Пути Господни

      Крики гувернёра остались далеко позади, но Серёжа все равно не сбавлял скорости, хотя он уже чувствовал, что задыхается. Он не знал, куда бежит и зачем; его душили слезы, мысли путались в голове. Он бежал прочь от всех и, хотя никто решительно не сделал ему ничего плохого, он почему-то испытывал какое-то отвращение ко всем людям, даже к Василию Лукичу, с которым они были приятели.       Серёжа бежал так быстро, что невольно обращал на себя внимание прохожих, с недоумением оглядывающихся ему вслед. Он же не замечал их, ему было все равно на укоризненные качания головы и недовольные ворчания, раздающиеся у него за спиной. Свернув с дорожки, он по глубоким сугробам побежал к дальней скамейке, на которой никто обыкновенно не сидел, потому что она была слишком глубоко запрятана между кустов — на ней они с Наденькой иногда скрывались от взрослых во время гулянья. Серёжа знал, что его накажут за то, что он убежал, но ему было все равно. Он хотел только никого не видеть и не слышать, чтобы его просто оставили в покое.       Вчера он видел мать. Это короткое свидание так потрясло его, что он уже не мог думать ни о чем, кроме как о ней. Поздравления, праздничная суета, даже подарки, которых он так ждал, совершенно не интересовали его. Серёжа проплакал все утро в своей комнате, отказываясь выходить и в истерике прогоняя от себя всех. Его поведение так напугало Алексея Александровича, что он велел отменить и праздник, и гостей, и вызвал к сыну доктора. Но Серёже было совершенно ясно, что никто не мог помочь ему; ему было противно и мерзко видеть самодовольное лицо доктора, который, осмотрев его, сообщил растерянному отцу, что мальчик здоров, хотя и очень расстроен, и посоветовал побольше прогулок на свежем воздухе, игр и умственных занятий.       Игры! Прогулки! Занятия! Разве могли они заменить мать? Его голубушку-маму, которую он так любил, без которой такой безрадостной казалась теперь жизнь. Серёжа бросился на мокрую холодную скамейку и зарыдал, также громко и безутешно, как плакал он вчера после ухода матери. У него было некоторое время, может быть полчаса, в которые Василий Лукич будет искать его по парку. Эти полчаса одиночества были ему необходимы, потому что он не мог видеть рядом с собой теперь никого, кроме мамы. Люди были все противны ему, они не могли понять и капли тех страданий, которые он испытывал. Только мать, одна мать, могла прекратить их, ей стоило только появиться. Но её не было. Она ушла, и уж больше, наверное, никогда он не увидит её. Мысль об этом была невыносима Серёже. Он плакал все отчаяннее, надрываясь и трясясь от всхлипов. Зачем жить на свете, если он не может быть с матерью? Зачем все эти уроки, словесность, французский? Зачем все это, если он никогда не увидит её? Никогда!       Ни-ког-да!       Серёжа вдруг притих, — он задумался. Разве совсем никогда? Ведь только вчера он видел её. Значит, есть ещё возможность! Он просил Бога, и мама пришла к нему — пусть ненадолго, но она пришла, он увидел её. Все говорили, что она умерла, а она пришла, живая, настоящая! Радость робко забилась в его сердце. Он стал молиться. Все также, не переменяя положения, уткнувшись в пахнущую влажным деревом скамейку и зажмурив мокрые от слез глаза. Он просил Бога ещё горячее, ещё сильнее, чем вчера. Просил, чтобы мама снова пришла к нему, чтобы они были вместе и уж больше никогда не разлучались. Серёжа не мог верить, чтобы Бог не услышал его, и чем больше он молился, тем возможней ему казалось то, о чем он просил. Иногда он настолько был уверен в этом, что почти чувствовал присутствие матери рядом с собой — но он боялся открыть глаза, боялся, что не увидит её и зажмуривался ещё сильнее, ещё горячее шептал про себя свою просьбу к Богу.       