***
Большую часть времени Хайль спал. Без сновидений, без кошмаров, видя только чёрную картинку перед глазами, в те моменты забываясь кто он и что здесь делает. Ему не хотелось выходить из камеры и, словно сжалившись, посторонние к нему не входили и не вытаскивали в душ или столовую. В каком-то смысле, это было кратковременной передышкой перед возвращением в обычный ритм жизни заключённого Блэкхауза, чем парень непременно воспользовался. Внутренний голос время от времени противно пищал о том, что делается это не ради него, а с какой-то целью и Хайль — подопытный кролик в человеческом обличии, — скоро прочувствует то, ради чего его сюда притащили. Мысли о беременности Шиффер и вовсе отторгал, но не потому, что это было мерзко, неправильно или несвоевременно, а потому что считал, что не достоин говорить с ним. Где-то в глубине души промелькнула та живая радость, когда он по-настоящему осознал происходящее, но быстро потухла, стоило только вспомнить своё имя и прошлое, которое несмываемым отпечатком ложилось на его плечи. Что ему теперь делать? Переживёт ли он эти месяцы? Как только Хайль начинал об этом думать, ужасная боль стискивала его голову, словно запрещая подобным мыслям появляться. Он боялся будущего, которое не мог узнать или предотвратить, но понимал, что и так уже давно готов к худшему. Ему не привыкать. Хайль не считал дни и не всегда понимал, день сейчас или ночь, даже когда включался ночник. Естественно, пребывая почти всё время в лежачем положении, он перестал чувствовать своё тело и умом словно отделился от него, повиснув где-то в воздухе, наблюдая за самим собой со стороны. И вид этот ему совсем не нравился, разве что вызывал омерзительную жалость и презрение. Шиффер привык относится в таком ключе к себе в прошлом, проклинать его за глупость и наивность, что привели к тому, что он, ища тепла и поддержки, оказался один, заперт в камере смертников, ожидающий своего часа. В этом и правда была его вина, он никогда её не отрицал, но и абсолютно не раскаивался за совершенное преступление. Жалел только о том, что сделал это слишком поздно. Шиффер вздохнул, сморгнув с глаз сон, и уставился в стену потухшим взглядом. Если подумать, был ещё один человек, оставшийся на стороне Хайля — его брат, Теодор. В последний раз они виделись незадолго до того, как парень решился на поджёг, Тео и не подозревал, какие мысли засели в голове его младшего брата, о котором он так сильно заботился и, наверное, не сразу поверил, что тот мог сотворить нечто подобное. Для Хайля его брат-альфа был примером, кумиром, которому хотелось подражать, с которым хотелось быть рядом, да вот только Теодор женился рано, переехав из их семейного дома загород со своей парой. В первое время омега чувствовал себя брошенным, не мог спать и часто звонил брату, не сразу задумываясь, что тому это может причинить неудобства. В своём стремлении быть рядом с кем-то Хайль никогда не видел преград. И это привело его к Джону. Уже выходя из зала суда после вынесения первого приговора, где не присутствовал ни один родственник, минуя журналистов и прячась в машине, которая была готова везти Шиффера в Вайтхауз, парень получил от старенького дядьки-адвоката письмо, запечатанное в чисто белом конверте без единой информации об отправителе. Хайль тогда оторопел, не ожидая, что кто-то захочет с ним связаться, ведь всё время, пока он сидел в изоляторе, только и получал через адвоката оповещения о том, что он теперь не считается «Шиффером», что семья потерпела огромные убытки из-за его выходки и что тело заключённого навсегда останется в пределах тюрьмы. И в этом случае было бы самонадеянно рассчитывать на встречу с кем-то, парня держали на цепи за решёткой и каждый его шаг жёстко контролировался, а