О чае, шарфах и общественном мнении

У Лукаса и мысли не возникает о том, чтобы оторваться от Филиппа. У них каникулы, на носу Рождество, и будь Лукас проклят, если он не собирается провести его в ванильной обстановке среди подушек, горящего камина, сопливых песен из радио, разговоров и секса, конечно. Он действительно не знает ни одного фактора, который мог бы омрачить их сейчас вот разыгравшуюся любовь, но фактор находит сам себя, хотя кто его вообще просил лезть. Фактор в лице одного единственного маленького сообщения в чате класса не то, чтобы взрывает мозг или заставляет захлебнуться в луже слёз, но Филипп мрачнеет прямо на глазах, прямо посреди рождественской улицы. - Фил, всё хорошо? - обеспокоенно бросает Лукас, который только отошёл за горячим чаем в соседний киоск, а Филипп уже успел сменить радостно-расслабленно-томный взгляд на "оставь-меня-одного-страдать-взгляд". Окей, думает Лукас, посмотрим, у кого лучше получается влиять на твоё настроение, милый. - Лу, почему они это делают? Не то, чтобы Лукас был глупым, даже чуть-чуть наоборот, но ему требуется около минуты, чтобы понять, к чему относится взгляд побитого щенка на прекрасном лице Филиппа, а потом он внезапно понимает. Ага. Лукас вздыхает тяжело, почти обречённо и явно с видом человека, которому сейчас придётся объяснять великовозрастному ребёнку прописные истины. Он садится на лавочку, припорошенную снегом, рядом со своим парнем, что бы там кто ни писал, и протягивает ему горячий чай. Тот смотрит на него как на яд, а потом сразу выпивает половину, умудряясь не обжечься, с таким лицом, как если бы пил водку. Снег мягко опускается на его тёмные волосы, и Лукас отвлекается, когда снег тает, едва коснувшись их. На его собственных волосах снег никогда не тает, и Филипп знает, как ему важно тепло его тела рядом по утрам и тепло его сердца рядом постоянно. - Ты же не собираешься обращать на них внимание? - спрашивает Лукас как можно безмятежнее, но где-то глубоко внутри он до дрожи в руках боится, что его не так давно прошедшая боязнь общественного мнения перешла на Филиппа. Особенно опасные болезни передаются половым путём, знаете ли. - Нет, - отвечает Филипп, и в его взгляде слишком уж хорошо читается сомнение. К ним подбегает орава малышей под присмотром нескольких измученных взрослых и трясёт пучками какой-то травы над их головами. Лукас и Филипп, ошарашенные, смотрят на них, и вдруг замечают Роуз среди "взрослых". Она пробирается к ним через толпу, не переставая постоянно улыбаться, и тоже трясёт над ними чем-то. Лукас краем глаза отмечает, как Филипп открывает рот и краснеет, отворачиваясь, и тут до него доходит. Омела. Он смотрит на Филиппа и вдруг понимает, что ему самому плевать. Не так, как все эти полгода до этого, не так, как когда-либо раньше, и резко притягивает к себе своего парня для поцелуя. Дети верещат так, что закладывает уши, а может это только Роуз, ему плевать, потому что Филипп расслабляется и тихонько урчит в поцелуй. - Ты как кот, - шепчет ему на ухо Лукас, когда они разъединяются с невероятным усилием. - И такой же гибкий, - коварно добавляет он, заставляя Филиппа нервно сглотнуть и вцепиться в него. - Лукас, не здесь, - так же тихо отвечает ему Филипп, и его щёки так красиво краснеют, что волосы уже не кажутся такими тёмными. Толпа детей и взрослых вместе с Роуз, застрявшей где-то между, удаляется почти стремительно, и в образовавшейся тишине Лукас видит маленький лучик лунного света на зрачке Филиппа. - Боишься того, что они скажут? - совсем-не-нервно спрашивает Лукас и зажмуривается. - Нет, - спокойно и совсем чуть-чуть грустно отвечает Филипп. Лукас ненавидит этот его тон, будто говорящий - ты же знаешь, что я дико расстроен, но не в моих силах что-то менять. - Тогда что? Лукас ловит языком снежинку, и она тает. Ого, думает Лукас, всё-таки Филипп передаёт мне немало своего тепла. - Ты боишься, - прилетает совершенно неожиданный ответ. Лукас давится смехом и смеётся. - И это м е н я ты называл идиотом! Филипп возмущённо хмурится, и Лукас не знает, жалеть ли ему о последних своих словах. - Ты вообще-то даже не целуешь меня при всех, это первый раз! - гневно сверкнув глазами, Филипп отворачивается, едва ли не швыряя стакан с чаем в лицо парню. Вот это поворот. Лукас пытается собрать мысли в кучу, сориентироваться в пространстве, но всё, на что его хватает, это полный терпения и покровительства вздох. Филипп максимально возмущённо смотрит на него исподлобья, его глаза сверкают так сильно, что Лукас просто ослепнет сейчас, спасите же его кто-нибудь от этого великолепного красавчика, он же умирает от восторга и гордости. - И за что мне только с тобой так повезло? - глупо улыбаясь, задаёт он риторический вопрос и готовится наслаждаться румянцем на щеках любимого. Но Филипп удивляет. Как всегда. - Понятия не имею, за что. Трусиха ты, Лукас. Лукас закатывает глаза, и определённо не хочет сейчас использовать этот гневный взгляд в своих извращённых сексуальных целях. Когда Филипп зол, он кусается. Насаживается остервенело, почти с мазохизмом, вырывает стоны из самого нутра, оттуда, где чёртовы бабочки никак не сдохнут, и м о л ч и т. Дышит через