Пути Господни

      Письмо, точнее небольшая записка, переданная гостиничным слугой, застала Анну в тот момент, когда она уже внутренне смирилась с тем, что расстаётся с сыном на неопределённо долгий срок — поверить в то, что она не увидит его больше никогда, она не могла и не хотела. Ехать в деревню было решено завтра, так что Анна с весьма озабоченным видом собирала вещи, пытаясь заглушить болезненное разочарование от последних событий мечтами о жизни с Вронским в сельском уединении. Ей уже представлялись тихие мирные дни, которые они будут проводить с ним вдвоём, своей собственной семьей, вдали от глупого света, который настолько развратен в самом своём основании, что просто не может ни принять, ни понять их любви, настоящей, естественной, неподвластной условностям. Анна предвкушала ею же выдуманные сцены их будущего, в котором им не нужно будет притворяться, скрывать что-то, унижаться. Забудется этот мерзкий Петербург, с которым связано так много тяжелых воспоминаний, и снова будет только покой и счастье; и пусть все думают, что хотят, пусть завидуют, ненавидят — уже будет все равно!       Анна ещё ни разу не была в поместье Вронских и даже не предполагала, как выглядит сам дом и окрестности, но её воображение красочно вырисовывало большой двухэтажный загородный особняк, непременно белый и с колоннами, окружённый садом и небольшими флигельками, реку с плакучими ивами по берегу, огромные золотые поля и лес. И как будет замечательно гулять по этим просторам, купаться в речке или ездить верхом, а в жаркий день где-нибудь в саду, под тенью большой яблони или вишни пить чай и говорить обо всем на свете — нет, лучше даже просто молчать и сидеть рядом друг с другом в тишине…       Все эти мечты и планы, так гревшие душу Анны все это время, рухнули, точнее, просто испарились в её сознании в тот момент, когда она прочитала несколько строчек, написанных педантически аккуратным почерком её мужа.       «Я пишу вам потому, что наш сын болен, и есть основания беспокоиться за его жизнь. Я чувствую, что не могу не известить вас об этом, какими бы ни были наши отношения. Вы можете приехать к Серёже, когда вам будет угодно, если вы того захотите, и я более не смею быть препятствием между вами.       А. Каренин»       Анна несколько раз перечитала эту записку холодным, медлительным голосом Алексея Александровича. Этот голос, который она так не любила, но который помнила до самой малейшей интонации, звучал в её голове все то время, пока она ехала в первом попавшемся экипаже по петербургской слякоти. На город ложилась ночь, и сумерки только сильнее разжигали тревогу в душе. Анна то комкала в руках несчастную записку, то снова расправляла её и перечитывала начавшие уже расплываться буквы. К горлу подступало какое-то страшное чувство, но будто бы нарочно медлило охватить её, как хищник наблюдает за своей жертвой, готовясь вцепиться в неё и сжать в смертельных объятиях.       Все вокруг слилось в один тревожный сон, из которого хочешь выбраться — но нельзя, никак нельзя. В этом сне Анна вышла из гостиницы, растрёпанная и в распахнутой шубе, не предупредив ни слуг, ни Вронского о том, куда и зачем она едет; каким-то чудом именно в этот момент у подъезда остановилась извозчичья карета, и Анна смогла, хоть и не сразу, ответить на вопросы кучера о том, куда ей угодно. Она помнила и улицу, и дом, также хорошо, как собственное имя, но сейчас даже и имя своё она назвала бы с затруднением — в голове все путалось, мысли сменяли одна другую как-то хаотично и без всякой последовательности словно нарочно для того, чтобы не останавливаться на том страшном, что так терзало сердце. Всю дорогу Анне казалось, что она не думает ни о чем совершенно или думает о чем-то неважном и постороннем. И записка уже не вызывала столько ужаса — Анна начала вдруг всерьёз полагать, что это просто чей-то глупый розыгрыш. Кто её разыгрывает и зачем — она не знала, но она так крепко убедила себя в этом, что выйдя из экипажа и позвонив в дверь, была почти уверена в том, что её прогонят, сказав, что записки никакой никто ей не посылал, и впускать барыню не велено.       