Nec descendere nec morari

Зима в Вероне пахнет холодным ветром, а ещё — почему-то — яблоками. И прозрачно-золотистым вином, которое в доме герцога неизменно подают по вечерам. Но трапеза уже закончилась, и даже слуги, спешно убрав со стола, давно ушли. Зал по-соборному огромен и погружён в полумрак, и только алые солнечные лучи прорезают его гулкую пустоту. Тяжёлые шторы раздёрнуты, и ничто не мешает огненному закату, пластаясь по каменным плитам, подползти к ногам человека, в одиночестве сидящего в своём вычурном, на трон похожем кресле, и неощутимо зацепить расшитые носы его домашних туфель — тоже вычурных, тоже роскошных. Перед ним на краю стола по-прежнему золотится налитое до края вино, — даже не пригубил, — и расслабленно обнимающие хрупкую ножку бокала пальцы слегка подрагивают. В этих пальцах мало изящества, но и грубыми их не назвать — точно выхваченные из гранита упрямым ваятелем, широкие эти ладони, кажется, не человеку принадлежат — титану из тех, что лепили когда-то мир. Закатный луч отражается в крупном чёрном камне, превращая тяжёлый перстень на правом мизинце в каплю жидкого огня. Мягко переливаются золотые нити, прошивающие плотный рукав дублета; трудно вздымается и опускается широкая грудь, придавленная массивным медальоном — символом власти. Человек отдыхает. У него длинные, чуть вьющиеся пепельные волосы и словно из камня вырубленное лицо; на плечах — дорогая, подбитая мехом мантия и огромный, кипящей кровью, бурлящей ненавистью наполненный город. У него ни жены, ни детей — только город, всё тот же город, всё заменивший ему — любовь, семью, друзей, даже саму жизнь. В эти редкие моменты тишины он не помнит даже собственного имени. Окружённый роскошью и богатством, наделённый огромной властью, человек лишён лишь одного — покоя; ибо большое могущество несёт с собой и большую ответственность. Откинувшись на обитую мягкой тканью спинку кресла, он неподвижен, как статуя. Глубокая тень залегла во впадинке обнажённой шеи, ниже кадыка; но совсем иные тени неслышно встают за его плечом — призраки прошлого, отголоски острой боли и щемящего чувства вины, слишком дорого оплаченных ошибок и так и не оплаканных смертей. Закатный луч ползёт по его груди, мягкой ладонью ложится на лицо, сглаживая хищные черты, смягчая складки у губ, расслабляя угрюмо сдвинутые брови; ласкает своим теплом тонкую кожу век... Человеку бы зажмуриться, отвернуться бы от этого алого света — а он смотрит прямо на солнце, не отводя взгляда, не щурясь даже. Его глаза абсолютно белы.