Гололёд

Ни боли, ни радости — только усталость, И все, от меня ничего не осталось. Я с собственной тенью один на один, Словно я — невидимка. Velvet Юношам счастье, а мне лишь память Снежною ночью в лихую замять. Я не заласкан — буря мне скрипка. Сердце метелит твоя улыбка. Сергей Есенин

29 декабря был одновременно и днём рождения Кати и днём его смерти. Нет, он всё так же ходил, говорил; лёгкие, сердце и почки исправно функционировали, но внутри, казалось, заледенел. До сих пор помнит ту свою растерянность и непонимание, когда она ушла. Ушла, как и обещала, вывела компанию из кризиса и с обжигающим его равнодушием слушала, как он отчаянно пытался в который уже раз уверить её в своей любви. Смотрела так, словно мыслями уже была где-то далеко, а он только мешал ей, задерживал… А он-то, дурак, думал, что после того, как «НикаМода» и «Зималетто» разойдутся, у него будет шанс убедить Катю. Принятое им в командировке решение дать ей время, освободить от себя, чтобы она смогла сама увидеть, что он изменился, что она действительно сама по себе важна ему, оказалось неверным. Расставание с Кирой, прохладно-вежливое «Вы» и «Андрей Палыч», Катина прямая спина… Но он смог заставить себя не тревожить её, и концу августа между ними установилась настолько тёплая атмосфера, что он боялся разрушить это хрупкое перемирие не то что словом — неосторожным движением, опасаясь вновь увидеть ту холодную спину и восковую маску вместо лица. Она смотрела на него доброжелательно, и он уверял себя, что пока ему будет достаточно и этого, что не время ещё для резких движений, объяснений, что нужно держаться и не выплёскивать на неё всё то, что так долго копилось в нём с тех пор, как он, наконец, признался себе, что любит. Ошибся. Опять сделал всё не так, как нужно было. А как было нужно? Схватить её, запрятать в клетку своих рук, чтобы даже шевельнуться не смогла, и говорить, говорить… Или целовать, чтобы даже малейшая мысль о побеге растворилась в её голове. Он перелистывал в своих воспоминаниях её взгляды, свои слова, правильные или нет, но идущие от сердца, и не находил выхода. Август закончился, и на рассвете сентября она ушла. Передала дела новому президенту — ему. Он побежал тогда за ней, мучаясь от нависшей над ним тени этого зеркального здания, держал её руку, но удержать её взгляд, как и её саму — не смог. Её уже не было здесь, хоть она и стояла рядом с ним, и он, держа её безвольную равнодушную ладонь, как-то в одну секунду понял это и разжал пальцы. Катя не слышала его. Он–то думал, что та стеклянная стена между ними исчезла вместе с исчезновением зависимости компании от «НикаМоды», но оказалось, что стекло бронированное, и что все его слова, все его попытки доказать ей, что вся его жизнь без неё и ломаного гроша не стоит, отлетели от неё, словно камешки. А дальше — моментами-пятнами — её мимолётная улыбка, серебристая тень отъезжающей машины и солнце, солнце, солнце… Солнце до пятен в глазах. До слёз. Андрей Жданов плакал? Нет, знаете, это солнце… В тот морозный декабрьский день, 29-го, тоже было солнце. Но он, конечно же, не плакал. Смотрел, как раскрывается дверь подъезда, как выходит она — вся в белом, тоненькая, сверкающая — и улыбается так светло, нежно, но уже не ему, а другому. Тому, кто не обманывал и не предавал. Тому, кто сумел разглядеть и осознать — вовремя. А он, Андрей Жданов, сидел за рулём автомобиля и мял пальцами бутоны белых роз. Хотел поздравить её, благородно пожелать счастья… Идиот. Нужно ли ей его благородство, его неискренние (ведь и сам это понимает) пожелания, когда она счастлива? Он видел — она действительно счастлива. И потому не вышел из машины, не прошёл этот путь с теперь уже измятым букетом, не взглянул ей в глаза… А ещё испугался. Испугался, что не сможет сдержаться, что потянутся руки к ней, как раньше, в стремлении захватить, защитить, спрятать ото всех. Дождался момента, когда свадебная процессия покинула двор, и достал с заднего сиденья бутылку. Мог бы, конечно, поехать