потому, вглядываясь в торопливо скачущие буквы, что сливались одной нитью в несколько слов, омега боялся даже вздохнуть, словно одним только движением этот странный клочок бумаги рассыпется у него в руках. Он узнал этот размашистый почерк брата, с которым так и не смог ни увидеться, ни попрощаться. В тот момент, сжимая в пальцах письмо, Хайль расплакался, как мелкий пацан, судорожно перечитывая всего одно предложение: «Цени то, что имеешь.» Это непонятное послание ещё долго вертелось в голове, но омега так и не смог понять, что Теодор имел ввиду. Однако, ощутив в этих словах какую-то крохотную частицу заботы и поддержки, Хайль решил, что и умрёт с этой фразой на губах, даже не задумываясь. Письмо после прочтения забрали, но даже без него парень ещё какое-то время чувствовал себя живым. По-настоящему. Время от времени Шиффер вспоминал о брате и проведённом с ним времени, что, как оказалось, было самыми хорошими моментами в его жизни, и неосознанно жалел, что так и не решился рассказать ему о том, что долгое время убивало. Не решился рассказать правду. Может тогда бы Тео смог ему помочь, вытащить из проклятого дома и разорвать все связи с тем, к кому Хайль ещё недавно испытывал болезненную любовь. Но брат не знал ничего, как не знали и другие, что именно происходит за витыми воротами особняка Эштонов. Вспоминать было горько и отвратительно, но и бежать от прошлого бессмысленно. Шиффер понимал, что, пусть и ненадолго, сейчас он не один, не может заботится только о себе, насколько бы чуждыми ему эти рассуждения не были, и поэтому должен взять себя в руки. Закапываться в меланхолию не входило в его планы, да и достаточно он, наверное, похандрил, чтобы в голове всё вновь сложилось в более-менее связную кучу. Не стоит забывать, где и по какой причине он находится.***
Ещё несколько дней, пока Хайль безвылазно сидел в камере, было тихо, но в какой-то момент, не дав даже доесть завтрак, к нему зашёл конвоир и кивнул головой на выход. Парень несколько удивился подобной невоспитанности, но только фыркнул, для виду расправив всегда помятую робу, и с надменным видом вышел в общий коридор. Вариантов, куда его ведут на этот раз, было не так много, так что встретившись по дороге с Джином, омега даже бровью не повёл. Удивительно, что каждый раз тот всё дальше отходит от кабинета, чтобы встретить заключённого… Или же всё ближе подбирается к нему. — Доброе утро, мистер Шиффер. Как спалось? — будучи в очевидно приподнятом настроении, он подошёл непозволительно близко и его искрящиеся хитростью глаза уставились на Хайля. — Как всегда, — тот пожал плечами, ожидая, что они наконец двинутся в сторону кабинета, но доктор продолжал стоять столбом, прогрызая взглядом дыру во лбу. Джин, видимо поняв замешательство парня, на миг повернулся к конвоиру и улыбнулся, словно давая знак, от чего Хайль моментально насторожился. Неужели этот утырок снова что-то задумал? Конвоир же, отойдя на шаг назад, остановился, и Джин, снова обратив внимание на омегу, засверкал ещё ярче, а затем, вытянув локоть в сторону Хайля, пристроился сбоку. — Почему бы нам с вами тогда не пройтись перед обедом? — А есть куда? — бровь Хайля иронично изогнулась, и он недоверчиво сощурил глаза. — Поверьте, вам понравится. Такому, как ты, только верить остаётся. Но так как выбора у парня всё равно не было, он ухватился за по-джентельменски предложенную руку и недовольно закатил глаза. Но мужчину это только развеселило, он слегка потянул за собой Хайля, направляясь в сторону незнакомого мрачного коридора. Не то чтобы это как-то пугало, не впервой оставаться с этим чудиком наедине, но прогулка — дело другое, да и понять, что творится в голове поехавшего доктора, было сложно и лучше уж совсем не лезть в это дерьмо, чем потом