В сумерках

После краха пяти крупнейших в мире инвестиционных банков над корпорацией Пендрагонов нависла реальная угроза банкротства. Финансово-экономический кризис больно ударил по подразделениям, расположенным в странах Евросоюза. ЕЦБ и Банк Англии слишком поздно предприняли меры по устранению дефляции, что привело к кредитной недостаточности и сложному доступу к кредитованию. Основной удар пришёлся по лондонскому филиалу «Камелота». Кризис выбил его из тройки крупнейших филиалов. Руководство подразделения во главе с Вортигерном столкнулось со значительным снижением объёмов производства, ростом цен на сырьё, всё сильнее стали проявляться проблемы с безработицей. «Мы закрыли филиал в Германии, распустили почти все представительства в Восточной Европе, — с мрачным видом говорил отец. — Если Вортигерн не удержит своё подразделение, конкуренты попросту выдавят нас из отрасли на европейском рынке». И Вортигерн удержал. К началу две тысячи одиннадцатого года филиал под его руководством уже демонстрировал опережающие показатели послекризисного восстановления. «Камелот» получил ряд крупных инвестиционных проектов, в том числе, государственных — стройки, связанные с Олимпиадой в Лондоне и саммитом G-20. Через несколько месяцев Вортигерн дал официальное заявление, в котором говорилось, что уже в следующем году корпорация сможет выйти на докризисный уровень. Поговаривали, что он не гнушался грязных методов ведения конкурентной борьбы: экономического и промышленного шпионажа, компрометаций, распространения заведомо лживых сведений. Все обвинения он игнорировал с поистине королевским достоинством, спокойствием и выдержкой. Однажды Вортигерн сказал Артуру: «Все мы приходим в бизнес, рассчитывая вести свои дела предельно честно и открыто. Сейчас я понимаю, что честность в нашем деле — это когда я беру ответственность за свои действия. Это моя обязанность перед подчинёнными, обществом, государством, перед головным управлением. Я должен сохранить то, что создал. Я не могу подвести тех, кто всё это время работал на благо нашей компании». Чего ему это всё стоило, стало известно позже, за несколько недель до Рождества, когда адвокат положил перед ним на стол бумаги о разводе. Отменив все запланированные встречи, Вортигерн вылетел в Лондон первым же рейсом. Позже он рассказывал, что не принял внезапный порыв Эльзы всерьёз, хотя она никогда не была склонна к подобным выходкам. Он знал, что был виноват перед ней, что дни, которые он провёл дома в этом месяце, можно было пересчитать по пальцам. И так продолжалось последние полтора года. Его невероятная работоспособность, требовательность к себе и другим, его бесконечные идеи, проекты, планы, сроки, отчёты, благотворительность, театр, его обещания, что вот-вот всё вернётся на круги своя, — однажды всего этого стало слишком много. Первое время Эльза сопровождала его в поездках, не ложилась спать, пока он не вернётся домой, она говорила с ним, она слушала его и ждала, ждала, ждала, когда то, что он обещал, наконец исполнится. Эти пустые надежды постепенно подтачивали доверие, царившее в их семье, пополняли ручеек невысказанных обид, превращая его день за днём в реку. Говорят, когда любят — прощают, но когда прощают слишком долго, то перестают любить. Вортигерн вернулся домой как раз в тот момент, когда его жена в компании незнакомого мужчины вывозила свои вещи. Так начался выматывающий девятимесячный бракоразводный процесс, который время от времени освещался нечистоплотными журналистами в светской хронике. Вортигерн с лихорадочной старательностью учинял всяческие препятствия, скандал следовал за скандалом, раздел имущества превратился в грызню собачьей своры. Казалось, им владела горячка — в своём стремлении воспротивиться разводу любыми способами он превратил свою жизнь и жизнь Эльзы в ад. «Чего ты добиваешься? Чтобы ненависть была единственным, что твоя жена будет испытывать к тебе после двадцати лет брака? — недоумевал Утер, когда стало известно, что судебное заседание в очередной раз перенесли по инициативе Вортигерна. — Тебе уже не выйти из всего этого с достоинством. Ты потерял лицо. Возьми себя в руки и поступи как мужчина, чёрт