Гололёд

Избрав свой путь, я шествую спокойно. Мирра Лохвицкая Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать, лишь бы помнить, как подле моста снег по-женски закидывал локоть, и была его кожа чиста. Уважать драгоценную важность снега, павшего в руки твои, и нести в себе зимнюю влажность и такое терпенье любви. Белла Ахмадулина

      Она родилась в декабре, 29-го, не только 20 с лишним лет назад, но и в тот особенный для неё день, когда, наконец, смогла поверить в любовь Андрея и потянулась к нему по-новому, страстно, всем своим существом… И умерла в январе, на холодном полу кабинета, сжимая ледяными пальцами мелко исписанные листки инструкции. Такая короткая жизнь. Как вспышка. Раз — и нет Кати Пушкарёвой. Но любовь ещё была живой и болела, царапала, хоть она и пыталась запрятать её как можно глубже. Зима, которую она считала своей самой лучшей подругой, обманула её; и нежность снежных звёзд на ладони, и скрип белоснежного ковра под каблуками сапог, когда она, счастливая, согретая любимыми руками, шла в свете фар и ещё не знала, что завтра день её смерти — всё было обманом. Не знала, что январь был не началом новой жизни, он был всего лишь последней ступенькой лестницы, ведущей в пропасть. Любовь и ненависть смешались в ней, и Катя тоже включилась в игру. А потом убежала с пепелища. Египет, возвращение, поддерживающая рука Юлианы, просьба Павла Олеговича — эти воспоминания подёрнуты сероватой дымкой. Тогда казалось, что боль рано или поздно добьёт её, но нет — она выжила. Да и боли теперь нет, она осталась только в памяти — прозрачным призраком её такой непростой любви к Андрею Жданову. Катя помнила совершенно ясно тот момент, когда боль исчезла… Месяц без Андрея дался ей тогда непросто. И она одновременно ждала его и боялась, что он снова станет её преследовать, что-то говорить, доказывать… Но он не стал. Что почувствовала она тогда? Облегчение? Нет, сначала было какое-то непонятное разочарование. И ревность. Дурацкая, ненужная ревность к Надежде Ткачук. И любовь, которая по всем правилам должна была умереть уже давным-давно, всё ещё трепыхалась в ней, пробиралась сквозь все доводы разума, жила, тянулась к Андрею, как вытягивается, пробивая асфальтовое покрытие, к солнцу маленький чахлый цветок… Новость о расставании Андрея и Киры удивила её и не удивила одновременно. Этот союз казался вечным, но появление новой женщины в жизни Жданова — женщины светлой, несмотря на жгучесть чёрных глаз и волос, достойной женщины — говорило о том, что, вероятно, Андрей повзрослел и наконец-то смог сделать выбор, смог отринуть прошлое, чтобы решительно шагнуть в будущее… Но Надежда уехала… Не сразу Катя поняла, что Андрей решил отпустить её, Катю, дать ей свободу, закончить, наконец, эту грязную, измучившую их обоих, игру. А когда поняла, мысленно потянулась к нему всем своим существом, с благодарностью смотря на любимое лицо. Он понял! Он прозрел! И от этого стало легко на душе, но и грустно: всё-таки жила ещё в душе нелепая надежда на то, что он мог любить её. Шло время, и надежда эта растворилась в звуках его благожелательного голоса и привычных, как раньше, тёплых взглядах. И она совершенно неожиданно для себя самой отпустила прошлое. И отпустила, как ей казалось тогда, и любовь тоже. Боли не было, и любви не было тоже — так ей казалось. Ведь никогда ещё не было у неё любви — без боли… «И стало снова на душе и пусто и ясно…»* Как тогда, когда ещё не встретила она Андрея, когда представляла себе жизнь — с карьерой, но без любви. А любовь эта, нежданная, стремительная, яркая, нежная, свалилась на неё, как свалилось на пол от неловкого столкновения сладкое пирожное, и мир вокруг закружился и засиял. Засиял от одной его улыбки. И эту пустоту в душе так хотелось чем-нибудь заполнить… Тогда и только тогда появился Миша. Нет, он был и раньше, но она его не могла увидеть — всё вокруг заслонял собой тёмный призрак Андрея. Миша был светлым и настойчиво-нежным. И взгляд его — тоже светлый — был так не похож на взгляды Андрея, тёмные, обволакивающие, затягивающие… И только тогда, когда она наконец-то отпустила Андрея и была отпущена им самим, Катя смогла увидеть Мишу. И захотеть, по-настоящему захотеть чего-то — с ним. Теперь, спустя пять лет, она понимает, как обманчива была эта безболезненность, что обволокла её тогда, как кокон — будущую бабочку. И в этом коконе, заглушившем всё стороннее, она тихо ступала в новую — с чистого листа — жизнь. Последние дни в должности президента, прощание с прошлым и лёгкий выдох — свобода… И уже на выходе — взъерошенный