выпутываться. — Я поразмышлял о том, что вам, наверное, не хватает физических нагрузок, и для здоровья это не очень полезно, так что мне удалось урвать время для прогулки с вами. Что вы об этом думаете? — милая улыбочка растянула рот Джина до степени полной неправдоподобности, от чего неприятный холодок на мгновение прошёлся по спине. Хайль отзеркалил выражение лица доктора и с не меньшим дружелюбием ответил: — Я думаю, что ты слишком много думаешь. Джин хихикнул словно от какой-то забавной шутки, и сменившись в лице, задумчиво произнёс: — По правде говоря, я хотел побеседовать с вами в более непринуждённой обстановке. — А нам есть, о чём беседовать? — Безусловно. Вы кажетесь мне подходящим для этого человеком. Хайль фыркнул, покачав головой. — Раз убийца для тебя подходящий человек, советую подлечиться. — Не будьте так жестоки! — наигранно обиженно выдал доктор, прижимая ладонь к груди, — Я ведь сделал вам комплимент. — Подкатываешь ко мне? — презрительно оскалился Шиффер, замечая, как внимательно доктор следит за его реакцией и сразу же спохватывается, продолжая играть невинность. — Что вы! Сугубо личностный интерес. — И сколько у тебя таких интересов? Джин на секунду останавливается, смотрит на Хайля непонятным взглядом и произносит слишком серьезно, чтобы это было шуткой: — Вы один. Эта фраза настораживает. Доктор словно хочет подчеркнуть исключительность и неповторимость. Но кажется, что не его, Хайля, а свою. Показать, что он единственный такой добрый и понимающий здесь, уделяет ему так много времени, заботится, словно действительно есть до него дело. Но парень знает, что это обман. Брататься с мозгоправом — себе дороже, а он ещё в друзья набивается, желая копнуть поглубже. Интересно, на что он надеется? Что Хайль рано или поздно сдастся под его напором? Ха! Он целых семь лет не имел нормального человеческого диалога и может столько же, но Джин, видимо, решил, что социальный голод сильнее, что эта тяга подтолкнет к разговору, в котором парень выложит всё, что давно накипело. Как бы не так! Его принципы более устойчивы, чем можно подумать, и переходить с игры в реальность казалось шагом, лишённым здравого смысла. Однако, подыгрывать бывает весело. — Ты тоже, — может, правдоподобности не хватает, для этого нужно верить в собственную ложь, но Хайль давит из себя искренность, для большей театральщины смущённо отворачиваясь. Кто бы ему поверил, так это напрочь фанатичный ублюдок… — Я рад, — отвечает после паузы доктор, и атмосфера становится уж совсем нелепой. Специально, что ли? Они идут по пустому коридору, лампы в котором едва ли подсвечивают дорогу тусклым зелёным светом. На первый взгляд камер не видно, но на этот обман парень не спешит клевать. В любом случае, что он сможет сделать с этим дылдой, который выше него на голову, если не больше? Тут скорее нужно опасаться того, что Джин снова придумал какой-то странный эксперимент, лабораторной крысой в котором будет конечно же Хайль. Освещение напрягало и тревожило, а молчание, так внезапно осевшее посреди разговора, начинало подбешивать. Неужели он хочет, чтобы Шиффер заговорил первым? Прогулка затянулась и парень начал подсчитывать минуты, сколько доктор будет ждать. Одна минута. Две. Три… — Что вы любили читать в школьные времена? — раздаётся неожиданно, пусть и шёпотом, и Хайль вздагивает, обращая внимание на вопрос. Три минуты. Они подозрительно долго идут, чтобы столько затягивать. — С чего ты взял, что я любил читать? — такие банально тупые вопросы о прошлой жизни поднимали со дна неприятный осадок, и Хайль терпеть не мог, когда трогали то, что не хотел трогать он сам. Родители, школьные годы, юность, отношения, интересы — всё это забылось, как страшный сон, где только местами мелькали