truth.

Девять. Два выстрела. Он резко открыл глаза, вглядываясь во тьму комнаты. Вокруг тишина, и занавески шелестят, когда он скидывает с себя одеяло. Встав с постели, мальчик подошел к дверному проему и остановился, маленькие ладошки вцепились в дверной косяк. Он вслушивается. Тишина. Больше ни единого громкого звука. Он идет дальше, ступая маленькими босыми ножками по деревянному полу. — Привет? — говорит он, заходя в комнату. Темно, он наступает на что-то мокрое и смотрит вниз. — Мама? Ее волосы похожи на пролитый кофе, на полу вокруг ее головы растекается лужа какой-то жидкости. Он наблюдает. — Папа? Он упал. Голова скошена набок. Он не отвечает. Он включает свет и смотрит на красный, смотрит на отверстия в их головах. Его руки начинают дрожать, а колени стучать друг об друга. Он падает, трясет мать за плечи. Она не встанет, она не посмотрит на него, только сквозь него своими стеклянными карими глазами. Он плачет, он не знает, когда он начал, но слезы сыплются на его щеки, будто кристаллы. Он кричит, он не знает, когда он начал, но слова сгорают в его горле, и он не знает, что он говорит. Пол скрипит, и мальчик резко поворачивает голову. Хлопает дверь. — Нет! Забери и меня! Убей и меня! — кричит он. Полиция находит его свернувшимся в комок, его одежда в крови, а его руки в рубашке матери. Восемнадцать. Когда Дазай прибывает, его ноздри обжигает дым, а его ладони сжимаются в кулаки под его рукавами. Впервые он доволен тем, что они такие длинные, никто, даже Одасаку, не мог видеть, как сильно напрягаются его мышцы. Он смотрит на огненную вспышку рыжих волос и черного дыма, собравшегося в полные слез тучи. В его горле появляется комок, но он глотает его. Он не плакал уже много лет. Когда минуты тянутся, они ужасны, и каждое слово, что вылетает изо рта Одасаку, отдается вяжущей паникой в животе Дазая. Пожалуйста, думает он. Пожалуйста, не уходи, Одасаку. Но ни единое его слово не является правильным, связь мелькает между чувством в его голове и словами, что слетают с его языка. Но он знает, что он не лжет, он никогда не стал бы лгать человеку перед ним. Вернее, сломанной оболочке его лучшего друга. Раскаты грома. Вспышки молний. Он протягивает руку, хватается за пиджак Одасаку и на одну ужасную секунду ему показалось, что Ода ускользнет прямо от него. — Одасаку, — он задыхается, паника накатывает, переполняет его, — не уходи. Тысяча слов кружат в его избитом сознании. Сейчас для меня есть лишь одна вещь, сказал Ода и Дазай с ужасом осознал, что они поменялись местами. Теперь Дазай умоляет своего друга понять, что есть еще нечто большее в этом мире, что что-то изменится! Теперь Ода должен жить, чтобы встретить следующий рассвет! Ода отталкивает руку, и Дазай отдергивается назад, сжимается. Место, которого коснулся Ода, горит, он смотрит на это всего мгновение, прежде чем снова посмотреть на Оду широко раскрытыми глазами. Его губы дрожат, и он благодарен за то, что начался дождь, потому что если он заплачет, то это скроет его слезы. — Одасаку… — шепчет он. Ода говорит, и его голос отдается в громом в его груди. Этот грубый тембр полон эмоций, и в то же время так невыносимо лишен чего-либо, кроме боли и раскаяния. — Когда я был убийцей, были эти два человека. Мужчина и женщина. Они не сражались, они, наверное, даже не знали, что я пришел за ними. Я не помню о них многого. На самом деле, до некоторого времени я забыл об их ребенке. — Какое это имеет значение… — начинает Дазай. — Он кричал мне в след, — продолжает Ода. Его глаза темные, он смотрит прямо на Дазая, и Дазай чувствует, что не может проронить ни слова. Он хочет податься вперед, закрыть рукой рот Оды и попросить его остановиться, не говорить больше ничего. Он не делает этого. Его руки сжимаются. — Он просил меня убить и его. Это были твои родители, не так ли, Дазай? Мужчина и женщина? Они были твоими родителями, — говорит Ода. Дазай отводит взгляд в сторону, качает головой, чтобы сдержать ложь на языке. Его руки дрожат, желудок сводит, будто сотни эмоций, которые он так старался сдержать, проносятся через его тело. Он чувствует их трепет в позвоночнике, чувствует, как пальцы ног согнулись в ботинках, а ногти впились в ладони. Нет, он хочет сказать. Нет, это