Пути Господни

      Алексей Александрович был влюблён в свою жену.       Он сам не заметил, как это вышло. Обдумывая своё нынешнее состояние, он приходил к выводу, что это случилось с ним в Москве, но он с трудом мог сказать, в какой именно момент это произошло; как будто именно в эту самую минуту что-то отшибло ему память. Но, так или иначе, чувство это было, и оно было тем сильнее и несомненней, чем трудней Каренину было делать вид, что его не существует.       Анна занимала все его мысли, и он совершенно не мог рассуждать ни о чем дольше десяти минут так, чтобы его рассуждение снова не вернулось к жене. Занятия же, помимо чтения, почти никакого не было, а, значит, и отвлечь свой ум тоже не было никакой возможности. Даже и те книги, которые он привёз с собой, надеясь в спокойствии прочесть их за время отпуска, хотя и читались им исправно, но скорее по принуждению, почти без всякого интереса. Вопросы, которые так занимали его прежде и ответы на которые он искал в трудах по философии или истории, теперь казались ему какими-то несущественными; они были так далеки от его настоящей жизни и так не важны для неё, что не было никакого смысла задумываться над ними. И, хотя Алексей Александрович упорно старался убедить себя в том, что это все так же интересует его, в глубине души он знал, что единственным настоящим предметом интереса его была Анна.       Ему потребовалось некоторое время для того, чтобы окончательно свыкнуться и смириться с этим новым положением, во многом для него затруднительным — делать вид, что это не так было невозможно, кроме как постоянно обманывая себя, но обман был слишком утомителен, и потому Алексею Александровичу очень скоро пришлось признаться себе, что он влюблён. Но, хотя и зная об этом, или лучше, именно вследствие этого знания, он счел за лучшее ничем не выдавать своего чувства; во-первых потому, что оно смущало его самого, а во-вторых потому, что оно могло смутить Анну и тем самым нарушить едва установившееся и все ещё хрупкое равновесие. Он строго определил себе рамки отношений с женой, чтобы его действительное отношение к ней нигде не вскрылось случайным образом, но исполнять эти установления на практике оказалось чрезвычайно непростой задачей. Сложность состояла не только в том, что его чувства к жене существовали, но и в том, что они сами по себе были неоднородны и путанны.       В нем были одновременно две любви к ней: одна высокая, совершенно духовная, уже знакомая ему — та, которую он однажды испытал к Анне во время её болезни после родов, когда его прощение открыло ему счастливую возможность любить её так, как он никогда и никого не любил прежде; другая же была чувственная, которой он вообще был не очень подвержен, и она, хотя у него была раньше определенная физическая привычка к жене, после прекращения их отношений сама собой сошла на нет. Теперь же обе эти любви как будто усилились в какой-то невообразимой прогрессии и смешались друг с другом, и было неясно, где заканчивается одна и начинается другая.       Хуже всего было то, что они не только не давали Каренину спокойно и разумно думать обо всем, что касалось Анны, но и прямо противоречили одна другой. Первая говорила ему быть терпеливым и всепрощающим — и он был бы рад поступать именно так; но вторая требовала от него владеть тем, что он любил — и чем полнее, тем лучше. Он противился этому желанию, сколько мог, но оно не проходило и рождало в нем такие мысли и чувства, о которых он вовсе не хотел знать.       Именно это второе, гадкое и недопустимое, как сам Алексей Александрович решил для себя, чувство собственности, отравляло ему жизнь больно снедающим его сознанием того, что он никогда не сможет заполучить любовь к себе жены. С тем, что она не любит его — он знал это и почти не сомневался, несмотря на то, что удушающе желал обратного — он, как ему казалось, уже смирился, но последние недели показали, что его душа была как никогда далека от всякого смирения в этом отношении; и то, что в злосчастный вечер за картами, Анна, не испытывая к нему того, чего он хотел от неё, зачем-то пыталась привлечь его внимание — как будто это была такая игра, в которой он исполнял роль случайно попавшейся под руку игрушки — уязвляло его самолюбие настолько, что он испытал почти злобу на жену.       