бы тебя побрал, Ворт!». Однако Вортигерну не хватало духу поставить точку, не потому что таким образом он наказывал Эльзу за измену, а потому что он не был готов посмотреть правде в глаза — от его некогда крепкого брака остались одни руины. Он, человек непоколебимой воли и большого терпения, не мог смириться с разводом, которого он не желал. Этот бесконечный судебный процесс вымотал их обоих, дошло до того, что Эльза при одном только виде Вортигерна разражалась плачем. Никто из них не думал, что когда-либо настанет момент, когда они будут так ожесточены друг против друга. Никогда ещё Вортигерн не был так отдалён от своей семьи, как в это ужасное время. Его отсутствие, его молчание, — всё это вызывало у нас гнетущее предчувствие надвигающейся катастрофы. Они развелись, когда у обоих уже не осталось сил на то, чтобы продолжать эту борьбу. Вортигерн уступил Эльзе почти всю недвижимость, расположенную за пределами Великобритании, два автомобиля, пакет акций винодельческого комплекса в Италии и даже их общего кота. Одним сентябрьским утром они просто поставили свои подписи в нужных местах и разъехались по разным частям Европы как чужие люди. За последние несколько месяц они разучились говорить друг с другом. Вортигерн был уничтожен. Он любил свою жену и был привязан к ней всей душой. Откуда я знала это наверняка? Да потому что Вортигерн сам говорил мне об этом, раскрывал все самые потаенные мысли и истории своего любящего сердца, вероятно, даже не беспокоясь о том, что я могла чего-то не понять, делясь этим со мной, как музыкой или книгами, которые нравились ему, а значит, и мне. Возможно, все мои любовные истории так разочаровывали, потому что я с детства наблюдала за одной настоящей. Я до сих пор помнила, как Вортигерн и Эльза смотрели друг на друга. В такие моменты мне всегда делалось неловко, словно я подглядывала за чьей-то тайной жизнью. Потеряв Эльзу, Вортигерн каким-то странным образом потерял и самого себя. Так началась самая горькая пора его жизни. То, что прежде радовало его и волновало, теперь перестало каким-либо образом трогать его. Казалось, будто бы что-то исчезло из картин и звуков его мира. Вортигерн лишился своего величайшего умения — умения легко радоваться. Складывалось ощущение, будто он ждёт, ждёт чего-то, может, возвращения Эльзы, или чего-то незнакомого, что придёт на смену его горечи. Люди продолжают жить той жизнью, которую принято называть обычной, потому что другой жизни не бывает. Вортигерн уходил на работу, возвращался в пустую квартиру ещё позже, чем прежде, приучив себя считать это привычным делом. Он втиснул свою новую жизнь в область нормального. Но в те дни он мог внезапно наткнуться на то, что могло его задеть, по крайней мере я несколько раз становилась свидетельницей его необоснованных гневных вспышек. Теперь мы стали встречаться гораздо реже, а когда проводили время вместе, то почти не глядели друг на друга, уставившись вместо этого на одно и то же место. Молчание Вортигерна было мучительным и глубоким. Он как будто превратился в подводное существо, потому что рядом со мной он теперь вечно молчал и двигался медленно и тяжело, словно ему давалось это с трудом. Мы все предпринимали отважные попытки расшевелить его и, как только могли, старались его порадовать. Но, казалось, Вортигерн был отгорожен от нас стеклянной стеной — он видел нас, но не слышал, не мог понять, чего мы все от него хотели. Его молчание заставляло меня чувствовать, как внутри начинало дрожать отчаяние, которое расползалось из живота. Вероятно, он тоже ощущал на себе дыхание безысходности, а потому однажды принял неожиданное решение уехать на несколько месяцев в Китай. С дозволения Утера он назначил своего заместителя Мерсию исполняющим обязанности директора и на следующий же день улетел в Пекин. Вортигерн прожил там полгода, работая удалённо и изредка выходя на связь с родственниками и друзьями. Всё это время я жила в его квартире, пытаясь найти себе занятие. Мы с Ланселотом были, что называется, паршивыми овцами в семьях основателей «Камелота». Оба не желали сидеть за Круглым столом в головном офисе в Нью-Йорке, но достойной альтернативы ни я, ни