Пути Господни

      Недопитый чай подали снова, и все участники вечернего происшествия, кроме Ани, которая спала в детской, опять собрались на веранде. Серёжа, всеми прощеный и успокоенный, но все ещё чувствующий себя робко, тихонько цедил свой чай, украдкой поглядывая на родителей — они говорили друг с другом, как ни в чем не бывало, точно их мирная беседа прервалась побегом сына и более ничем не омрачаясь после этого события, продолжилась с того же места. Алексей Александрович улыбался, пока Анна смеялась на его шутку о бывшем министре внутренних дел, у которого они несколько раз обедали позапрошлой зимой, и только что прошедшая ссора казалась фотокарточкой грозно бушующего моря, случайно попавшей в безмятежный семейный альбом.       По взглядам мужа Анна чувствовала, что он наблюдает её, хотя он и вёл себя так же точно, как и до их столкновения и говорил тем же спокойным насмешливым тоном те же отвлеченные вещи, над которыми можно было смеяться и которые можно было обсуждать, но которые ничего не значили в действительности.       — Серёжа, ты сейчас уснёшь, — заметила Анна, глядя на клюющего носом сына и радуясь, что она может использовать его как предлог для того, чтобы уйти и избежать вцепившихся в неё внимательных глаз мужа. — Пойдём, я уложу тебя.       Серёжа не стал спорить, послушно сполз со стула и, пожелав доброй ночи отцу, пошёл вслед за матерью в свою комнату. Анна поднялась с ним наверх, и, дождавшись, когда он приготовится ко сну и заберётся в постель, села подле него, поправляя ему одеяло.       Он подоткнул плечом подушку, жмуря один глаз и сжимая дрожащие челюсти, чтобы удержать зевок; это у него не вышло, и он зевнул широко, прикрывая рот тонкой ладонью с худыми длинными пальцами — от прежней детской полноты в нем остались только чуть округлые щеки, все остальное вытянулось так внезапно и быстро, как будто его тело боялось опоздать куда-нибудь.       Анна смотрела на него со смешанным чувством любви и горечи за то, что он уже никогда не будет тем милым маленьким мальчиком, прячущимся от незнакомцев за её юбку и хохочущим каждый раз, когда она смеялась просто потому, что видел, что ей весело. Того мальчика больше не было, с каждым днём это становилось все очевидней, и при мысли о разлуке с сыном — теперь уже не физической, но оттого ещё более болезненной, потому что это расставание никак, ничем нельзя было преодолеть — Анна чувствовала себя оставленной.       — Серёжа, ты любишь меня? — спросила она, хотя собиралась сказать другое.       Он посмотрел на неё внимательно, ища причин, которые вызвали этот вопрос, и ответил уверенно:       — Больше всего на свете.       Анна взяла его руку, и он тут же перехватил её в свою и поднёс к щеке.       — Пообещай мне, что никогда больше не скажешь про сестру того, что ты сказал, — мягко произнесла она, чувствуя прилив нежности к нему.       — Я обещаю, — виновато отозвался Серёжа, не выпуская её ладонь из своих.       — Хорошо, — Анна слабо улыбнулась и наклонилась к нему, чтобы поцеловать; она коснулась губами его влажного виска и на несколько мгновений прижалась к нему, зажмуриваясь.       — Я тоже очень тебя люблю. Не забывай этого, ладно?       — Не забуду, — прошептал Серёжа, изворачиваясь и обвивая руками её шею. От его кожи пахло мылом, которым он умывался, и тем особенным запахом, по которому Анна могла отличить его из тысячи других детей, не открывая глаз. — Никогда не забуду.       Он уткнулся лицом ей в плечо, и они долго сидели так, не переменяя положения. Обоим было неудобно, и у Анны скоро затекла спина, но никто из них не хотел нарушить объятия, в котором столь многое говорилось без слов.       Затем вдруг Серёжа отстранился и, улыбнувшись, потерся носом о её нос, как котёнок.       — Помнишь, как ты звала меня маленького котиком? — спросил он. — А я говорил: «кутик».       Анна тихо рассмеялась.       — Помню. Ну, теперь ложись.       Серёжа отцепился от неё и улёгся обратно на свою подушку, совершенно счастливый.       — Я не буду больше обижать Ани. Я не хотел, правда, это нечаянно вышло. На самом деле, она мне даже нравится, она смешная, — признался он, пользуясь доверительностью минуты. — Жалко, правда, что она так долго растёт — мы совсем не успеем поиграть.       — Почему же? — рассеянно сказала Анна, поглаживая его по волосам. — Она станет постарше и поиграете.       — Ну, это она не успеет. Я ведь пойду в гимназию осенью — мне папа сказал.       