Сидя на другое утро в обманчиво-успокаивающем одиночестве на сыроватой после дождя веранде, Каренин сам ужасался силе своей злобы — низкой и эгоистичной, так резко расходящейся с его настоящим отношением к жене, и та его часть, которая любила Анну безусловно и бескорыстно, подсказывала ему, что он расстроил её.       Он не знал, что ему теперь делать и как говорить с женой. Причины, побудившие её сказать то, что она сказала вчера, оставались для него загадкой и, более того, он не хотел понимать их, он не хотел вовсе думать об этом. Не хотел, но все же возвращался мыслями ко вчерашнему вечеру и начинал до деталей перебирать произошедшую сцену, вздрагивая от тошнотворной неловкости, почти стыда — даже не за свои слова и не за свою гордость, но просто за неестественность положения; и все, что приходило ему на ум — улыбающиеся губы жены и влекущие взгляды, которые она бросала на него все то время, что они играли.       От этого воспоминания мысль его безнадёжно сорвалась с хоть сколько-нибудь ясного пути, и Алексей Александрович долгое время не мог вернуть её на место так же, как он не мог подавить в себе горькую ядовитую обиду, стремительно расползавшуюся в его груди. Он ощущал её физически, и она усиливалась ещё раздражением на себя за то, что он не в силах был сохранять спокойствие духа, так ему необходимое, но так стремительно от него ускользающее.       «Зачем она делала это?» — спрашивал он неясно кого, чувствуя приливающую к лицу кровь и с ужасом прислушиваясь к ускоряющемуся биению сердца. — «Зачем — если она сама призналась, что не любит меня? Откуда эта жестокость в ней? О чем она думала?»       Злоба и обида говорили ему, что это не только жестокость, но и распущенность, и он готов был даже верить этому, хотя вперёд знал, что это совершенная неправда. И все же он искал и в недавних, и в давнишних своих воспоминаниях подтверждения своим несправедливым предположением, путаясь в них все больше, до тех пор, пока его самообладание снова не вернулось к нему, и вместе с ним не возвратилась способность разумно мыслить.       «Нет, это надо прекратить; это все не важно…» — проговорил себе Алексей Александрович, вытаскивая ложку из остывшего кофе, который он размешивал уже с четверть часа, и с усилием аккуратно, почти без звона, устраивая её на краю блюдца. — «Что бы она ни чувствовала и ни думала — это не её вина и уж тем более не мое дело. Это не должно задевать меня».       Он повторил последнюю фразу про себя для верности несколько раз, как будто пытаясь ею вытеснить из своей души досаду на жену и на глупые, несправедливые, смешные и так не идущие к нему обстоятельства безответно влюблённого.       «Она не любит меня, это ясно» — продолжил Алексей Александрович, старательно глуша все чувства, которые поднимались в нем от этих мыслей. — «Даже если бы она хотела убедить самое себя в обратном. Это так, и это надо признать и забыть об этом. Положим, что вернуть прежние отношения будет трудно…» — он задумался и понял, что это будет не просто трудно, а вовсе невозможно. То, что сделала Анна, вскрыв искусственность их положения, уже нельзя было ничем загладить, и как бы ни были удобны эти прежние отношения взаимного уважения и даже доверия, так хорошо и непосредственно установившиеся, возврата к ним уже не было.       Выхода из этого нового положения было два и оба казались Алексею Александровичу ужасными: первым было то, что сделать было бы проще всего, то есть попросту проигнорировать и сделать вид, будто ничего не случилось — от этой мысли Каренин отказался, горьким опытом наученный тому, что беда становится тем хуже, чем дольше ты её не замечаешь. Но о другом закономерном решении, которое могло бы что-то изменить, он не мог думать без страха, потому что оно предполагало прямо и открыто переговорить обо всем с женой. Это «все» было ужасно и под него не подходило ни одно слово из всех известных Алексею Александровичу языков, потому он сидел, как ученик перед экзаменом, ожидая и боясь момента, когда проснётся Анна.