он так до сих пор и не придумали. И тогда мы решили потратить вагоны своего свободного времени на что-то полезное: предварительно получив разрешение у Вортигерна, мы заказали дизайн-проект интерьера и затеяли масштабный ремонт его теперь уже холостяцкой квартиры. Время от времени переругиваясь между собой, а также с подрядчиками и дизайнерами, мы перекраивали жилище Вортигерна, планомерно избавляясь от любого напоминания о его прежней жизни. Это было нелёгкое дело, грустное, в чём-то даже жестокое, ведь по сути мы выводили Эльзу из квартиры, словно пятно с обивки дивана. Будто её никогда не существовало, будто стены не хранили память о её пребывании, а она сама не была частью этого дома. Если Вортигерн вернётся сюда, думала я, всё должно измениться для него. В день его приезда я, Артур и Лэнс организовали вечеринку-сюрприз, как в фильмах, когда все гости прячутся где придётся, дожидаясь, пока виновник торжества не зажжёт свет. Мы заказала еду из ресторана и хорошее вино, пригласили родственников и друзей, я украсила гостиную световыми гирляндами и шарами, собрала для Вортигерна плейлист из новых песен, которыми хотела поделиться с ним, и назвала его «Homecoming». Мне никогда не забыть того момента, когда я увидела его впервые спустя столько времени. Вортигерн вошёл в прихожую, остановился и бросил себе под ноги увесистую кожаную сумку. Затем он огляделся. Мне из своего укрытия было прекрасно видно, какими медленными и неуверенными были его движения. Он был обрит налысо, за ухом темнела новая татуировка. Он выглядел небрежно, одежда была мятой и висела на нём так, словно была велика на несколько размеров. Но хуже всего было выражение растерянности на его утомлённом лице. Вортигерн будто не знал, куда попал и что он собирается делать здесь дальше. Я почувствовала себя так, словно морозный ветер внезапно дунул в лицо — мне вдруг сделалось стыдно за свою глупую самодеятельность. Ничего из этого ему было не нужно. Вортигерн был прямо перед нами, не подозревающий о нашем присутствии, а потому не испытывающий необходимости притворяться. Я не могла отвести от него взгляда. Он похудел — или правильнее было сказать высох? — и казался каким-то болезненно красивым. Меня всегда удивляло, что никто не говорил об этом вслух, о том, как красив он был. Когда я смотрела на Вортигерна, то словно смотрела на произведение искусства в полутёмном зале музея. Этакая красота, скрытая сумраком. И по сей день никто из нас не знал, чем был занят Вортигерн всё то время, что он отсутствовал. Иногда потери приносят людям такое горе, которое не стареет и не исчезает со временем, как это обычно случается со всеми человеческими бедами и делами. Чаще всего такому горю предшествует большая любовь. Когда мы все наконец выбрались из своих укрытий, когда Вортигерн заметил нас, он не испугался, но очень удивился. Я до сих пор гордилась тем, что тогда, завидев меня, он чуть просветлел лицом. А когда все начали приветствовать его, хлопать по плечу, жать руку и обнимать, он улыбался, и его улыбка не казалась вынужденной. И это моё тайное наблюдение наполнило меня внезапной радостью. Я вся зарделась от непонятного счастья, а потом, когда пришла моя очередь обнять Вортигерна, даже прослезилась от радости и облегчения. Он был дома. Всё прошло хорошо. Мои тревоги улеглись, но волнение не исчезло до тех пор, пока мы не поговорили. Артур и Моргана остались ночевать у Вортигерна, рано утром им нужно было отправляться в Хитроу. Остальные вернулись в свои гостиничные номера. — Вот поэтому я никогда не женюсь, — заявил Артур кивая в сторону своего дяди, уединившегося на балконе. Вортигерн не мог слышать его слов, нас разделяли стеклянные двери. Он смотрел вниз, широко расставив руки и упираясь ими в кованые перила. — Ты не женишься, потому что никто в своём уме не захочет за тебя замуж, — отозвалась Моргана. — Если только ради наследства. — Эти клятвы яйца выеденного не стоят, — сказал Артур. — Будешь ты с кем-то жить до самой старости или нет — всё дело случая. Ты даже в себе не можешь быть уверен, что говорить о других? Нет ничего надёжного, ничего вечного — ни любви, ни верности. «Особенно для тебя», — хотела