Но ей открыли — на пороге стоял Капитоныч. Он тут же поклонился и отошёл от двери, пропуская Анну внутрь.       — Давно вас ждём, — голос старика из глубины прихожей прозвучал как-то глухо, будто ему было за что-то совестно.       По его взгляду Анна тут же поняла — никакой это не розыгрыш, не шутка и не сон, а самая настоящая реальность, страшная и неотвратимая.       — Где он? — спросила Анна, почувствовав, что в груди вдруг перевернулось что-то.       — Все там же, наверху. Пожалуйте, вас там ждут, — сказал Капитоныч, забирая у Анны шубу.       Знакомые стены с обоями, которые Анна сама выбирала при ремонте три года назад, встретили свою бывшую хозяйку мрачным безмолвием. На первом этаже было тихо и темно, но на лестнице слышались чьи-то быстрые шаги. По ступенькам, придерживая одной рукой и юбку, и тазик с водой, сбегала девушка. Она умудрилась не останавливаясь, поклониться Анне, и, перескочив через последние две ступеньки разом, поспешно скрылась в коридоре, который вёл к кухне. По тому деловитому виду, с каким пробежала мимо неё эта девушка, Анна поняла, что вся прислуга на ногах и в волнении, как военный штаб перед генеральным сражением. Так обыкновенно и бывает в случае серьезной болезни кого-нибудь из членов семьи, но сейчас Анна чувствовала себя лишней в этом доме, как будто она была гостьей, зашедшей в крайне неудобное для хозяев время. Но, сжав в руке измятое письмо, она напомнила себе, что у неё есть непреложное право находиться здесь и пошла наверх.       В коридоре второго этажа везде горел свет, и дверь в детскую, которая соединялась со спальней Серёжи, была открыта. Анна устремилась туда, но в дверном проеме внезапно показалась чья-то фигура, и до слуха донеслось нервное трещание пальцев. Это был Алексей Александрович — Анна поняла это ещё до того, как увидела его. Он вышел из комнаты с растерянным видом и остановился, глядя в пустоту. В то мгновение, пока он стоял так, в задумчивости, будто решал, какое телодвижение ему следует совершить дальше, Анна успела рассмотреть сбоку его лицо, уставшее и какое-то бесцветное, и ей вдруг стало чрезвычайно жаль его. Она тут же поспешила отогнать от себя эту вдруг нахлынувшую на неё жалость, и решительно направилась к мужу.       — Что Серёжа? — спросила Анна. Все другое казалось ей совершенно излишним, да и к тому же, она не имела ни малейшего представления о том, как ей теперь нужно обращаться к нему.       Алексей Александрович посмотрел на неё как-то отстранённо, будто не был уверен, что на самом деле видит её.       — Очень плох, — ответил он. — Идите к нему, он звал вас.       Анна кивнула и, чувствуя своё сердце, гулко бьющееся в предчувствии чего-то ужасного, прошла в детскую. В тускло освещённой комнате никого не было, но дальше, в спальне, слышались приглушённые голоса. Анна нерешительно толкнула только чуть-чуть приоткрытую дверь, боясь того, что она за ней увидит.       Предчувствие не обмануло её. Серёжа лежал на подушке, откинув вправо голову с прилипшими ко лбу прядями, и тяжело, с хрипом, дышал через рот. Он был смертельно бледен, но щеки его пылали ярким румянцем и были похожи на красные маки, болезненно расцветшие посреди заснеженного поля. Серёжин гувернёр сидел возле постели и обтирал его; доктор был тут же. Когда вошла Анна, они оба обернулись и несколько мгновений пристально смотрели на неё. Громкий, но сиплый всхлип Серёжи заставил их снова обратить на него внимание.       Едва сдерживая в груди рыдание, Анна медленно подошла к постели на непослушных ногах и опустилась перед сыном на колени. Он повернулся к ней, глаза его были широко открыты, но их застилала лихорадочная пелена и было похоже, что он не понимает того, что видит. Он смотрел прямо на мать и не узнавал её.       — Папа? — тихо спросил он с французским ударением на второй слог. — Папа, нельзя ли позвать маму?       — Да вот же маменька ваша, — сказал Василий Лукич, скрывая слёзы. Он убрал от Серёжи марлю со спиртом, накрыл его снова одеялом и отошёл что-то сказать доктору в угол комнаты.       — Мне бы ещё разочек увидеть её, и все… — взгляд доверчивых голубых глаз прошёлся острым лезвием по сердцу.       — Это я, я здесь! — Анна плакала, уже не сдерживаясь и целовала обжигающе горячие шею и лицо Серёжи. — Я здесь, миленький! Слышишь?       Но Серёжа больше не слышал, он в бессилии закрыл глаза и стал проваливаться в мучительное темное забытьё. Анна с громким надрывом всхлипнула, уткнувшись лицом в его плечо, скрытое одеялом.       — Вам бы уйти лучше, — мягко сказал доктор, взяв её под локоть. Анна резко повернулась к нему.       — Скажите, что с ним? — её глаза страшно блестели в полутьме спальни. — Скажите мне правду!       Доктор помог ей подняться и посмотрел на неё с искусно-правдивым выражением сочувствия.       — Он может умереть? — с трудом выговорила Анна, её губы непрерывно дрожали.       — Боюсь, что такая возможность весьма вероятна, — ему пришлось крепче схватить её, чтобы она не упала. — Но Бог милостив…       — Он умрет! Я знаю! — не своим голосом закричала Анна, трясясь всем телом в руках доктора. — Вы всегда про Бога говорите, когда уже кончено!       Серёжа тяжело застонал, Анна хотела броситься к нему, но доктор не пустил её. Её насильно вывели из комнаты и опустили на диван в детской. Она попыталась встать, но тело уже не подчинялось ей, и она заплакала со страшным подвыванием раненой волчицы. Перед глазами у неё плыло, она начинала задыхаться, уже ничего не видя вокруг себя. Все перекрыло осознание того, что Серёжа — её Серёжа! — может умереть. Остальное уже не имело никакого значения…       Кто-то вдруг взял её за руку. Анна с трудом, сквозь застилающие все слёзы разглядела мужа, который сидел подле неё. Алексей Александрович хотел что-то сказать ей, но не смог, и Анна заметила, что он содрогнулся всем телом, и горло его болезненно сжалось.       То, что увидела Анна в его лице поразило её — его глаза были полны слез, и во взгляде отражалось то самое, что было сейчас в её душе. Это было не просто сочувствие к её горю, которое она видела к себе в других — это было само горе. Страшное, безутешное родительское страдание. Никто во всем свете, кроме отца её сына, не мог понять её — только он один знал точно, что она переживает теперь. И этот чужой человек, одно воспоминание о котором было ей отвратительно, стал ей вдруг настолько близок, как до сих пор никто и никогда не был.       Поддаваясь этому порыву совершенно неосознанно, Анна закрыла глаза и, ещё пуще разрыдавшись, прижалась к мужу. Его рука обняла сзади её содрогающиеся в рыданиях плечи, крепко притянула к груди, так что Анна могла слышать чужое сердце также хорошо, как своё собственное. Звуки голосов и шагов стихли — все вдруг замолкло, и слышен был только надрывный стук этих двух сердец, как никогда прежде близких друг к другу. Они чувствовали себя сейчас, как два человека, долго бродивших по лесу в одиночестве и вдруг увидевших, что они не одни. И уже было не так страшно не найти выход.       Но эта минута невероятного понимания между ними продолжалась недолго. Как только Анна пришла в себя, они неловко отстранились друг от друга, со смущением пряча глаза, будто сейчас произошло что-то неприличное и неуместное, хотя оба все-таки почувствовали некоторое успокоение.       Впереди же была долгая бессонная ночь. Бред то прекращался, то начинался снова, жар не спадал, и если больной засыпал, то это был тяжёлый, тревожный сон, не приносящий облегчения. Анна не отходила от Серёжи и с виду была почти спокойна, но видеть страдания сына было для неё самой страшной пыткой. Все его мучения она воспринимала как свои собственные, и каждый его сиплый вздох отдавался в груди невыносимой болью.       