***

      На деле же все оказалось и легче, чем Каренин представлял себе, и одновременно сложнее, чем он подозревал.       Анна вышла к завтраку более оживленной и довольной, чем когда-нибудь, и, если и обиделась, — ничем этого не выдала. Она улыбалась мужу, как обыкновенно, и даже ещё теплее, чем всегда, весело переговаривалась с Серёжей, была особенно нежна с дочерью и не выказывала ни малейшего неудовольствия, как будто вчерашний разговор и правда не случился.       Если бы она выглядела подавленной или смущенной, если бы прятала взгляд, Алексей Александрович переломил бы себя и вызвал бы её к обсуждению, но она была так весела и смотрела в глаза мужа так прямо и спокойно, что он счёл дело, если не улаженным, то совсем замятым и какое-то время с чистой совестью поддавался созданному Анной обману. То, что это обман, хоть и безупречный, стало ясно чуть позднее.       Ничего определённого, впрочем, не случилось. Несколько дней спустя Алексей Александрович бродил по гостиной, пытаясь найти разрезной нож, который оставил вечером в книге и не нашёл наутро. Он обошёл все комнаты и перевернул все свои вещи, но не нашёл пропажи; он спросил у жены, не находила ли она, на что Анна только пожала плечами и, не отрываясь от вышивки, которой занималась, проговорила:       — Удивляюсь тебе: как можно быть таким рассеянным?       Он догадался по тону, что она обижена — или за тот проклятый вечер, или за то, что он потерял её подарок.       — Тебя расстроило? — прямо спросил Алексей Александрович, внимательно изучая её спокойное и чуть насмешливое лицо.       — Меня? Почему бы это? — очень натурально удивилась она. — Что мне за дело до твоих вещей?       В голосе её едва различимо прозвенела враждебность, и её все же было слышно, несмотря на то, что она была старательно прикрыта насмешкой и безразличием.       Алексей Александрович ничего больше не сказал, но с тех пор стал замечать в Анне некоторое раздражение на себя и всех домашних вообще. Хотя она явно пыталась вести себя непринужденно и всеми силами выказывала полное довольство и счастье, что-то нервное проскальзывало в ней, и её затаенное недовольство все же прорывалось наружу.       Чем больше проходило времени, тем отчетливее Алексей Александрович понимал, что рано или поздно все выльется в какую-нибудь неприятную сцену. Он понимал так же и то, что оставлять это так нельзя и несколько раз собирался говорить с женой, но каждый раз натыкался на её нарочито-веселое недоумение, как будто она совершенно не понимала, о чем можно беспокоиться, когда все так хорошо. Это её упрямое нежелание замечать его попыток примириться — как будто она мстила ему за то, что он оттолкнул её тогда — оскорбляло Каренина и вызывало в нем досаду на неё, за которую он тут же корил себя, но от которой не мог избавиться. В конце концов он махнул рукой и решил, что не в его воле исправить положение, если Анна сама этого не хочет.

***

      Сцена же, которой Алексей Александрович ждал, случилась однажды вечером за чаем. Они, как уже повелось, сидели все на веранде: Ани возилась на постланом для неё пледе, Анна оживлённо пересказывала мужу сюжет романа, который она закончила читать, с большим аппетитом поглощая варенье из стоявшей рядом с ней вазочки; беспокойным выглядел только Серёжа, снующий из угла в угол — он что-то искал по дому уже полчаса.       — Садись же за стол, твой чай давно остыл, — бросила Анна сыну, прерывая свой рассказ на мгновенье. — Что ты потерял?       — Коробочку, маленькую такую, из-под спичек, — отозвался Серёжа, в очередной раз озабоченно оглядывая стол и всю веранду. Взгляд его остановился на сестре, которая что-то с интересом перебирала в руках.       Его лицо вдруг перекосилось, он завопил грубое: «эй» и метнулся к Ани.       — Ты что наделала? — прокричал он не своим голосом, выдирая у неё из рук то, что она так увлечённо изучала. — Тебе кто разрешил вообще трогать чужое?       