светлые пятна. И почему он вообще должен это помнить? Какой толк рыться в прошлом, пытаясь выудить достаточно информации, чтобы подтвердить, что Хайль — конченная мразь, психопат и чудовище? Он знает эти приёмы типа «расскажи о своём детстве», словно это сразу решит кучу проблем. Но это ничерта не решит! Он не пациент на приёме у психотерапевта, пытающийся бороться со своей болезнью — обычный ублюдский заключённый, которых в тюрьмах пруд пруди. И Джин притворяется, что не копается в мозгах, а по-дружески обращается с якобы закадычным товарищем. — Ваши высказывания натолкнули меня на эти мысли. Вы, случайно, не интересовались психоанализом? — наклонил голову Джин и вопросительно взглянул на Хайля. Удивительно, что за всю дорогу он не сбился с пути и, сколько бы не сворачивал, шагал в ровном темпе, заставляя парня поспевать за ним, что было для того не слишком приятной нагрузкой. — Не шарю за твои психологические штучки, — пожал плечами омега, делая вид, что не знаком даже с самим термином и понятия не имеет, о чём втирает доктор. — Когда вы сказали о том, что каждый человек может совершить убийство на уровне инстинктов, я начал неосознанно задумываться над этим, и пришёл к выводу, что ваши слова имеют непосредственное отношение к психоанализу, к инстинкту смерти, вот и решил, что вы, возможно, ранее читали что-то об этом. Шаг доктора словно стал быстрее, но в голове Хайля резко опустело и ужасная распирающая тошнота подскочила к горлу. Как же его это задрало… — Когда я говорил об этом? Прости, доктор, но ничего такого не помню. Может, тебе послышалось? Глаза Джина расширились от негодования, будто такой подлянки он не ожидал, резко затормозил и Хайля снова начало мутить, как на чёртовой карусели. Смотрел выжидающе, настолько долго, что ресницы начинали дрожать, а рот поджиматься, и парень в который раз словил себя на том, что этот взгляд казался ему самым пугающим из всех, которые он когда либо встречал. — Ммм, возможно, вы правы. Я совсем забылся в своей работе, — смех получился натянутым и почти раздражённым, от чего Шиффер смог внутренне позлорадствовать. Его забавляли глупые реакции доктора в те моменты, когда он должен был проявить бо́льшую внимательность к своим действиям и жестам, а потому игра, как бы не заводила в тупик, не казалась скучной и монотонной. Хайль, сам того не понимая втянулся в это грязное болото, откуда дорога только на дно. Путь занял слишком много времени, и парень чувствовал, как неприятно ноют и дрожат его ноги, отвыкшие от такой долгой хотьбы. Было тяжело идти вслед за доктором, который, не обращая внимания на состояние Хайля, тянул за собой, словно впереди их ждало что-то действительно грандиозное, но теперь, хромая от усталости и кривясь от жажды, было абсолютно всё равно, потому что раздражение и злость с каждым мгновением набирали обороты. Хайль не хотел даже думать, почему доктор так поступает, издеваясь над ним, сначала показываясь таким белым и пушистым, а затем унижая, пришпиливая, как бабочку, к стенке своим взглядом. В этом он, что удивительно, устрашал намного больше, чем прокуроришка, который с первого и до последнего дня не изменял своего отношения к Хайлю и не скрывал жестоких мыслей, вымещая откуда-то взявшуюся злобу. Может и была причина этому, но проще думать, что парень просто попадался под горячую руку и был грушей для битья, пустой оболочкой, ничего не значившим существом. Даже грустно стало, что они вот так разошлись. Хайль ухмыльнулся своим мыслям, после замечая, как впереди, по мере их приближения, показывается дверь. Сердце в груди напряжённо сжалось и комок в горле перекрыл доступ к воздуху. Сколько бы сюрпризов Джин не делал, создавалось впечатление, что каждый раз Шиффера словно ведут пытать. Пронзая