были чьи-то другие родители. Он знает, что Ода видит его насквозь, что он почувствует его ложь, он сглатывает и выдыхает. — Да. Но… — он торопливо продолжает, он дышит рвано, словно напуганный кролик, — но это было много лет назад! Это не имеет значения! — его пальцы тянутся вперед, будто пытаясь схватить Оду и ни за что не отпускать. — Остановись, — голос Оды дрожит, он качает головой. Его глаза широко раскрыты, губы дрожат, а голос срывается, — просто остановись, Дазай. Это имеет значение, черт побери! — Ода уже во второй раз повысил голос на Дазая, — я убил твоих родителей. Я убил твоих родителей, даже не задумываясь. Больно. Больно. Больно. Он помнит кровь под ногтями, запах пороха и то, как жизни его родителей неуловимо улетают в воздух. Он помнит человека, уводящего его прочь, он помнит вид исчезающего дома. Он помнит похороны, он помнит тысячи человек, говорящих: «Что нам делать с ним?». Он помнит, он помнит, он помнит миллион чертовых вещей, которые он так отчаянно пытался сдержать в клетке. Он хочет, чтобы Ода перестал говорить. — Тебя ведь наняли, так? Они должны были сделать что-то плохое. Что-то, чтобы заслужить это! Да, это так. Ода убил их не без причины. Родители Дазая — враги. Ода хватает его. Встряхивает его. Один раз. Сильно. Дазай качает головой и обнимает его, глядя на друга, когда рыжеволосый отдаляется. — Одасаку, — кричит он, — пожалуйста, не уходи. Ода уходит, и Дазай ломается еще сильнее. Он кричит, стискивает зубы и бежит к Мори, потому что ребенок в его голове говорит ему, что у Мори есть ответ. Мори позволит ему собрать людей, чтобы спасти Оду. Мори, несмотря на все его недостатки, не позволит умереть кому-то вроде Оды. (Он знает, что Мори не виноват. Не в этом. Тем не менее, он идет, и секунды бегут.) Легко и божественно. Два выстрела. В воздухе — кровь и пороховой дым. Ода вдыхает их, будто это специи карри, выдыхает, как сигаретный дым. На его счету тысячи жизней, он создает секундну между ними, чтобы пересчитать все это снова. Жид выдыхает его имя, будто молитву, вздрагивает и падает назад. Жизнь выходит из него через дыру в сердце, его пистолет позвякивает в стороне, будто последние удары его искореженного металлического сердца. Дверь скрипит, Ода поворачивается и поднимает руку с пистолетом. В дверях судорожно вздыхает Дазай. Рыжеволосый останавливается, смотрит на него. — Ох, — он вздыхает, — Дазай. Это ты. Его пальцы ослабляются. Хорошо. Ему не нужно никого убивать. Он не знает, когда он опустил пистолет, но он слышит, как он ускользнул от него, словно испуганная мышь. Колени слабеют и он опускается, ожидая, что он рухнет спиной на пол, словно в лужу холодной воды. Руки подхватывают и трясут его. Ладони прижаты к его груди, а дыхание перехватывает. Он поднимает взгляд, смотрит в один янтарный глаз и медленно вздыхает. Дазай. Его губы движутся, и слова пронзают его, словно пули. — Одасаку, ты идиот! Зачем ты пришел сюда! Ода понимает, что они оба знают почему он не говорит. — Сейчас это не имеет значения, — бормочет он. Это кажется жёстким, и эти безжалостные слова острием кинжала проходятся по его внутренностям. В его памяти возникает вспышка. Он закрывает глаза. Открывает их, переводит взгляд мимо головы Дазая на солнечный свет, отражающийся от больших люстр. Он снова смотрит на Дазая. — Есть кое-что, что я хотел бы сказать тебе, — говорит он, — ты должен послушать. Его рука движется сама по себе, скользит вверх к щеке Дазая, и его друг подаётся навстречу, прикрывая глаз. Он наклоняется вперёд, и слова снова слетают с губ Оды. — Что это? — шепчет Дазай, открывает глаз и накрывает руку Оды своей. Рука Дазая тёплая. Ода видит кровь на кончиках его пальцев. — Ты говорил мне, что ищешь причину для жизни, но ты не найдешь ее в мафии. Ты не найдешь ее в мире страданий и крови, ты ведь знаешь это. Ничего не измениться, если ты останешься на этом пути, — эти слова появились из эгоизма, неуклонно растущего и настигающего Оду, как болезнь. Он знает, кто он такой. Он знает, что он плохой человек, он знает, что он забрал бесчисленные жизни, включая жизни родителей Дазая. Он думает: Бог, наконец-то наказал его за это преступление. Он забрал у ребенка родителей, и поэтому Бог послал дьявола, чтобы