раз, раздувает ноздри, закусывает губы до крови и молчит. Лукасу это до боли нравится. - Я люблю тебя, глупый мой. Лукас прорывается сквозь волну сопротивления, ругани и молотящих куда попало кулачков, прижимает Филиппа к себе как можно крепче с коварным расчётом, чтобы покрасневшее ухо находилось у его рта. - Я тебя люблю до помешательства, до дрожи в коленях и до идиотских искр под веками. И я совершенно точно не хочу, чтобы кто-то видел, как у тебя в глазах проступает желание от слишком долгого поцелуя, или та нежность от быстрых касаний, или вот этот твой безумно сексуальный гневный взгляд тоже, - Филипп затихает так поражённо, что Лукас проверил бы, не умер ли он там, но сердце Филиппа стучит бешено и просто ненормально, так что Лукас продолжает шептать. - Ты принадлежишь мне, а значит, каждое касание, каждый поцелуй, каждый стон и вздох принадлежат только мне, и ничто этого не изменит. - Боже, Лу... У Филиппа во взгляде так много, что Лукас теряется. Он абсолютно сражён наповал этим взглядом. - Я не хочу, чтобы все болтали об этом, не хочу, чтобы они видели вот этот твой румянец на щеках и приоткрытый для моего поцелуя рот. Я не хочу выставлять напоказ наши чувства и делать из этого пошлое представление. Я один раз сделал это, но только для того, чтобы законно быть с тобой, не скрываясь. Остальное идёт к чёрту. Филипп тянется к нему сам, и его поцелуй говорит за него - спасибо. *** Лукасу нравится тот самый злой Филипп. Нравится до безумия, как вообще Филипп может кому-то не нравиться?! Но вот такой Филипп - куда лучше. Мягкий, тёплый, домашний. Точно кот. Филипп прогибается так красиво, что у Лукаса в глазах темнеет на секунду. Рёбра проступают чётче, затылок впечатывается в подушку, а кадык судорожно дёргается от каждого глубокого толчка. Филипп издаёт тонкий, ненормально высокий стон, у Лукаса аж аорты сжимает, лёгкие исчезают, и как дышать - непонятно. Филипп прогибается ещё сильнее, плоский живот чуть втягивается, тёмные волосы так красиво контрастируют с белым постельным бельём, что Лукасу кажется, что они занимаются любовью на снегу. Лукасу не холодно - он холода не чувствует. Наверное, это просто Филипп так горяч, что эти вот все вечные льды сердца Лукаса для него просто снежинка, которую можно растопить томным дыханием. Наверное, у Лукаса крышу сносит. Наверное, Лукас сошёл с ума где-то там, в больнице, когда через вечные снега и льды слышал рёв мотоцикла и любимый голос. Филипп дышит часто, и ни секунды не молчит - стонет протяжно, долго, вплетая имя Лукаса в свои стоны причудливым орнаментом. Произведение развратного искусства. Только мой, хочет зарычать Лукас. Только мне ты имеешь право показывать себя таким. Никто не сможет сделать из этого пошлую байку. Только. Мой. Но всё, что он может - стонать и безостановочным речитативом твердить любимое имя. Своё он не помнит, не сейчас, когда Филипп намного важнее. Лукас, наверное, сходит с ума, но ему слышится в стонах эхо от собственных слов - твой, твой, твой, твой, чей же ещё, идиот, конечно, твой. *** - Конечно, я твой, - хрипло бросает Филипп, едва придя в себя после сокрушительного оргазма. Мышцы растеклись лужей, и он не в силах говорить. Но он же слышал этот рык, аж мурашки по коже, и он согласен с Лукасом, абсолютно, бесповоротно и навсегда: - Конечно, я твой. Наверное, за окном уже Рождество. Радио вещает что-то о любви ко всем, и Лукас лениво слушает эту чепуху, улыбается расслабленно, поглаживая бок Филиппа и заставляя его вздрогнуть от смешка. Филипп слегка замерзает, когда они лежат напротив камина на разворошённой кровати, и Лукас порывается принести ему тёплые носки. - Лежи уже, придурок, - смеётся Филипп, и Лукас умирает, потому что ну чем он заслужил это всё? - Ты тёплый, ты меня всегда греешь, - он легко улыбается, как будто это не он только что заставил бабочек в животе Лукаса сделать круг почёта, а колени подкоситься. - Лу, ну иди сюда, а? Лукас определённо не мёртв от счастья, точно нет. Сто пятьдесят процентов. Он забирается под одеяло к Филиппу, и тот уютно заворачивается в него, как в тёплый плед, и снова, снова, чёрт возьми, урчит. Мурлычет, как большой ласковый кот. - Фил, боже ты мой, и за что... - ...только тебе досталось такое счастье? - хихикает Филипп. Лукас пихает его в бок и подтягивает ближе, хотя куда уже. Кивает. - Я иногда задаюсь тем же вопросом, чёртов собственник. Филипп накрывает ладонью огромный засос на своей шее, который точно не сойдёт до самого конца каникул. Хотел общественности - получай. Лукас целует шею, кадык, моментально дёрнувшийся, когда Филипп сглатывает. - Эй, машина, притормози! Я не железный! - деланно возмущается Филипп. - От машины слышу, - хмыкает Лукас. Из радио завывает Джингл беллс, и у Лукаса и мысли не возникает о том, чтобы оторваться от Филиппа. У них каникулы, наступает Рождество, и будь Лукас проклят, если он не собирается провести его в ванильной обстановке среди подушек, горящего камина, сопливых песен из радио, разговоров и секса, конечно. Он действительно не знает ни одного фактора, который мог бы омрачить их сейчас вот разыгравшуюся любовь. Фактора нет. Или он ничего не значит для них. Лукасу плевать.