штырями, сдирая кожу, выжигая отвратительные незаживающие шрамы и обливая раны кислотой. Он физически чувствовал, как каждый взгляд, каждое слово, каждый жест, направленный в его сторону, как стрела, отравленная ядом, ввинчивается в рёбра, подбирается к остаткам души, пытаясь и их вырвать с корнем без следа, оставив Хайля ни с чем. Он хорошо знаком с жестокостью и разными её проявлениями, но ожидание и подползающая со спины опасная неизвестность были хуже, чем всё, что можно было пережить. Внутри всё грохотало от бешено стучащей крови, и он понял, что боится. Боится очередного удара. Боится так, как никогда раньше. Что за той дверью? И почему так невыносимо думать об этом? — Возможно, это слегка неожиданно, но надеюсь, что вам понравится, — внезапно раздалось эхо и Хайль едва испуганно повернулся к доктору. Тот, ни на миг не сдвигая уголки губ в приторной улыбке, кладёт руку на светящуюся панель сбоку от двери, что после с едва слишимым шумом открывается, впуская внутрь. Шиффер замирает у входа, не решаясь переступить порог, смотрит себе под ноги и словно ждёт чего-то страшного. Большая ладонь касается его спины и слегка подталкивает вперёд, Хайль делает шаг, подняв взгляд, и неприятные мурашки пробегают по всему телу, откликаясь неясным жужжанием в голове. Едва слышимый шум перебивает щебетание маленьких птичек. Где-то шуршат лапками крысы и кролики. В аквариумах размеренно двигаются рыбки, поедая из воды корм. Слышно кваканье лягушек. Повсюду вазоны с экзотическими растениями. Пространство растекается как горячий воск. Всё плывёт, и в нос ударяет уже не приторный аромат цветов, а затхлая, гнилостная вонь опавшей листвы и солёный металлический запах стынувшей крови, впитавшейся в почву. Между деревьев сквозит осенний ветер и словно подбирается под кожу жалящими иглами. Ноги горят и дрожат от напряжения, готовые сорваться с места. Руки не слушаются. В горло словно воткнули нож и провернули несколько раз, лишая возможности выдать хоть малейший звук… Эти чувства такие отвратительно яркие, что ослепляют и лишают опоры. Там ужасно тихо. Хайль закрывает глаза, будто пытаясь сбить похожую на галлюцинации картину, звуки лезут со всех щелей и, кажется, становятся только громче, когда он делает ещё шаг. Всё смешивается в гудящую какофонию, и среди неё парень вычленяет два голоса. Доктора, взволнованно пытающегося его растормошить. И свой собственный. Хриплый и кричащий.***
Неожиданно для себя, он начинает считать дни. Занятие это кажется бесполезным, но, с другой стороны, что ещё делать в четырёх стенах? Размеренная жизнь, кажется, продолжается, но беспокойство гадким червём вертится в груди, заставляет вновь и вновь вытаскивать из памяти то, что не следует. Хайль знает, что его "амнезия" после встреч с доктором это не совпадение, знает, что им вертят как хотят, но в то же время не пытается разобраться, не ищет выхода и понимает своё бессилие. Может быть в какой-то мере он опустил руки, раз так бесцельно лежит на уже заметно прогнувшемся матрасе и думает о том, какого же он пола. Эти необычные, совсем несвойственные ему мысли погружают в какую-то яркую и тихую прострацию, независимую от времени. Эти мысли приносят и неожиданное лёгкое удовольствие, и одновременно ужасную боль, ломающую те крохотные надежды, зачатки которой уже успели прорасти. Хайль думал о том, что если бы жизнь его была такой же обычной как у других, если бы он когда-то сделал правильный выбор, возможно… Возможно сейчас он бы не был здесь. Может его мечты смогли бы сбыться. И… он был бы жив. Есть ли вероятность, что где-то в параллельной вселенной так и случилось? Есть ли шанс, что всё пошло по другому сценарию? Хайль хотел бы это знать, но в то же время отрицал такую возможность. Хорошего