То же неприятное чувство кольнуло Анну снова. Гимназия значила то, о чем она думала только что, она значила то, что Серёжа был уже не только её сыном, но был уже вполне человеком, отдельным от неё. Ей все ещё так странно было представлять его гимназистом. Кто угодно другой мог бы им быть, Гриша мог, любой из детей Стивы, и самого брата она хорошо помнила смешливым развязным школяром, но на Серёжу форменная курточка никак не надевалась в её воображении; это было так же нелепо, как если бы он зачем-нибудь натянул на себя отцовский вицмундир.       — Он сказал, что там будет интересно, но трудно, поэтому я должен буду стараться, чтобы не отставать от других, — продолжил Серёжа мечтательно. — А ещё я знаю, что лучшим потом дают медаль. У папы есть, даже несколько. И ордена ещё. Это, конечно, нужно заслужить, но я думаю, что я тоже смогу.       — Непременно сможешь, — согласилась Анна. — У тебя все будет, и ордена, и медали. Но это все после, а сейчас засыпай.       Серёже хотелось бы ещё повоображать то, каким он будет, когда вырастет, но чтобы не портить ясность вечера, он закрыл глаза и постарался изо всех сил заснуть. Он несколько минут жмурился, ворочаясь и вздыхая, потом усталость все же взяла своё, его лицо расслабилось, пальцы, державшие край одеяла, разжались, и им овладел тихий, крепкий сон, успокоивший ему дыханье.       Анна погасила лампу, чтобы свет не мешал ему, но не ушла, а осталась сидеть у постели сына, как будто не зная, куда ещё идти.       Она думала о том, что произошло сегодня, о ссоре за чаем, о муже, и о том, что она сказала ему, зная наверняка, что он ждёт её теперь внизу.       «Ужасно…» — проговорила она себе, но почти равнодушно, как будто те жестокие слова были сказаны не ею, а кем-то другим, и она только со стороны осуждала их.       Ей казалось теперь, что она сказала их почти случайно, хотя это было вовсе не так, и этим словам предшествовали долгие озлобленные терзания, в которых она провела последние несколько дней. Между фальшивым спокойствием и раздражённой холодностью, в которой её заставали со стороны, она снова и снова перемучивалась то прошедшим, то несбывшимся; она словно очнулась от грёзы, полной надежд и сладкого ожидания и снова оказалась в пучине сомнений, боли и злобы, охвативших её с беспощадностью шторма. И над всем этим, точно в назиданье, висело ни разу не испытанное ею, странное чувство — болезненное и вместе с тем нелепое, какое-то неприкаянное, ощущение, которое переживает тот, кого отвергли.       Она была не нужна, не достойна любви того, у кого единственного было на то право. Это было обидно, унизительно и горько и, в сущности, это было то чего она заслуживала. Если задуматься, это и не могло быть иначе.       Она знала это с самого начала, хотя и не до конца могла поверить, что так все и останется, что она должна будет расплачиваться за своё преступление вечно; это было как будто даже несправедливое, чрезмерное наказание, несоразмерное тому, что она могла бы вынести. Немыслимо было даже представлять себе эту унылую будущую жизнь, связанную стыдом и обманом, тянущуюся бесконечно долго; а все же жизнь продолжалась именно такая, и на другой же день после вечера, который расставил все на свои места, Анна поднялась с постели и поняла, что жизнь не только продолжается, но что она будет такой всегда и что с этим ничего нельзя больше сделать. Как бы она ни старалась, как бы ни раскаивалась в содеянном, она не могла заставить Алексея Александровича все забыть и полюбить её опять, со всем тем, что стояло между ними. Нельзя было насильно вызвать в нем любовь и тем более жестоко — как он сам верно заметил — было требовать от него эту любовь, когда Анна сама не знала, что она чувствует.       Её отношение к нему колебалось от странного почти восхищения всем, что бы он ни говорил и ни делал, до раздражения по тем же непонятным поводам. Все его слова, все движения отпечатывались в её сознании ярко и точно, как красочные предутренние сны, надолго захватывая воображение. Он не шёл у неё из головы, даже когда она оставалась одна, ей зачем-то нужно было знать, чем он занят и о чем думает; она то искала его одобрения и восхищения, то вызывающе хотела, чтобы он осуждал её. Анна могла бы подумать, что она влюблена, если бы не эта резкая полярность чувства, изменяющегося быстро и непредсказуемо от любви до презрения, всегда внезапно для неё самой.       