Он представлял, как будет хорошо, когда его мама вернётся к нему, вспоминал её мягкие ласковые руки, её улыбающееся лицо — все, что было в их последнюю встречу. Он вспомнил также и то, что мама сказала ему об отце: «Люби его, он лучше, добрее меня…». В то, что отец лучше матери, Серёжа поверить не мог, но он теперь думал, что если он выполнит наказ матери, то Бог скорее услышит его. Серёжа и прежде знал, что нужно любить отца, и как мог любил его, но сейчас он старался полюбить его так, как он любил мать. Он представил рядом с собой их обоих, как они иногда гуляли втроём, когда он был маленьким. Вспомнил, как отец улыбался, — теперь уж он так не улыбается; как брал его на руки и кружил над землёй. Это было очень-очень давно, когда Серёжа был совсем ребёнком, так что даже мама могла поднимать его. И они с отцом по-очереди, передавая его друг другу, кружили его, и он визжал и хохотал от радости своим детским звонким смехом. Это было одно из его первых детских воспоминаний. Серёжа тогда ещё ничего не понимал, но помнил, что был счастлив.       «Пусть я уже большой, меня не надо поднимать на руки, но пускай они снова будут со мной вместе, и я буду хорошо себя вести! Я не стану огорчать их! Я не буду дурным мальчиком! Только бы она опять была со мной…» — твердил он отчаянно, и рыдания опять подступали к груди, сжимая её до боли. Ногам в промокших от снега ботинках было холодно, но Серёжа не обращал на это внимания. Слезы — горячие, обжигающие, катились по его щекам, остывая на холодном воздухе. Этот воздух окутывал его со всех сторон, проникал под пальто и куда-то совсем внутрь, так что сердце уже не билось так сильно. Постепенно Серёжа успокаивался. Мысли его становились более путанными, всхлипывания звучали все реже. Он теперь просто лежал, уткнувшись в скамейку лицом и перед закрытыми глазами носились какие-то неясные картины, так быстро, что нельзя было ничего разобрать.       — Сергей Алексеевич! Да как же можно! — Василий Лукич нашёл его.       Серёжа сквозь пелену слез посмотрел на гувернёра, который продирался сквозь кусты. Судя по его лицу, он хотел уже было разразиться упреками, но, увидев положение, в котором был Серёжа, и его заплаканные глаза, кажется, обо всем догадался и только покачал головой.       — Ну что же это, право! Совсем ноги промочили, вот заболеете, и что будет тогда? Пойдёмте скорее домой. — немного смягчившись сказал он и протянул Серёже руку, помогая ему встать со скамейки.       Серёжа, почувствовав в подобревшем Василие Лукиче сочувствие к себе, прижался к нему и несколько минут стоял так, чувствуя, как рука растерянного гувернёра легла ему на плечо       — Ну что вы, Сергей Алексеевич. Совсем измучили…себя. — Василий Лукич хотел сказать: «Совсем измучили ребёнка» с досадой на непутевых родителей мальчика, но вовремя спохватился. Не стоило бы упоминать это при Серёже.       Василий Лукич был в доме Карениных человек посторонний и новый, а потому, не зная матери Серёжи и плохо зная его отца, держал нейтралитет в этом семейном раздоре, в отличие от всей остальной прислуги. С того дня, как Анна Аркадьевна побывала у сына, между домочадцами не утихали споры по поводу того, имела она право на это или же нет. Василий Лукич сторонился этих разговоров и единственное, что он точно понимал, так это то, что в результате разрыва между родителями, страдал ребёнок, к которому гувернёр успел уже всей душой привязаться.       — Ну все, нечего тут на холоде стоять! — решительно отстраняя от себя подрагивающего Серёжу, сказал Василий Лукич и, взяв его за руку, повёл наконец к выходу из парка.       Серёжа только бросил последний взгляд на скамейку, будто бы там было что-то, что видел только он один. Надежда зажглась в его душе и уже более не могла быть потушена ничем. Он отчего-то твёрдо знал, что когда-нибудь Бог устроит так, что мама его снова будет с ним, и все будут счастливы.