финала никогда не могло быть. Эти тщетные, абсурдные мечты только сильнее убеждали его в том, что от собственных поступков не сбежать. Не сбежать от себя и юношеской глупости, последствия которой будут постепенно разъедать до основания рассудок, пока и вовсе ничего не останется. Но он хотя бы в мыслях — нечитаемых и недоступных никому, — может захлёбываться этими иллюзиями несбывшихся желаний и притворяться, что ему не больно, что все чувства давно сгнили, а Хайль Ганс Шиффер, ходячий труп, лишь смешная марионетка без воли и достоинства. Он не имеет имени и никогда не имел. Хайль боялся, что привыкнет к этому, привяжется, а после будет жалеть и страдать, оплакивая имя. Зачем оно, если ничего другого, доказывающего существование, нет? Ему, Хайлю, оно тоже уже не сдалось. Они оба безымянные и никому не нужные. Шиффер смотрит на потолок, под которым рассеивается свет дневной лампы, затем наблюдает, как тот сменяется на более тусклый и холодный, и отсчитывает ещё один день. Это самообман, но кажется, что время так замедляет свой ход и жалостливо ждёт, когда омега остановит эту игру с самим собой и уступит, отдаст себя в его власть. Хайль слегка смеётся от того, что чувствует призрачное тепло в животе, всё ещё не решается коснуться, но мысленно осторожно протягивает руку. Это приятно. И это нестерпимо больно. Когда счёт останавливается на пятом дне, Шиффера выводят из камеры и ведут в столовую. Хайль не чувствует голода ни в одном из смыслов и когда садится за стол в самом углу, просто пялится на подобие супа с кусками мяса, чувствует тошноту и подавляет в себе желание встать, перевернув стол, и выйти из помещения. Но привлекать внимание не хочется. Повсюду снуют весело хихикающие омежки, раскидываясь непонятно откуда взявшимися сплетнями, не особо обращая внимание на еду. Да, у Хайля была мысль, что столовая предназначена не для питания, а для коммуникации, в которой ему не было смысла принимать участие. Но другим, судя по всему, это нравилось, молоденькие мальчики и девочки вовсю болтали без продыху то хвастаясь своими умениями отсасывать, то показывая новые следы от укусов и засосов, а то и вовсе рассказывая все подробности недавнего траха. Хайль кривил нос, но продолжал наблюдать и вслушиваться, оправдывая гнетущее беспокойство скукой. …– И он тебе так прямо это сказал? — донёсся удивлённый тонкий голос. — Я сам был в шоке. Я никогда не состоял в серьезных отношениях, но с ним, наверное, можно попробовать… — неуверенно пробубнил второй. — Хах! Да чего вы только не пробовали! — послужило ответом и кучка галдящих омег хором захохотала. — А ты, Ник? Он тебе не делал предложение? Всё же срок у тебя уже не маленький. — Из него клещами сло́ва не вытащишь, о каком предложении речь? — фыркнул рыжий пацан, пожав плечами, — Радует то, что мы истинные, так что никуда не денется. — И то правда! Если уж нашёл его, то нужно сразу в оборот брать! — Согласен. Сегодня днём с огнём не сыщешь нормального альфу… — выступил ещё один омега, и все согласно закивали. — Им подавай сразу при всём: и чтоб при деньгах, и тело красивое, и мозги. — теперь высказалась девушка, стереотипно накручивая локон каштановых волос на палец. Такие ещё существуют? — пронеслось в мыслях, и Хайль машинально направил взгляд на другую девушку, которая сидела поодаль вместе с пухленьким парнишкой. Они тихо о чём-то переговаривались, но выглядели при этом не как предыдущая кучка во главе с рыжим, а как настоящие друзья. По крайней мере, Шиффер считал это таковым. В школе ему изредка удавалось замечать такие парочки. Вечно вместе, куда не пойдут. Кажется, неразлучны с самого рождения. Веселятся и болтают, и нет им никакого дела до остальных. Признаться, Хайль им завидовал. Он никогда не видел искренности