Горбун из Собора

На четвертый день эпидемии Бурах перестает считать. Не потому что их слишком много - заколотых в подворотнях ножом в горло или вспоротых на собственных кухнях за то, что бросились защищать свои жалкие шкафы и тумбы. Не потому что их лица сливаются в одно. Просто отец и падре Данковский никогда не заботились, чтобы он хорошо считал. Бурах готов раскаяться, но насколько много крови на его руках - не сообразит. Горбатый мясник, обитающий при Соборе, сподручен для чего попроще. Его учеба всегда была в другом - взращивать в себе добродетель, нести любовь ближнему. Даровать выздоровление больному и тихую смерть безнадежному. Быть милосердным и точно отмерять состав сонного настоя, чтобы пациент не проснулся с раскрытым брюхом. Быть аккуратным и точным, взрезая плоть по линиям. Заворачивать тело в тряпки и накрепко связывать веревками - не так, как Данковский, но тут и сравнивать не приходится. Падре непостижимым образом являет собой образчик добра и чистоты, и еще он талантлив и мудр. С тех пор, как он заменил Бураху отца, Бурах не помнит родного отца. Это и не важно. Они вдвоем молятся истово и жарко. Данковский помогает Бураху посчитать убитых Горхонским потрошителем. Твирин, который Даниил Данковский дает Бураху после причастия, сладкий и терпкий, и Бураху кажется, что жидкость поет ему в губы, томится и пульсирует, точно целует его. Артемий бессвязно излагает, чем запомнился день четвертый. Был у пэра Ольгимского, у ростовщиков, говорил в госпитале с больными. - За этим ли ты был в театре? - мягко уточняет падре Данковский, и берет растерянного Артемия за подбородок. - Мне известно, что ты ходил смотреть пантомиму. Так ли это? Бурах знает, что лгать нельзя. Он усвоил это еще очень давно, это вбито в него тонкими розгами, перехлестывающими две лопатки сразу (толстой дубинкой не перебить спины горбуна, ему это нипочем. «Так уж извратилась природа» - поморщился падре Данковский в начале их знакомства). Бурах и не умеет лгать. Сбиваясь, мешая слова меж собой, он говорит, что голоса приказали ему посмотреть пантомиму. Что он вовсе не желал. Что дети окружили его и увлекли за собой. Так и есть, в какой-то момент на безобразном лице Бураха выступает предательская улыбка. Он, точно великовозрастный ребенок, генерал среди мышат, собрал вокруг себя малышню. Он играл с ними, рыскал меж камней на кладбище, пил из колонок, обменивался безделушками. Даже осмелился снова попроситься в Многогранник, а они, конечно, смеялись над ним. Горбун из Собора! Глупый и счастливый, он был влеком ими в театр. И там... Бурах в ужасе поднимает глаза. Данковский смотрит на него спокойно и вежливо, слушает рассказ. Темные волосы его - иссиня-черные, будто холодные на вид - не подстрижены круглой тонзурой, как обычно бывает у священников, а спадают ему на лоб с двух сторон. И он не убирает их, они не мешают прямому взгляду. Кажется, отгородись несчастный Бурах каменной стеной - этот взгляд пробьет и ее, точно тамплиерский таран. Как красив он сейчас, этот молодой изящный священник! Рука его, лишенная привычной длинной перчатки, мягка, хоть пальцы и холодны. Кожаные пальцы, так их раз и навсегда обозначил Бурах: проворные, если расстегивают пряжки и крючки на грубой одежде горбуна, и медленные, чувствительные, изучающие - когда касаются голого тела. А оперирует он не как брат веры, но как Господь Бог. Если Бурах чувствует линии, то Данковский слышит металл, рассекающий плоть. Это столичное знание - и страсть самого Бураха. Артемий гонит от себя греховные мысли. Твирин внутри него распускает хмельные лепестки, это сама степь говорит с ним, намекает, предлагает с парами травяного спирта выдохнуть правду. - Я боялся... за вас. Данковский неприятно улыбается. Он давно не наказывает своего воспитанника, как делал по первости, но