Девочка, испуганная злобным тоном брата и обиженная тем, что у неё отобрали её игрушку, зашлась истошным плачем; няня, сидевшая тут же, забрала её на руки и принялась успокаивать.       — Серёжа, что это такое? — возмутился Алексей Александрович, неприятно поражённый поведением сына. — Она маленькая, с ней так нельзя.       — А брать мое можно?! — он с ненавистью взглянул на ревущую во все горло Ани. — Гадина мелкая!       — Серёжа! — испуганно воскликнула Анна. — Нельзя так говорить про сестру.       — Никакая она мне не сестра! — ещё громче завопил Серёжа, и слёзы вдруг навернулись ему на глаза. — Ненавижу её!       — Ты будешь сейчас же наказан, — строго оборвал его отец.       — Мне все равно! Я её ненавижу!       — Немедленно замолчи! — Каренин встал с места, с резким звуком двинув стулом по полу. — Ещё раз ты это скажешь, и я отправлю тебя одного домой, в Петербург.       — Мне все равно! — повторил Серёжа, уже в голос всхлипывая и остервенело размазывая по лицу слёзы. — Я сам уйду!       И он действительно рванулся с места и побежал по саду к задней калитке.       — Серёжа! — крикнула вдогонку Анна, подаваясь за ним, но мальчик не оглянулся. Она остановилась у ступенек и с болью глядела ему вслед, пока он совсем не исчез; затем повернулась к мужу. Её глаза казались потемневшими, как небо, которое заволокло тучами. — Что вы наделали? Вы разве не видите, что он расстроен?       — Я вижу, что он говорит то, чего не должен говорить и делает то, чего не должен делать, — ответил Алексей Александрович и нахмурился с выражением одновременно и гнева, и растерянности.       — Должен не должен…он живой ребенок, а не машина!       — Тем более он должен понимать…       — Боже мой! — Анна взглянула на него почти с отвращением. — Откуда в вас такая жестокость к нему? Отчего вы чужого ребёнка любите больше, чем собственного сына? — она была так взвинчена, что сказала это при няне, которая осмотрительно поспешила скрыться в доме вместе с хнычущей на её руках Ани.       — Они оба мои, вам ясно это? — процедил Каренин холодно, чувствуя, как в нем опять поднимается злоба на Анну; на сей раз он не стал её останавливать. — Я желаю, чтобы вы это помнили, потому что я не хочу больше слышать ничего в этом роде.       — Не хотите слышать правды? — она жестко усмехнулась. — Ну, разумеется! Вы иначе не умеете. Ложь — ваше естественное состояние; и всех вокруг вы заражаете этим ядом лжи.       — Ядом, вот как? Это кого же я заражаю, позвольте узнать?       — Да всех, до кого только касаетесь! И первым же Серёжу. — Анна секунду колебалась, как будто пытаясь удержать в себе следующие слова, но все же выплюнула их, скривив брезгливо губы: — Только такой бездушный мертвец, как вы, мог сказать своему сыну, что его мать умерла.       — А что я должен был сказать ему?! — резко подскочившим вверх голосом вскрикнул Каренин: — Что я должен был сказать ребенку, которого мать бросила для любовника?!       Лицо Анны вспыхнуло. Алексей Александрович, в ту же минуту пожалевший о сказанном, испугался было, что она сейчас заплачет, но она только оскорбленно сдернула со спинки стула свою шляпу и скорым шагом пошла по дорожке вслед за сыном. Широкий силуэт её белого, гневно развевающегося платья быстро утонул в сумеречной зелени сада, и Каренин остался один на террасе.       Он долго стоял, не зная, какому чувству отдаться: стыду или обиде; и то и другое в равной степени владело им, шипя в сердце, как пролитое на горячую сковороду масло. Ему было мерзко от собственных слов, таких грубых и вульгарных, но и её слов он не мог забыть, и они то и дело всплывали у него в сознании, точно гадкие головы змей из-под толщи речной воды. Этот «бездушный мертвец», брошенный явно сгоряча, особенно запал ему в душу, и беспрестанно звенел у него в ушах вместе с брезгливой интонацией, с которой эти слова были сказаны.       «Нет, это нужно прекратить» — сказал он себе, думая и о своих чувствах, вводящих его лишь в большее замешательство и злобу, и о своих отношениях с Анной, которые очевидно находились в очередном тупике, из которого он не знал, как выйти. Одно, что он знал, так это то, что хождение мыслей по болезненному кругу ещё ни разу не приводило к чему-то благоприятному, и больше он не собирался поддаваться этому естественному, но бессмысленному желанию. Раздражение его на жену и на себя не прошло, но он овладел им, сошёл с веранды и направился к калитке сада.       За старой скрипящей в петлях калиткой спускалась к берегу довольно крутая, но протоптанная тропинка, которой обычно ходили к морю. Каренин пошёл этой знакомой дорогой, думая над тем, какими найдёт жену и сына, и что будет говорить им. Насколько легко ему было разрешать служебные вопросы, которые зачастую создавались искусственно, а следовательно и решение имели идеальное, как детские уравнения в математике, настолько тяжело ему было во всем, что относилось к жизни действительной и, в особенности, его семейной жизни; это определенно были не его воды, и держался на плаву он с большим трудом, хотя все внешние и даже весьма близкие знакомые всегда считали его примерным мужем и отцом. Отчего происходил такой странный парадокс, и как разрешить его, этого Алексей Александрович никак не мог понять.       Он нагнал Анну на середине тропки — она торопливо спускалась, подобрав юбки. Он окликнул её, и она обернулась, взглядывая на него нарочно спокойно, только чуть-чуть недовольно, как на незнакомца, который зачем-то позвал её.       — Я прошу прощения за то, что сказал, — проговорил Каренин без тени сожаления.       Анна пожала плечами так, словно его слова её разочаровали, но она желала скрыть это.       — Почему же? — сказала она, отворачиваясь и глядя далеко в сторону. — Я дурная женщина, плохая мать, преступная жена. Это правда.       — Во-первых, неправда, а, во-вторых, я сказал это от раздражения и вы это знаете.       — Какое мне дело, отчего вы это сказали?       Алексей Александрович ничего не ответил на это. Он посмотрел в ту же сторону, куда она смотрела, но не нашёл решительно ничего интересного — лишь пейзаж, который они наблюдали уже третью неделю.       — Вы видели, куда он пошёл? — спросил он мрачно.       — Я думаю, на берег, — выговорила она тоном какого-то удивления, как будто он не имел права делать такие вопросы и вообще интересоваться судьбой их сына. Сказав это, она снова подобрала юбки и стала спускаться дальше.       Алексей Александрович молча направился следом, отстранённо спрашивая себя, почему ей так хочется оскорбить его, и не находя никакого ответа, кроме того, что такова её натура — а это было не так, и он, конечно, знал это.       Внизу море шуршало по гальке и пустынный пляж заливался волнами уходящего солнца, в котором метались силуэты протяжно вопящих чаек. Серёжа и правда был здесь; он сидел, обняв колени, на большом плоском камне, до которого не доставала вода, и в лучших традициях романтизма глядел вдаль; неподвижно, словно пытаясь высмотреть османские берега за горизонтом. Он услышал шаги родителей за спиной, но едва обернувшись, отвернулся опять.       — Серёжа! — позвала Анна, останавливаясь у самой воды; чтобы перебраться на камень, который Серёжа избрал своим убежищем, ей пришлось бы замочить ноги.       — Оставьте! Оставьте меня! — отозвался Серёжа глухо, то ли злясь, то ли плача.       — Сейчас же слезай оттуда! — сердито бросил ему Алексей Александрович, придерживая за локоть жену, которая уже собралась влезать на камень, и взглядом ясно возмущаясь: «Потворствовать этому безобразию?!».       Анна с раздражением выдернула у него свою руку и, ступив по щиколотку в воду, полезла к сыну.       — Серёжа, милый, что случилось? — спросила она, подбираясь к нему. Она осторожно взяла его за плечо и развернула к себе; он плакал, и когда понял, что мать увидела это, разрыдался ещё сильнее. — Ну, что такое? Что с тобой случилось?       — Я очень виноват... — выговорил он, через слово всхлипывая.       — Ну что ты...ты ведь так больше не будешь, правда?       — Нет…но все гораздо, гораздо хуже!       — Что случилось? Не плачь, расскажи — никто не станет тебя наказывать, я обещаю тебе.       — А меня надо наказать, потому что я сделал ужасное! — и он зарыдал ещё безутешней, так горько, точно у него кто-нибудь умер.       — Боже мой, да что, что? — спрашивала Анна, держа его за руки, которыми он судорожно вцепился в её ладони.       — Вы просто не знаете... Я сделал ужасную вещь. Вы думаете, что я только сестру обидел, а я сделал ещё хуже!       — Что же ты сделал? — она с внимательным состраданием вгляделась в его несчастное лицо.       — Я…я нож украл, — выдавил Серёжа. — Я — вор; вот, кто я.       — Какой нож? Что ещё за нож?       — Ножик…папин ножик разрезной, — пробормотал Серёжа со всхлипом. — Вы думали, что он потерялся, а это я взял. Я его взял, пока никто не видел, и у Гани обменял на жука. Я хотел, хотел вернуть! Я думал только поиграть и поменяться обратно, но теперь этого уже нельзя…       — Так в этой коробке был жук? — поняла Анна.       Он кивнул и опять зарыдал. Анна со вздохом обняла сына, поглаживая по коротким вьющимся волосам на затылке и прижимая его к себе, как маленького.       — Ну что ты, это такие пустяки, это ничего не стоит, — прошептала она ему.       — Не пустяки, — замотал головой Серёжа, жмурясь так, как будто его собственные слова причиняли ему боль. — Я знал, знал, что нельзя, и все равно украл! Я вор настоящий, я преступник…       — Милый, какой ты преступник? Это все ничтожней, чем тебе кажется, — поспешила заверить его Анна. — Ты нехорошо сделал, но важнее, что ты сам признал это. И папа на тебя не сердится совсем. Так ведь? — она посмотрела поверх Серёжи на мужа.       Алексей Александрович стоял рядом с ними в полнейшей растерянности, в которую его всегда приводили чужие слёзы, не понимая, что ему делать и какую роль на себя принять.       При упоминании отца Серёжа тут же затих и обернулся, глядя на него во все свои огромные заплаканные глаза, как на спасителя и на палача одновременно.       — Я не сержусь на тебя, — сказал Алексей Александрович, надеясь, что голос его звучит так, как это нужно было. — Ты правда дурно поступил, но ты это понимаешь и раскаиваешься. Это главное.       — Я никогда, никогда так не буду больше, прости меня! — прорыдал Серёжа, хватаясь за его руку. Алексей Александрович притянул сына к себе, и тот разрыдался ещё пуще, теперь уже от осознания того, что он прощен.       Он был совсем маленький, беззащитный, с разгоряченными от плача щеками и ледяными от сидения на камне пальцами. Несмотря на то, что все разрешилось и разрешилось благополучно, он долго ещё не мог успокоиться и сидел в неудобном полунаклоненном положении, приткнувшись головой к отцовской груди и одной рукой удерживая подле себя мать, которая гладила его по дрожащей спине.       Алексей Александрович, растроганно улыбаясь, смотрел на также улыбающуюся жену и не мог вспомнить те злобу и отчаяние, которые владели им ещё четверть часа назад. Все жестокие слова, сказанные и им, и ею, и та долгая и тяжёлая неделя отчуждения и неприязни взаимной, теперь казались ему чем-то странным и далеким, как бы и вовсе не случившимся.       «Да, вернёмся домой и я скажу ей, что люблю её. И больше ничего не надо» — решил он про себя, от одной этой мысли слыша, как у него вздрагивает сердце.       — Папа, вы ноги совсем промочили, — вдруг хрипло заметил Серёжа.       — Да, правда, — ответил Алексей Александрович бросая взгляд на свои промокшие светлые брюки; он уже пять минут стоял по колено в холодной майской воде.       — Боже ты мой, это они лечиться так приехали! — немедленно всполошилась Анна. — Вон из воды, и пойдёмте домой, пока совсем не стемнело.       — Слушаюсь, mon général! — тихо рассмеялся Алексей Александрович, переглядываясь с немедленно повеселевшим Серёжей и выбираясь из моря на берег.