забрать детей Оды. Он собирается с силами, прежде чем уснуть навсегда, а губы Дазая дрожат. — Сделай ради меня кое-что. Будь на стороне, на которой спасают людей, если добро и зло равноценны, прошу, сделай что-нибудь хорошее… защищай сирот, спасай слабых… стань хорошим человеком. Это сделает тебя еще лучше. Дазай максимально близко к Оде, он почти полностью свернулся над ним. Их носы едва соприкасаются. — Как ты узнал, Одасаку? — срывается вопрос. — Конечно я знаю. Я всегда знал, — бормочет ответ Ода. — Потому что я твой друг. Его глаза закрываются, а темнота тянет вниз, последний вздох срывается с его губ. Наконец-то, думает он, я обрету покой. Причина жить. Ода открывает глаза, замечает теплый солнечный свет, и слышит голос Дазая, наклонившегося прямо к уху. Рука брюнета переплетается с рукой Оды, и он смотрит на него, на неряшливое состояние его волос и мешков под глазами. Ода жив, а боль от произошедшего остается в его груди, эта тупая боль распространяется от швов. Дазай обнимает его, и это тепло, и эта безопасность вперемешку с тем, что несмотря ни на что, Дазай по-прежнему его утешение и его тяжесть. Надежный. Время расплывается. Ода засыпает и просыпается, его тело требует, чтобы он относился к нему с уважением. Дазай всегда рядом, когда Сакуноске просыпается, и они обмениваются сонными словами. Медсестра приносит Оде еду, и он ест ее медленно. Это не карри и еда не очень хорошая, но он ест ее, потому что Дазай настаивает. Когда Оде удается съесть немного, он настаивает, чтобы Дазай закончил за него. После того, как они оба поели, они сидят как призраки, а затем Дазай поворачивается к Оде с светом в глазах. — Пойдем спасать людей вместе, Одасаку, — на лице у него широкая улыбка, счастливые глаза, и он похож на ребенка. Ода хмурится. — Ты действительно думаешь, что я этого заслуживаю? Улыбка Дазая понимающая и осторожная. Он наклоняется вперед и гладит Оду по щеке. — Я это знаю. — Откуда? — он тоже наклоняется вперед, позволяя костяшкам пальцев Дазая коснуться его скулы. Глаза Оды умоляют, ищут ответ, а Дазай стукнул их носами друг о друга. — Потому что, Одасакау, — он улыбается, — я твой друг. После. Ода находит спокойствие в мелочах. С облегчением вздыхает и Дазай, когда они меняют его черный пиджак на другой, из глубины шкафа Оды. Они сжигают черное пальто в переулке, а Дазай бежит обратно в квартиру Оды, где тот садится на него и снимает повязки с его глаза. Дазай задерживает дыхание, а когда он засыпает, Ода поправляет волосы Дазая за ухо и улыбается какой-то хрупкой сломанной вещи. — Как я выгляжу? — спрашивает Дазай Красиво, думает Ода. Но он не говорит этого, он целует Дазая в лоб и встает с кровати. Они хоронят детей у моря и позволяют соленому воздуху трепать их волосы. На обратном пути рука Оды находит Дазая, и ни один из них не говорит ни слова об этом всю дорогу. Когда наступает ночь, они встречаются с Танедой в его обычном пристанище, и Дадзай широко улыбается и спрашивает, где они могут делать работу, которая спасает людей. Они уходят с двухлетним сроком в подполье, но Ода не возражает. Он принимает эту новость довольно легко, а пальцы Дазая сжимают его собственные. — По крайней мере, — говорит брюнет, — у меня будет Одасаку! Ода находит исцеление в мелочах. К примеру, нос Дазая касается кожи Оды, когда они спят, свернувшись калачиком. Он находит исцеление в смехе, который Дадзай издает в редкие ночи, когда они пьют дешевый ром из пластиковых стаканчиков, а солнечный свет отражается на этих красивых янтарных глазах. Он находит его год спустя в брызгах океана и в детских могилах. Он просит, чтобы они покоились с миром и плачет тихими слезами за жизни, которые он потерял в тот день. Затем он находит причину жить в заходящем солнечном свете и в улыбке Дазая и то, как их губы подходят друг к другу, когда Ода бросается вперед, не думая поцеловать его. Он находит покой в том, как Дазай задыхается у него во рту, прежде чем его руки скользят вокруг его талии, а руки Оды находят путь к волосам Дазая. Он находит надежность в том, чтобы наклонить голову к волосам Дазая и прошептать: «Я люблю тебя, Дазай Осаму», за все время, что он думал об этом и никогда не говорил этого. — Я люблю тебя, Одасаку.