режет этой улыбкой куда больнее, чем кожу на локтях - заточенным скальпелем. Порез такой болезненный, что хочется выть, а потом еще много дней тихо жмуриться от боли... Бурах весь сжимается внутри, но продолжает. - Дочь Ольгимского сказала мне, что вам угрожает... то есть, вы не знаете сами. Вы ходите, вы режете. Вы смотрите в стекло («окуляр» - Бурах может выговорить, когда не так волнуется, но сейчас исповедь, и приходится выражаться как можно проще, чтобы не сбиться с плавающей, дребезжащей мысли). - Продолжай, - властно требует Даниил. Он держит Бураха за подбородок и холеными белыми пальцами гладит его по щеке. Тугой узел платка сдавливает ему шею, Бурах видит, как натягивается гладковыбритая кожа над небольшим кадыком его приемного отца. Как тот сглатывает от нетерпения. Как дергает уголком рта. - П-пантомима... помогла разобраться. Я т-только... краешком. Я хотел бы п-предостеречь... - Предостерегай своих малолетних друзей, Ворах! - неожиданно сварливо перебивает его падре Данковский. Он подается вперед, вытягивается, даже красивое строгое лицо его будто приобретает заостренность, свойственную маскам Исполнителей. Он перевирает имя горбуна, а это происходит всегда, когда Данковскому не все равно. Когда он зол и думает не о нем, не об Артемии. Тогда он лишает Артемия имени его отца, назначая собственное. Он имеет на это право. - Она тоже была? Цыганка. Бурах трясет головой. - Ну же! - наседает Данковский. - Эта сумасшедшая девка, якобы умеющая лечить руками в обход традиционных медицины и веры! Бураху нечего ответить. Она была, да, и сказала, что горбун должен передать небольшой подарок святому отцу. Только вот какой? Какой? Бурах силится вспомнить. Слова вязнут в памяти, как руки в густом тесте. Точно в кровавом месиве - нож. Какой подарок? Цыганское ожерелье? Браслет? Карманные часы, которые давно остановились? Вечером можно будет пробраться на верхний балкон Собора и снова так близко увидеть колокол, можно будет несколько часов просидеть под ним, считая неслышимые удары. Можно будет следить, как движутся по полу тени и пятна витражей - алые и золотые. А потом, выйдя наружу, можно будет уйти в степь и, найдя одонгов - таких же уродливых и отверженных, как Бурах - молчаливо сидеть с ними у костра. Задремать под жужжание алой твири или тонкое, на грани правды, звучание савьюра где-то недалеко за пригорком. Можно смотреть, как птицы садятся на блестящие рельсы, уходящие вдаль за пределы карты. ОПОМНИСЬ! Данковский не наказывает неразумного сына, он просто дает ему крепкую хлесткую пощечину. - Она сказала, что вы поймете спустя пару часов, когда вам станет жарко, - быстро проговаривает Бурах. - И она не цыганка. Цыганка - ее сестра. Он не поднимает руки в ответ на удар, однако он готов спорить на жизнь Матери Бодхо, что это достойный ответ. Бурах пока сам не понимает, почему так в этом уверен. Данковский отступает и выпрямляется. За его спиной возле карниза, спускаясь к распятью, приколоченному к стене, проступает бурая плесень. - Сестра? Какая еще сестра? То, что Сабуров привечает эту полоумную, не лезет ни в какие... Бурах любит этот город и любит своего красивого приемного отца. Чувствуя кожей, что так и не выговорил всю правду, что ожидание угрозы смутно гложет его, он потом долго исступленно роется в карманах. Какого только мусора не набрал глупый горбун, обшаривший за четыре дня все свалки в округе! Падре Данковский грешен, но в том, что он здесь чужак, нет его вины. А значит, время вспомнить то, чему учили Бураха с малолетства: действуй по линиям. Связывай то, что раскрыл. Помни свою суть и задачу - не убояться, шагая долиною смертной тени. Прежде чем покинуть падре, он выкладывает на стол треугольную коробочку, выменянную у детей за пару стеклянных шариков и цветок. Даниилу Данковскому пригодится.