в глазах окружающих его людей, но отчаянно желал её получить. И понял, что это невозможно. Не для него. — Не вижу проблемы, — опять заговорил рыжий, кажется, названный Ником, — Разве нельзя это получить, если постараться? Вот есть деньги, и всё остальное тоже прибавится. А захочешь — и они будут. — Если начнёшь пахать как лошадь, то и отношения уже будут не нужны. — Всем они нужны. Особенно нам. — Ха-ха, с тобой не поспоришь. Хайль щурит глаза и собирается с мыслями, потому что настолько бесполезные разговоры его, оказывается, сильно изматывают. Нужно подняться и пойти к себе, но он застывает, когда чувствует направленный в его сторону взгляд. Осматривается и замечает, как тот же Ник искоса поглядывает на него, не забывая при этом отвечать на вопросы своих дружков. Между ними расстояние метров пять и Шиффер ещё может различить презрение и ужас на его лице, и что-то тревожное начинает появляться в подсознании. Чёртов пацан… — думает Хайль, поднимаясь с места и направляясь на выход. Однако неожиданно слышит, как сзади раздаётся скрип стульев и быстрые шаги. Не успев сообразить, что делать в такой ситуации, парень продолжает идти к дверям, и уже через мгновение чувствует удар в плечо от проходящего рядом омеги, который спешит к своему сопровождающему. — Дрейк, я хотел у тебя спросить! — показушно громко смеётся Ник, приближаясь к мужчине в форме. Конвоиров, похоже, это не особо заботит, поэтому их каменные лица даже не вздрагивают, когда омега начинает о чём-то весело вещать. Хайль знает, что это была не случайность. Ещё хуже то, что другие заключённые, скорее всего, обратили внимание на небольшой инцидент и только вопрос времени, когда всё повторится. Шиффер выходит в коридор и не замечает, какими быстрыми становятся его шаги. Сердце начинает колотиться как сумасшедшее и вскоре мозги сжимает отвратительная боль и он останавливается. Мысли спутаны и неясны, всё напоминает какой-то сон во сне, чёртово дежавю и эфемерная боль в плече становится отчётливой, расползается по всему телу белым шумом и Хайль шипит, продолжает идти, надеется, что всё-таки это была случайность. Надеется, что это не повторится. Но это повторяется. В следующий раз, и ещё раз, и ещё… Хайль не считает, но теперь становится очевидным факт, что его заметили, узнали и теперь собираются задавить. Сначала случайно сталкиваясь, ударяя плечом либо локтем под ребро, затем задевая стол и ненарошно переворачивая тарелку. Не обошлось и без «совершенно неслышных» разговоров, в которых невзначай фигурирует персона Шиффера, ну и напоследок коллективные многообещающие взгляды в его сторону. Хайль считает всё это детским садом и не показывает своего раздражения, потому что у него и так есть, о чём волноваться, а подобные игры никак не влияют на него. Обычные школьные издёвки, ничего страшного — успокаивает он себя, наблюдая, как движется в его сторону уже заметно округлившийся рыжий со своим отрядом. На этот раз Шиффер смотрит прямо и омега, замечая стеклянные глаза, бледнеет и вздрагивает, отступая назад, разворачиваясь со вздёрнутым носом, и идёт к выходу со своей шайкой. Это зрелище забавляет, Хайль даже ждёт новой выходки, потому что знает, что ему не причинят серьёзного вреда, всюду камеры и конвоиры. Ему не о чём волноваться. "Новая выходка" не заставляет себя ждать. В мысленном подсчёте Хайль доходит до девятнадцатого дня. Каждый раз, просыпаясь, он чувствует тошноту, но радует, что она не настолько сильная, чтобы блевать дальше, чем видишь. Учитывая, что прошёл где-то месяц, его худое тело начало в некоторых местах набирать массу, становится плотнее и мягче. Он не замечал за собой особой усталости или сонливости, но, кроме как прогулок от одной стенки к другой, развлечений не было, поэтому, шагая