заметить я, но сдержалась. Артур впал во вдохновлённое состояние пьяненького философствования, а я была слишком трезва для того, чтобы не насмехаться. Тем более, Моргана могла постараться за меня. Я вышла на балкон. Вортигерн не обернулся и не сдвинулся с места. И тогда я наклонилась, и как в детстве подлезла под его руку, вынуждая его обнять меня. Вортигерн усмехнулся и привлёк меня к себе поближе. Он казался самым печальным англичанином на свете, но было в этой его печали что-то хорошее. Это была светлая печаль, такая обычно приходит на смену глубокой тоске. — Только не говори, что стоишь здесь, потому что у тебя нет сил смотреть на то, что мы с Лэнсом сотворили с твоей квартирой, — сказала я и нервно хихикнула. Тут он вроде как приободрился и тоже рассмеялся. Мы смеялись вдвоём, только очень мягко и тихо, словно не хотели, чтобы кто-нибудь нас за этим застукал. — Нет, мне нравится, — после паузы ответил Вортигерн. — Синие стены лучше сиреневых. Арка чудесная. И больше нет этих ужасных полосатых обоев. — Полоска визуально удлиняет, — напомнила я. — Она слишком много на себя берёт. — А ты прямо такой эксперт по полоскам, как я погляжу. — Что поделать, хороший вкус не пропьёшь. Мы ещё немного помолчали, а потом я снова заговорила: — Через две недели я уезжаю в Манчестер. Моя университетская подруга хочет воплотить в жизнь один наш общий студенческий проект. Помогу ей и посмотрю, что из этого выйдет. А до тех пор можно я поживу у тебя? Честно говоря, найти себе приличную квартиру для двухнедельного проживания не составило бы мне особого труда, но я волновалась за Вортигерна и не хотела оставлять его одного сразу после возвращения домой. Он, конечно же, понимал это. — Чувствуй себя как дома, — ответил он. — Уже. Я гостевую спальню как раз для себя и делала, — пошутила я, прижавшись виском к его плечу. — Спасибо. — Нет, это тебе спасибо, — сказал Вортигерн. Говорил он будто бы с большим трудом — слова его казались неуклюжими и неповоротливыми. И всё-таки для меня по-прежнему оставалось неясным, понравился ли ему ремонт и всё остальное, или же ему было глубоко безразлично? Нуждался ли он в компании? Вернётся ли он когда-нибудь к нам по-настоящему? — Вортигерн, — тихо позвала я. Он наклонился, словно на него напала какая-то странная глухота и теперь он не мог меня услышать, как ни старался. — Ты лучше всех, — храбро заявила я и внезапно прибавила, будто меня вдруг осенило: — Всегда таким был. Кажется, Моргана включила музыку, потому что до нас стали долетать обрывки какой-то мелодии. Или же это была песня промозглого лондонского ветра. А Вортигерн всё молчал и даже не смотрел на меня. Это было так непохоже на него. Он всегда был обращён ко мне. Я столкнулась с какой-то загадкой, и теперь грустила, словно приникнув к Вортигерну, я разделила с ним груз его печали. И когда я уже перестала рассчитывать на какой-либо ответ, Вортигерн вдруг погладил меня по голове, как это частенько делал отец, когда я была маленькой. Больше он ничего не сказал, но этого и не требовалось. Те две недели, что мы прожили вместе, были похожи на каникулы. Я чувствовала себя так, словно свалила от родителей на другой конец страны после крайне неудачного семестра, и теперь жила у любимой бабули, которая баловала меня, как могла. Если кто за кем и приглядывал, то точно не я за Вортигерном. Я не поднималась с постели до тех пор, пока он не приходил и не принимался выстукивать по двери моей комнаты раздражающие ритмы. «Это куплет из «Хей, Джуд», — с глумливой ухмылкой объяснял он в ответ на моё недовольство. Вортигерн варил кофе, Вортигерн заказывал еду, Вортигерн придумывал программу развлечений на вечер. Может быть, моя несобранность и лень сыграли мне на руку — он был крайне оживлённым в последнее время, постоянно что-то планировал, переживал обо всём на свете, почти не мог усидеть на месте. И тогда я поняла, что Вортигерн исчезал на полгода, чтобы позаботиться о себе, а сейчас ему было нужно заботиться о ком-то другом. Мне нравилась его строгость и прежняя, хорошо знакомая весёлость, иногда прорывавшаяся, когда он вдруг начинал дразнить меня. Бывало, безудержное веселье могло унести его