Дануольский пациент

      Хлопок тяжелой двери кабинета, который они делят с Аттано, служит отличным будильником. Дауда немилосердно выдергивает из сна, такого редкого для него последнее время. К тому же, ему снилось что-то очень яркое и теплое, а значит сталкиваться с реальностью было вдвойне неприятно. Дауд открывает глаза и первым делом смотрит на наручные часы. Ровно восемь. Потом переводит взгляд на нарушителя спокойствия. Аттано вешает на крючок пальто, от него веет слякотным холодом улицы. Несколько мгновений Дауд не может сложить два и два.       Дауд садится на диване, морщась от того, как затекла шея. Он не чувствует себя отдохнувшим. Голова снова раскалывается, в горле пересохло и страшно хочется курить. Он знает, что душ и крепкий кофе вернут ему бодрость на несколько часов, но потом нужно будет пойти домой и отоспаться нормально. Хотя бы на ночь перед его дежурством. — Ты опять спал на рабочем месте.       Широкоплечий и высокий, Аттано, стоящий над ним, может выглядеть внушительно для кого угодно. Дауд этой его силе, как физической, так и моральной, подчиняется, хоть и неохотно, вздыхает, поднимает на него глаза. — А ты опять опоздал на полтора часа. — Я отводил дочь в школу. — А я возился с больными. И с твоими в том числе. — Что-то произошло? — Вид уязвленного, смущенного Аттано стоит всех бессонных ночей, проведённых за своей и чужой работой. Дауд усмехается своим мыслям, поднимается со старого скрипучего дивана. — У меня, — Дауд заявляет свои права на Томаса так, будто его болезнь — в любом случае его профиль, — новый пациент. А твоим я подписал уточнения для санитаров. И подправил кое-что в рецептах. Этого идиота Мартина давно пора гнать взашей, он кроме галоперидола вообще ничего не знает. Или не хочет знать.       И Дауд, и Корво разом мрачнеют, стоит упомянуть это лекарство. Дауд отворачивается, прячет глаза, шумно умывается, лишь бы не слышать сам себя.       Они уже говорили об этом. Тогда, правда, Корво держал у его виска пушку. Но разговор вышел искренний и устроил обоих, судя по тому, что он еще жив и работает здесь. Дауд, прошедший три стадии ненависти к себе, постаравшийся все исправить и готовый принять любую свою судьбу, теперь ставший врачом, осознанно сковавшим себя клятвой Гиппократа, убил человека своими руками. Отравил галоперидолом. И он не может себе этого простить. И забыть тоже не может. Вот и живет, зашиваясь на работе, чтобы помочь хотя бы кому-то, раз Джессамине Колдуин уже не помочь.       Дауд отфыркивается от воды, наощупь находит полотенце, которым обычно вытирают руки перед приемом, с усилием трет лицо. — С новым пациентом какие-то сложности? — Пока нет. Очень тихий малый. Захотел вскрыться, испугался, когда пошла первая кровь, вызвал ребят. И где только номер так быстро достал? Я подозреваю обсессивно-компульсивное расстройство третьей, может быть четвертой, степени. Сейчас постараюсь провести его без очереди к Соколову, пусть посмотрит.       Корво кивает. Говорить больше не о чем, и Дауд сбегает, пока тишина не стала еще более гнетущей.       Утро в больнице — самое беспокойное время. Всюду снуют санитары, гремят мобильные столики и капельницы, кого-то ведут на процедуры, вот кто-то не желает выходить из палаты, упирается и плачет. У того, кто здесь первый раз, наверняка волосы дыбом встают. Дауд же привык.       Пока идет, невольно, повинуясь привычке, заглядывает к своим подопечным.       Страйд спит, скинув одеяло и свернувшись калачиком. Миссис Морей сидит на кровати, вперив невидящий взгляд в стену, бормочет что-то о «птенчиках». Дауд не прислушивается, просто отмечает, что к инсулинокоматозной терапии нужно вернуться, в прошлый раз стадия ремиссии длилась почти месяц. Чужо…, — опять то же самое, — Марка в палате нет.       В третьей все тихо. Дауд всматривается в худую, сгорбленную фигуру Томаса, пытаясь увидеть в нем то, что утром не давало ему покоя, но все тщетно. Томас сидит на заправленной кровати, переодетый в больничную пижаму, теперь полностью серый, такой, что если бы не волосы, слился бы со стеной. Никакого солнца, только серая палата, серый же человек в ней, и серые тучи на небе. Очень гармонично.       Дауд заходит внутрь. Первое, что он подмечает — Томас напряжен. Скован так, что ноги дрожат, а пальцы, впившиеся в край кровати, побелели. И это при том, что транквилизатор еще должен действовать, пусть уже гораздо слабее. Взгляд, который на него обращает Том, Дауду тоже не нравится. Он смотрит дико и загнанно, теряет контакт с реальным миром.       Дауд вздыхает. Так дело не пойдет. — Доброе утро. Еще раз. Ты спал?       Томас молчит. Смотрит, не отрываясь, но ничего не говорит.       Он знает таких. Они загоняют себя сами, по спирали входя в состояние, например, клинической депрессии, с мазохизским удовольствием. Нейролептики — не вариант. Мешать их, значит не дать Соколову и возможности разобраться в первопричине. — Раз уж лег в клинику, соблюдай местный порядки. Своему лечащему врачу принято отвечать.       За свою долгую практику Дауд видел разные реакции на разные раздражители, но всегда считал, что голос, — первый из списка в любом учебнике, — самый бесполезный. Того, кто замкнулся в себе, не интересует чужой голос.       Однако каждый случай приносит в его практику что-то новое.       Так, например, Томас, стоит ему услышать Дауда, вздрагивает, моргает и очень медленно снимает руки с бортика кровати. — Порядки? — Уточняет он предельно серьезно и заинтересованно.       Дауд думает, что сейчас задел что-то очень важное совершенно случайно. И это надо запомнить.       Через час, сдав Томаса Соколову, — предварительно шумно повздорив, — чтобы он профессиональным стервятником покопался в его мозгах, Дауд, наконец вызывает такси до дома. Результаты ему пришлют по почте, но пока он думает только о том, чтобы доползти до кровати. И эту цель он выполняет вполне успешно.