Теперь, впрочем, после того как он очевидно дал понять, что его этот вопрос не интересует, это было и неважно. Не было смысла беспокоиться об этом, было бессмысленно мучиться, но, казалось, это не только не сделало Анну более равнодушной, а напротив, лишь размножило в её душе сомнения. Она презирала себя за то, что, несмотря на задетую гордость, несмотря на тщетность этих мыслей, она продолжала метаться и гадать, что было бы, если бы она любила и если бы любил он.       Было совершенно очевидно, что такая жизнь невозможна для неё, как невозможно не дышать. Анна убеждала себя, что заслужила это, но вперёд знала, что рано или поздно не выдержит, и сегодняшняя ссора показала это со всей определенностью. Она замучает его и замучается сама, если он продолжит говорить ей «ты», имея ввиду только то, что она его жена, которой принято говорить «ты»; если этот обман продлится хоть ещё немного. И все же, пока это было возможно, она поддавалась обману и сама поддерживала его со всем старанием, на какое была способна.       «Да, это ужасно» — повторила она, вспоминая эти последние дни, в которые она, как будто в перелистанном задом наперёд романе, заново пережила все свои самые злые и жестокие чувства, рассыпавшие в прах её душевное равновесие. — «И он теперь ждёт, чтобы говорить. Но о чем же? Что он может сказать, кроме того, что он уже сказал?»       В ней с новой силой разгорелась обида, и она испытала почти ненависть к нему за его холодное безразличие и способность так легко переносить любую ложь, сколько бы та ни длилась. Гнев, который заставил её сказать ему все то, что она сказала сегодня, овладел ею снова, и он же побудил её встать и пойти к мужу, чтобы убедиться в своих самых неутешительных предположениях относительно него.       Она оставила крепко спящего сына и стала медленно спускаться вниз, прислушиваясь к тревожному скрипу собственных шагов на старой темной лестнице.       «Он опять извинится, а потом скажет, чтобы я держала себя лучше при детях и прислуге — вот, что будет» — воображала Анна, хотя ни разу за эти недели, исключая минуту ссоры, она не слышала никаких упреков от Алексея Александровича. — «А потом улыбнётся, пожелает добрых снов и уйдёт спать, совершенно довольный. И все пойдёт, как шло».       По мере того, как она приближалась к веранде, презрение и обида утверждались в ней все больше, и из дома она вышла только лишь с тем, чтобы формально извиниться перед мужем за свои слова и тут же уйти.       Алексей Александрович ждал её, медленно проходясь вдоль перил взад-вперед и, очевидно, обдумывая что-то. Его лицо казалось усталым, но не безжизненным, а, напротив, оживленным судорожной мыслью. Во взгляде была решимость на что-то и вместе с тем неуверенность, присущее ему своеобразное сочетание взволнованного спокойствия, как будто он нарочно с деятельным вниманием сосредотачивался для того, чтобы перебрать по очереди все, что занимало его, не тратя времени на бесцельное смятение.       Он обернулся, услышав её шаги; и вместо всего, что ожидала от него жена и всего того, о чем он, вероятно, думал только что, он спросил только:       — Уснул?       — Да, — коротко ответила Анна и, не зная, куда деться, села на место с краю стола, на котором прежде сидел Серёжа.       Она хотела покончить с этим как можно скорее, но она не только не торопилась с извинениями, но и сидела с таким независимым видом, словно она от него ждала каких-то объяснений. В действительности же, ей ничего не было нужно от него, кроме одного, и именно этого он ей не мог дать.       Алексей Александрович молча стоял напротив, разглядывая в полутьме белый подол её платья, как будто бы на нем было написано что-то очень важное, требовавшее от него серьезных умственных усилий для прочтения. Наконец, он поднял голову.       — Я надеюсь, ты простишь мне то, что я сказал.       — Кажется, ты уже извинялся, — мрачно отозвалась Анна, снова раздражённая этим «ты» и тем, что он вынудил и её употреблять это лживое слово.       — Но ты не приняла этих извинений, — констатировал он, прямо глядя на неё.       — Чего ты от меня хочешь? — с естественно вырвавшимся пренебрежением спросила она, встречаясь с его взглядом и опять находя в нем то самое чувство, которое она приняла за любовь. Эта печальная проницательность, точно он видел её всю насквозь, со всеми её самыми гадкими мыслями и говорил: «это не имеет значения».       