в блок столовой, он надеялся хотя бы послушать тупые разговоры омег и отвлечься от скручивающих желудок спазмов. По крайней мере, это всегда работало. Пропуская сквозь себя пустой трёп и болтая резиновой ложкой в тарелке с осточертевшим вязким супом, Хайль не думает о том, что это его раздражает, разве что самую малость. Шум голосов становится привычным и даже терпимым, если звучит фоном и кажется, что так даже нормально существовать и надеяться на замедление времени, на повторяющуюся петлю, к которой Шиффер привык. Эта петля сопровождала его везде, дублировала каждый кадр как на заевшей плёнке и Хайль ощущал себя бредущим в бесконечном лабиринте. Он мог пытаться найти выход, но никогда не находил; мог провалиться сквозь землю, но каждый раз тщетно; мог кричать о помощи, но оставался один. Хайль забылся на долгие минуты, вглядываясь в пустоту, но резко пришел в себя, когда на него перелилась холодная скользкая жидкость с чужой тарелки. — Ой, какая жалость! — пропищал голос какого-то светленького парнишки рядом. Тот стоял с тарелкой над головой Хайля и распылялся в извинениях. Его одежда, к слову, тоже была чем-то обмазана и он не прекращал стряхивать грязь с себя и Шиффера, приговаривая о том, как ему жаль. Цирк… — вздыхает омега и поднимается с места. — Да-да! Пойдём в душ, нужно хорошенько с себя всё смыть! — продолжает парень свою театральщину и, схватив Хайля под руку, тянет в коридор. Тот отстраняется и идёт сам, намереваясь вернуться в камеру, но настойчивый пацан дёргает его в сторону душевых. Это настораживает, но Шиффер думает о том, что этот мелкий один и ничего не сможет ему сделать, а другие остались на местах. Уже зайдя в коридор, ведущий к душевым, Хайль понимает, что сглупил и решает пойти назад, но омега, ведущий его за собой, оказывается сильнее него и буквально заталкивает в комнату со множеством кабинок. Паренёк загораживает выход и напряжённо следит. Оглядываясь, Хайль замечает, что смесители уже работают, и запоздалая мысль вонзается в голову: Тупик. Прикидывая, что можно сделать, он подходит к преградившему путь омеге и толкает его, но тот удивительно стойко выдерживает, несмотря на его рост, и в ответ толкает Хайля назад. Можно ли назвать это безвыходной ситуацией? Шиффер жалеет, что так слаб, но подбирающийся страх пронзает холодом до костей и он решительно идёт вперёд, сцепив зубы. Ему нужно выбраться отсюда — только это твердит ему разум. Происходящее становится абсурдной трагикомедией, в которой Хайль, нелепо и отчаянно дёргая руками, никак не может оттолкнуть какого-то пацана и начинает бороться с ним под шипящие звуки воды, сбивающие с толку. Он делает десятки попыток и когда злость начинать переполнять, заносит ладонь для удара… …Но на его шею накидывают верёвку и тянут назад. Они всё подготовили заранее… Хайль с хрипом старается вырваться, но кто-то сзади оказывается сильнее, и омега падает на скользкий пол, борясь со злосчастной верёвкой. Как только он хочет встать, она натягивается сильнее и дышать становится не просто трудно, а невозможно. Ужас так некстати сковывает движения, тело дрожит и неожиданная боль в животе заставляет замереть. Знакомая боль. Он задыхается на холодном кафеле, молясь о том, чтобы это был лишь эксперимент, только запугивание и что вот сейчас, как чёрт из табакерки, выскочит какая-нибудь Кэрри и спросит, будет ли он себя теперь хорошо вести. Если бы так и было, Хайль бы пообещал что да, будет, потому что ему лучше сдохнуть на месте, чем терпеть всё это. Он надеется. Ждёт. Сколько проходит, он и сам толком не знает, да вот только вместо унизительного, но такого нужного спасения, представшая картина больше напоминала кошмар, нежели реальность. Над ним возвышалось несколько обозлённых фигур.