в загс, но не видел смысла: Катя не повернёт назад. Её светлая улыбка была тому доказательством. Улыбка, обращённая не к нему. Пил и вспоминал, как застыл безмолвным изваянием, когда отец торжественно вручил ему должность президента. Пытался представить, как же теперь он будет — без Кати? И этот кабинет-клетка, где бродят безмолвными тенями они с Катей — те, доинструкционного периода, когда всё ещё было живо. Глупо, отчаянно, запутанно, но — живо! Он ходил и прикасался пальцами к креслу — тут сидела Катя, обнимал грудью стол в каморке — тут она радовалась и плакала, прижимался к двери — наверное, и она когда-то вжималась в эту дверь-портал, дверь-препятствие… Вспоминал, как приезжал в этот двор, звонил в эту дверь, в которую ему теперь нет хода. Сочувственную улыбку Елены Александровны, которая, вероятно, поняла и поверила, но помочь ему не могла: Кати не было в Москве. А потом, в один из дождливых октябрьских дней, сознание взорвала новость: Катя выходит замуж. Но надежда ещё была жива в нём, ещё подпитывала его, гнала сначала к её дому, потом к офису Юлианы, где та так же сочувственно и мягко увещевала его в том, что поздно, что нужно жить дальше и не мешать ей строить свою жизнь. Но он же знал, что пока он ещё жив — не существует такого понятия, как «поздно». И он выпросил у Виноградовой адрес, поехал в Питер, где Катя помогала этому — в белом — открыть ещё один ресторан… И пытался вновь прорваться сквозь выставленную ему дружелюбную улыбку, разрушить её спокойствие, но — безрезультатно. Но надежда — была. До того морозного дня, дня её рождения и его — гибели. Он не сразу понял, что умер. Выхлестал бутылку взахлёб и до темноты вглядывался в знакомый квадрат окна, где остался только призрак его Кати. Утром мельком посмотрел на себя в зеркале и не увидел своего отражения. Там, в стекле, был кто-то другой, с пустыми глазами. И.О. Андрея Жданова. Оболочка. Привлекательное лицо, глядящее на него из зеркала, было лицом президента компании «Зималетто». Но Андрея Жданова в этом лице не было — он остался с истерзанным букетом на скамейке возле Катиного дома. Он даже обрадовался тому, что умер. Мёртвым быть проще, легче. Не страшен холод и другие катаклизмы. И проблемы уже не пугают, а, наоборот, помогают собраться и идти дальше. Он не давал себе вспоминать. Просто постарался вычеркнуть из себя Катю, как она вычеркнула его, позволив другому надеть ей кольцо на палец. Только на один день, раз в году, он отпускал себя и разрешал себе — вспомнить. Приезжал в её двор, лелея, переворачивал страницы памяти и возвращался назад — в реальный мир. В тот мир, где он давно уже жил по сценарию. По специально написанной для него программе, которая только в этот день давала сбой. Вспоминал её почти детское «честно-честно», улыбку смущённую, трогательную — и согревался. Ему было тепло с ней, но страх за компанию и мерзость того, что он делал, заглушали эту теплоту. В ту ночь, в их первую ночь, когда он ощутил, как её любовь горячим ручейком вливается в него, он ещё не понимал, что уже — любит. Слишком глубоко прорастало в нём это чувство, чтобы он, дурак с зашоренным взглядом и сердцем, мог осознать свою любовь к этой девочке с чистыми глазами. Вернуть бы назад тот день, и он не повёз бы Катю в гостиницу, а увёз бы к себе и больше не отпускал. Разорвал бы тот клубок лжи, опутавший его с головы до ног, признался бы отцу… И пусть бы его лишили кресла президента. Но у него была бы Катя. Она бы поверила ему, он бы смог объяснить той Кате, то, что не смог объяснить этой — читавшей инструкцию… Он провёл бы её по всем ресторанам Москвы — с гордостью. Не эту Катю, в ярких модных одеждах и с аккуратно уложенными в локоны волосами, а ту — родную, тёплую, с косичками. Нет, он врёт самому себе. Какая ему разница, как она выглядит? Он любит её — любую. Только жаль, что уже поздно. Жаль, что она с другим. Жаль, что он умер. Он верил в то, что умер, пока однажды, в тот самый день, пять лет спустя, снова не встретил её…