Воспоминание о десятках подобных взглядов больно отозвалось в ней, когда она поняла, что за одно это чувство она могла бы любить его, если бы только оно было правдой. Она отвернулась, опять ощущая себя несчастной настолько, что слёзы сдавили ей грудь. Если бы это можно было просто забыть и не мучиться каждый раз, как она мучилась, если бы она хотя бы умела удержать злобу на себя и на него за то, что они были так глупо несчастливы… Но всего этого нельзя было.       Анна поняла, что сейчас разрыдается, и резко встала, собираясь уйти, но кружевом на рукаве зацепилась за спинку стула.       — Куда ты?       — Уже поздно, — ответила она, и её голос предательски дрогнул. — Я иду спать.       — Что с тобой? — с подозрением спросил Алексей Александрович. — Ты плачешь?       Она хотела сказать «нет», но слёзы уже текли по её щекам, и он это видел.       — Не важно, — пробормотала она, непослушными пальцами выпутывая манжету платья.       — Анна…       — Что? — она нервно всплеснула рукой и чуть не порвала рукав. — Да, я плачу и да, я несчастна, но в этом никто не виноват, кроме меня одной, поэтому, пожалуйста, оставь меня в покое!       Он подошёл к ней, чтобы помочь отцепить кружево от спинки. Анна молча утирала слёзы свободной рукой, пока он возился с этим и хотела уйти, едва он закончил, но он не отпустил её, схватив её за запястье.       — Я прошу тебя, выслушай меня, — проговорил Алексей Александрович на её оскорбленный взгляд и попытку вырвать руку. — В конце концов, это не может так продолжаться.       — Отчего не может? Вас, кажется, все устраивает.       — Меня не может устраивать положение, в котором ты будешь несчастна.       — Какое вам вообще дело до меня? — бросила она тоном, который должен был задеть его.       — Какое? — переспросил Алексей Александрович, как будто собираясь разозлиться, а потом сказал, как само собой разумеющееся: — Я люблю тебя.       Анна вздрогнула.       — Перестаньте! — гневно вскрикнула она, опять пытаясь вырвать руку. Это были те слова, которые она хотела услышать от него, но вместо радости она испытала только ещё большее раздражение, потому что уже не могла поверить им. Они виделись ей насмешкой, какой-то нелепой случайной ложью, которую он сказал, чтобы продолжать обманывать её и себя.       Алексей Александрович отпустил её, но она не ушла и не двигалась с места, хотя он был так близко, что она даже в темноте видела, как покраснело его лицо.       — Перестать что — любить вас? — спросил он, улыбаясь с вымученным отчаянием. — Если бы я знал, как это сделать.       Эта улыбка была слишком похожа на него, чтобы быть неправдой, и Анна почувствовала себя так, как будто он отпустил её для того, чтобы она упала с обрыва в холодную воду. Досада и раздражение в ней сменились растерянностью.       — Зачем вы говорите мне это? — спросила она тем же обвиняющим тоном, скрывая за ним страх и надежду, одновременно вспыхнувшие в ней, когда она поняла, что он сказал.       — Потому что это правда.       «Правда…» — эхом отозвалось в её голове, и все внутри неё сжалось от восторженного ужаса.       — Но вы сказали… тогда, за картами… — пробормотала она неуверенно, не в силах точно вспомнить, что именно он сказал, потому что помнила, в сущности, только одно: что ему было все равно на неё.       Алексей Александрович тяжело выдохнул и сделал шаг назад, словно только теперь заметил, как мало расстояния их разделяло.       — Я не должен был говорить этого, — признался он с видимым сожалением. — Если я оскорбил тебя, я прошу прощения. Я не хотел этого, и я…не имел ввиду, что вы мне безразличны. Я, может быть…может быть, не имел права требовать от тебя никакого ответа, — проговорил он сбивчиво и как бы опомнившись, качнул головой. — Впрочем, это неважно. Просто скажи, что мне сделать, чтобы не быть причиной твоих страданий. Если ты не можешь жить со мной, если тебе нужен развод — я дам его тебе.       — Развод? — глупо повторила за ним Анна, не понимая, к чему он клонит.       — Если это единственное, что сделает тебя счастливой.       — Вы говорите мне, что любите меня и предлагаете мне развестись?       Он посмотрел на неё так, как будто только сейчас сознал абсурдность своих слов и потёр рукой лоб с усталостью человека, который решал какую-то задачу несколько месяцев подряд только для того, чтобы узнать, что на неё не существует ответа.       — Ну, положим, не развод, но свободу я вполне могу вам дать, — сказал он чуть погодя. — Если вы хотите уехать и если вопрос стоит только о сыне, я готов отдать вам его при условии, что вы обеспечите его образование и…       — Алексей Александрович, — прервала его Анна. — Я не прошу этого.       — Но тогда…чего вы хотите? — и он снова посмотрел на неё с внимательным ожиданием взгляда и вместе с тем потерянно.       Анна вспыхнула и тут же нахмурилась, чтобы это не было так сильно заметно.       — Я уже говорила вам, — ответила она.       — Вы говорили, что хотите разъехаться.       — Не тогда.       — Когда же?       — Вы знаете, когда.       Он ничего не ответил, отвёл глаза и долго молчал, пока Анна прислушивалась к своему рваному сердцебиению, ожидая, что он скажет: «ну, это никак невозможно» и уйдёт, несмотря на все, что он наговорил ей прежде. Но он не ушёл, он опять вздохнул и спросил:       — Вы действительно хотите этого?       — Вы, кажется, сказали, что любите меня, — напомнила Анна, и её голос прозвучал холодно, потому что она пыталась заставить его не дрожать.       — Да, — подтвердил Алексей Александрович. — И именно поэтому я не хочу, чтобы ты считала, что я принуждаю тебя к чему-либо.       — Я этого не считаю.       — Тогда я не понимаю, зачем…       — Вам это так важно? — нервно перебила Анна, избегая его вопросительного взгляда.       — Вам было важно знать мое мнение относительно вас, — заметил он, с явным трудом удерживая упрёк. — Я сказал вам его. Но все, что я могу предполагать о вашем отношении ко мне: что вы склонны ненавидеть меня каждый раз, когда сознаете, что не можете больше притворяться в своей способности терпеть меня рядом с вами.       Ядовитая самоирония его слов вдруг вызвала в Анне острый приступ жалости к нему и заставила её опомниться. Именно так все выглядело с его стороны. С момента их разрыва, произошедшего более года назад, она повторяла, что ненавидит его, и ни разу не сочла нужным убедить его в обратном. Даже если тогда, когда она говорила это, её состояние было близко к помешательству, у него все ещё были основания полагать, что она считает именно так; последняя неделя отчуждённости, её попытки задеть его и её плохо прикрытое раздражение только доказывали это — она сделала все, чтобы он думал, будто его присутствие для неё невыносимо. Она сама не знала, нарочно ли делала это, но это не было правдой — по крайней мере, не теперь.       — Я не ненавижу вас, — смущенно сказала Анна, невольно пугаясь того, что даже для неё самой это не было очевидно, пока она не произнесла это вслух.       — Но жизнь со мной делает вас несчастной, — с горькой улыбкой возразил Алексей Александрович. — Вы говорите сами…       — Я не то имела ввиду, в этом нет вашей вины, — поспешно пробормотала она, пытаясь успокоиться, чтобы объяснить. Но она так запуталась, что уже ничего не могла сказать, и, снова и снова собираясь говорить, беспомощно молчала.       — Я думала…думала, что ты презираешь меня, — наконец, жалко выдавила Анна, и слёзы брызнули из её глаз. Она отвернулась, пытаясь остановить их. — Что после всего, что было, я больше не могу быть вашей женой, что вам противна мысль об этом, несмотря на ваше прощение.       Она опять замолчала, вытирая щеки и не глядя на него. Она плакала, ожидая чего угодно и не ожидая ничего, одновременно зная, что он опровергнет её слова и смертельно боясь, что он этого не сделает. Ей казалось, что со следующим рыданием её сердце остановится.       — Я не презираю тебя, — раздался его взволнованный голос совсем рядом, и его рука нашла её руку. — Не после того, какой я знаю тебя.       Она вздрогнула и подалась к нему, зажмуриваясь и сжимая его влажную холодную ладонь своей.       — Я не посмел бы теперь осудить тебя, — прошептал он с тем же волнением, наклоняя к ней голову.       Анна подняла на него глаза, широко распахнутые, с пушистыми ресницами, в которых запутались слёзы, и смотрела в его лицо несколько секунд, прежде чем он поцеловал её.       Она не помнила, когда он делал это в последний раз: когда-то очень, очень давно, в той прошедшей жизни, в которой он был другим и все было другое, в которой её самой теперешней не могло быть, а была её фантомная идеальная копия и странный человек, звавший её своей женой. Там было хорошо и спокойно, как в детстве под надежной крышей родительского дома, которого ни у неё, ни у него никогда не было. Там она была безупречна, а он самодовольно не знал несчастья. Там никто из них не совершил ни одной непростительной ошибки и не сказал ни одного жестокого слова. Теперь они были здесь, и ничто из этого больше не имело значения.