Андрей, его сбивчивые слова, и её непонимание, какое-то отрешённое удивление происходящему: «зачем?» Он держал её руку, а она даже не пыталась её выдернуть. Почему-то знала, что отпустит. И в этот момент верила ему, вот такому — сбивчивому, несчастному, пытающемуся удержать, впервые — верила. «Он просто запутался, — решила она тогда, — запутался, сам поверил в свою игру… Ну, не актёр же он, в самом деле! Потому и выглядел так искренно, был — искренним.» И ей было немного жаль его, запутавшегося, но она верила, что её уход — к лучшему. Что он, оставшись без неё, наконец-то сможет прислушаться к самому себе и понять, разобраться, ощутить, что есть правда, а что никогда правдой и не было. Она ушла — и завертелась, закружилась в ворохе событий её новая жизнь. Новый ресторан Миши — ещё на этапе зарождения, набережные Невы, долгие прогулки, бесконечные и так любимые ею цифры, планы, подсчёты… И фоном — признание Миши, его уверенные — теперь-то — взгляды, романтические свидания и венцом — предложение руки и сердца. И всё казалось правильным: спокойствие и теплота его ладоней и губ, блеск изящного кольца с миниатюрным блестящим камешком и её согласие, которое уже читалось в отражении глаз довольной, что смогла угадать — Юлианы, радостных родителей, которым Миша пришёлся по душе… И она согласилась. Только одно омрачало её спокойствие: Мишино желание отпраздновать свадьбу накануне Нового Года. Свободных дат на это время практически не было, и ей, скрепя сердце, пришлось согласиться на 29-е число. Потом пришла в голову странная мысль: свадьбой закрасит она ту ночь, о которой остались лишь воспоминания… И от этой мысли было как-то неуютно, но она смогла отогнать её, ведь решила же — всё с чистого листа, значит, нужно смириться и — переписать те страницы заново — новыми воспоминаниями. И, когда уже успокоилась, смирилась — звонки мамы… «Жданов заходил…» Она тогда отмахнулась от маминых слов, но вспомнила о них потом… Когда он подкараулил её возле ресторана и яростно пытался доказать ей, что она совершает ошибку. Ей так хотелось поделиться с ним своим спокойствием, но отчего-то не получалось. Не получалось убедить его в том, что она рада происходящему, что всё, что с ней сейчас происходит — правильно, что именно это ей и нужно, а не тот мир, мир прошлого, в который она закрыла дверь и возвращаться даже не думала, тот мир, в который он так настойчиво звал… «Я люблю Мишу», — сказала она, и, вероятно, он что-то увидел в её глазах и мгновенно погас, как перегоревшая лампочка. И попятился… «Хорошо, — подумала Катя тогда, — хорошо. Когда слишком много огня — тяжелее жить…» Она могла бы сказать это ему, но знала: он бы не понял. Только проводила его сочувствующим взглядом и вновь вернулась в ресторан. Свадьба, две недели «медового месяца» в Париже — вспоминаются теперь смутно. Зато отчётливо проступает теперь в памяти первое смутное ощущение недовольства. Недовольства семейной жизнью, работой, Мишей… Тихонько, исподволь, трескался кокон, в который она когда-то так бездумно себя загнала. И Миша, спокойствие и мягкий взгляд которого был так приятен ей, стал раздражать. Именно этим спокойствием. Чего-то не хватало ей в её новой, казалось бы, счастливой жизни. Не сразу она поняла — чего. А когда поняла — разрыдалась. Не хватало любви. Той непонятной любви, которую теперь так ясно увидела в свете серого предрассветного неба, выплыв из сна, где он, тот — любивший и отпустивший — держал её в объятиях… Никогда она не думала, что может быть так больно, когда, наконец-то, поверила… И любовь, которую она в спешке придавила могильным камнем, очнулась от летаргического сна и вновь забилась в такт сердечному ритму, забилась — с болью. Понадобилось несколько лет, чтобы осознать: те его последние слова про ошибку были правдой. Той правдой, которую он смог понять и увидеть, потому что любил. «Любил» — такое сладостно-горькое слово! Сладостное — потому что любовь была настоящей, и горькое — потому что любовь была… И вряд ли ещё жива. Но билась внутри трепетной птицей новая надежда, подгоняла её, заставляя ехать в аэропорт за билетом в Москву. И бежала потом из здания аэровокзала — в объятия такси, подгоняла водителя, словно Андрей и правда ждал её там, в их дворе, где жили воспоминания, ждал ЕЁ! И совсем не удивилась, столкнувшись с ним возле скамьи, только сдержаться не смогла — разревелась. Разревелась, как раньше, по-детски и навзрыд, вжимаясь мокрым лицом в чёрную ткань пальто на его груди. И одно только пугало её сейчас — понимание того, что он может не простить…