К двум часам Серёжа так ослаб, что пульс едва можно было нащупать. Доктор, печально вздыхая, заявил, что теперь одна надежда на Бога. Это было самое худшее — слова, которыми врачи расписываются в собственном бессилии. Анна вздрогнула в ужасе, когда поняла, что теперь жизнь Серёжи в руках Того, чью волю она так очевидно нарушила. Надеяться на Бога в её случае было бессмысленно.       Анна была религиозна прежде, до того как её жизнь вышла за пределы законов религии — она даже осуждала эти законы, находя их несправедливыми и лицемерными. Только она не видела одного — это был не просто предел, а стена из тонкого стекла, которая отгораживала от неё пропасть и которую она с наслаждением разбила. Она с тем же наслаждением ринулась в эту пропасть, но забыла о том, что привязывало её к краю обрыва.       Серёжа ворочался беспокойно, и лицо его, несмотря на худобу и впалость щёк, казалось совсем детским. Анна стояла на коленях перед кроватью сына и смотрела на его хмурящиеся в тревожном сне брови и губы, шепчущие что-то неясное в забытьи. Алексей Александрович беспрерывно ходил за её спиной от стены к окну и обратно, глядя перед собой с такой сосредоточенностью, будто бы он решал в уме какую-нибудь чрезвычайно сложную математическую задачу. Доктор то входил в комнату, чтобы проверить больного, то уходил опять, но на немой вопрос родителей отвечал только печальным качанием головы. С каждой секундой отчаяние становилось все сильнее, вытесняя собой все другие чувства.       «Боже мой, за что это ему? Он ничего не сделал, он так мал ещё, и ни в чем, совершенно ни в чем не виноват! Так за что же он страдает? За что?! За меня.?» — эта внезапная догадка обдала, как ушат ледяной воды. Это было так ясно, просто и даже закономерно, что Анна удивилась, как она не думала об этом раньше. Вот же оно! —наказанье ей, преступной матери, бросившей сына. И ради чего? На что она променяла любовь своего родного ребёнка, чистую, искреннюю, доверчивую? На пошлую и гадкую связь с чужим человеком — Анна содрогнулась при одном воспоминании о Вронском, так ей мерзко показалось все, что было с ним. Собственная вина отчётливо предстала перед ней во всем безобразии содеянного, и хуже всего было то, что за неё расплачивался Серёжа. Это было нестерпимо, просто невозможно переносить.       Анна заходилась безутешными рыданиями обжигающего душу раскаяния, и страшное осознание своей низости так давило на неё, что она физически ощущала его. Она опускала голову все ниже, изо всех сил почему-то стараясь заглушить собственный плач, как что-то недостойное, и боясь взглянуть на то маленькое невинное существо, которое сейчас — уже не было никаких сомнений! — страдало за неё.       «Господи, умоляю, не позволь ему умереть! Я клянусь, что больше не покину его никогда! Накажи лучше меня, а его оставь! Я готова все перенести, что угодно отними у меня — только не его, Господи!» — судорожно повторяла Анна про себя это подобие молитвы. Все слёзы, которые могли быть, уже закончились, но Анна все плакала, беззвучно, горько, до исступления, уткнув лицо в плечо Серёжи и сжав крепко его слабую, безжизненно покоящуюся на простыне руку. Нельзя было поверить, что она больше не увидит, как эта рука крепко обнимет её за шею, как родные глаза посмотрят на неё с нежностью, с детской преданностью; не услышит его милого голоса и того, как он смеётся. Неужели, этого не будет больше никогда?       Ни-ког-да!       В голове не оставалось больше ничего — только бесконечное, бьющееся внутри раскаяние, смешанное с отчаянием. Дышать становилось больно, душный воздух комнаты стал слишком тяжёл для изорванного рыданиями в кровь горла. Постепенно и силы стали покидать Анну, прокатившись по щекам вместе со слезами. Казалось, что каждый миллиметр лица уже был соленым на вкус. Изнутри было то же — разъедающая все горькая соль. Но чем больнее было это ощущение, тем слаще было испытывать его.            Анна не помнила, как она заснула, совершенно опустошенная, но она чувствовала рядом с собой сына и его сиплое редкое дыхание.