лерой никогда ничего не могло быть и быть не может. Не всё сделанное можно простить. Не всё сказанное можно забыть. Шрамы от человеческой подлости никуда не денутся. Все они, Лобовы, безмерно виноваты перед Лерой. И он, Глеб Лобов, виноват больше всех. Потому только — что любил. Он должен был её понять. Понять её боль, защитить от унижений. А любил ли? Глеб вдруг начал думать, что не любовь это была вовсе, а простой и наимерзейший его эгоизм. Это была война — до победного, до взаимного уничтожения. Война за её сердце — без выбора средств, ведь, как известно, победителей не судят. Кстати, кто придумал эту глупость? Почему она так понравилась миру, что стала крылатой? Глеб с минуту размышлял об этом, а потом вернулся к анализу природы своих чувств к Лере. Вот в книжках пишут, и мать всегда внушала ему это же, что любовь — жертва. Но ему, Глебу, до жертвенности так далеко. Хотя… быть может, это и была любовь. Только корявая, извращённая эгоизмом, собственническая. Ещё вспомнилось, как во время трусливого бегства Гордеева, одновременно жалея Леру и радуясь её одиночеству, он добивал её, поникшую, безжизненную, колкими суждениями о том, как поступают настоящие мужчины. Это он себя, что ли, имел ввиду, говоря о настоящих мужчинах? Глеб усмехнулся. Он снова и снова вспоминал, как поддерживал и тут же добивал Леру в те дни бесславного бегства Гордеева. Да… «Падающего – подтолкни». Меньше нужно было читать циничного Ницше. Остро захотелось сказать Лере что-нибудь хорошее, и Глеб достал телефон. Не думая, он написал: «Лера». В ответ тут же пришло: «?» Вполне закономерный вопрос. К чему он написал ей? После всего, что было... Но нужно было что-то ответить теперь. Глеб пытался подобрать слова и не мог, и неожиданно для себя написал: «Спокойной ночи». «Возвращайся», — ответила Лера. Это «возвращайся» Глеб долго разглядывал на экране телефона. Было уже поздно. Глеб зашёл в клуб, чтобы пропустить стопку-другую чего-нибудь покрепче. Трезвым возвращаться в дом он не мог — боялся неловкой встречи с матерью. Он избегал матери. Впрочем, за последние месяцы Глеба никто трезвым и не видел. Это освобождало его от необходимости общения с матерью в те редкие моменты, когда он, едва живой от пьянок, всё же появлялся в родительском доме. Вопреки обыкновению, он сел не за стойкой бара, а в укромном уголке, за колонной. Отсюда хорошо просматривался зал, и Глеб вдруг увидел институтских товарищей – Новикова, Капустину, Смертина, Вику и Вовку с Валей. И «Нефертити». Все в сборе. И даже Погодина пристроилась с краю стола. Все... Нет, Фролов отсутствует. Фрол семейный, и по дежурствам катается. Не до клубов ему, замотанному семейными проблемами, безденежьем и работой. Вовка с Валей… Глеб не поверил своим глазам. Они вместе, что ли? Да, всё кончается. Закончилась и Вовкина любовь к Лере... Было тоскливо. Глядя на весёлого, счастливого Рудаковского, Глеб даже позавидовал его освобождению от безнадёжных чувств к их общей пассии. А ведь, действительно, Рудаковский и Шостко два сапога пара. Как это он раньше не замечал? Взгляд его остановился на Кате. Быть может, она не случайно появилась в группе? Глеб заметил, что Катя положила глаз на Смертина. Она не смела ухаживать за ним в открытую, так как всем было известно, что Толик и Вика — официальная пара. Однако Катя немного жеманилась и преувеличенно восторженно воспринимала шутки Смертина. Ещё Глеб заметил, что Алькович нервничала. Опасаясь, как бы одногруппники не наткнулись на него, Глеб ушёл, так и не притронувшись к виски. ***** Дома уже спали. Раздевшись, Глеб проскользнул в комнату Дениски. Он соскучился по брату. Глеб присел на краешек дивана. Погладил по вихрам спящего мальчишку. — Глеб? — Денис тут же проснулся и сел, сонно щуря глаза. — Ты? Глеб… Что за телячьи нежности? — Я соскучился, — прошептал Глеб. — И я… — Как ты? — Лучше некуда… Я всё один и один. И ты... Срулил куда-то, и Лера срулила, — укоризненно и торопливо зашептал Денис. — И ты всё время… — он осёкся. — Пьяный, что ли? — устало улыбнулся Глеб. — Занят, — стараясь быть деликатным, шепнул мальчик. Вспомнилось, как Дениска навещал его в больнице и делился новостями о Лере. Он, Дениска, знал о чувствах Глеба. Сам догадался и из негласной мужской солидарности поддерживал отвергнутого брата. — Ну, что ты молчишь? – донеслось до Глеба. Глеб сгрёб Дениску в охапку. — Я больше не уйду, никогда. Обещаю. Они сидели молча, и Глебу казалось, что нет роднее человека на земле. Он вдруг подумал, как искренне любит его брат и как много недодал он этому одинокому мальчишке. И это было невыносимо — думать. Он больше не мог думать. — Ну, рассказывай, что тут было без меня, — сказал он, чтобы не думать. Они ещё долго не ложились спать. С неожиданным интересом Глеб слушал про школьную жизнь брата, про его проказы и прогулы. Ещё он узнал от Дениса, что мать поправилась и снова работает. Братья расстались за полночь. Глеб ушёл к себе и, не раздеваясь, лёг. Впервые за последние месяцы он что-то чувствовал. На душе было одновременно и радостно, и тяжело. Тяжело — оттого что мать по-прежнему оставалась причастной к смерти Чеховых, оттого что надо было принять это и простить, но он не мог. От воспоминаний о собственных подвигах. И в то же время на душе было радостно. Он лежал с открытыми глазами и, втягивая ноздрями мучительно знакомый запах родного дома, вспоминал Леру, товарищей, Дениску. Он соскучился по их лицам. По людям. Мысли мелькали одна быстрее другой. Сегодня он много думал. Взбудораженный, Глеб, наконец, уснул.