едва ли не до самых Штатов. Иногда он принимался подыскивать мне приличную должность в компаниях, принадлежащих его друзьям или знакомым, и всё это перерастало в шуточную перепалку, а иногда и в серьёзный спор. Лондонский филиал «Камелота» был первым предприятием, приславшим мне приглашение на собеседование сразу после того, как я защитила диплом. С тех пор я получала увесистые письма в фирменных конвертах как минимум дважды в год. Может быть, Вортигерн даже доплачивал одному из своих сотрудников за это. Я знала, всякому разговору — своё время, как и каждой песне, и неважно, что это время выпадало крайне редко. Вортигерн всегда относился ко мне, как ко взрослой, а такая привилегия была отнюдь не у каждого ребёнка — когда с тобой говорят честно и серьёзно. У любви бывает множество проявлений, но меня всегда ужасно трогало то, как сияли глаза Вортигерна, когда он говорил об Эльзе. И как горько было не увидеть этого сияния теперь. «Я понял, что самую ужасную ошибку совершил тогда, когда решил, что буду сражаться за свою любовь. В это самое время я начал битву против неё и против своей жены. Конечно же, я был обречён». Он мог бы во всём обвинить её, тут и выдумывать было не нужно, Эльза ведь даже не скрывала того, что ушла от Вортигерна к другому мужчине. Но именно об этом он и молчал. Ни слова не сказал ни тогда, ни сейчас. Может быть, ему было стыдно и унизительно говорить о таком, может, он чувствовал отвращение. Но я думала, что в случае измены стыд и унижение испытывает тот, кто себя любит больше другого. Иными словами, подавляющее большинство людей. А если дело касалось мужчин, то это большинство можно было считать абсолютным. Но есть такие сердца, золотые, иначе не скажешь, которые бьются ради других. Эти сердца вроде бы и живут в телах своих хозяев, но созданы они для кого-то другого. Вортигерн любил Эльзу, любил больше, чем своё эго и гордость, и её измена и последовавший за этим уход не уязвили его самолюбие. Они разбили ему сердце. На фоне этого все мои любовные пьески и следовавшие за ними страдания ради страданий казались глупыми и незначительными. Это как читать книгу о великой любви, а потом возвращаться в свою реальность, где ничем подобным и не пахнет. Всё, что Вортигерн говорил об Эльзе, вызывало у меня трепет, мои глаза постоянно были на мокром месте. И в самом конце, когда Вортигерн умолк, я вдруг поймала себя на горькой и несправедливой мысли: самым трогательным, самым сильным в этой истории было то, что она закончилась. Мне сделалось неловко перед Вортигерном, словно он мог прочесть мои глупые мысли, а когда мне делалось неловко, я начинала болтать. Болтала я и сейчас, хотя, наверное, следовало бы помолчать. Молчать после таких историй — самое верное дело. — Я никогда не любила, знаю, что не любила. Никого из тех, с кем встречалась, — сказала я. — Я ничего в этом не смыслю, просто мне кажется, что если всё по-настоящему, то ты никогда не удержишь этого в себе, не скроешь. А я молчала, потому что ничего такого не чувствовала. Вортигерн поднял голову, брови его взметнулись вверх. Он весь был словно росток, который воспрянул духом после поливки. — Поэтому я никогда не держала зла на тех парней, что говорили одно, а делали другое, — продолжала я. — Ты не можешь требовать верности от кого-то в то время, как сам думаешь только о себе. Я хочу сказать, если ты предан кому-то, то все поиски для тебя окончены. В ином случае, всё это больше не имеет значения. — Так, по-твоему, Эльза не любила меня? Вот. Вот поэтому никогда нельзя заполнять паузы болтовнёй. — Знаешь, что кажется мне самым паршивым в любви? — спросила я и тут же сама ответила на свой вопрос: — То, что она может всё. В том числе, и умереть. Господи, господи, вот это я ему и выдала с умным видом. Но, странное дело, мои слова будто бы принесли ему успокоение. Вортигерн одним глотком осушил свой бокал вина и откинулся на спинку дивана, не сводя с меня странного взгляда. Он словно увидел меня впервые, смотрел поражённо, чуть ли не с восхищением. Были бы мы незнакомцами, я подумала бы, что в это самое мгновение он влюбился в меня. — Ну и чего? — смущённо спросила я, не зная куда деваться от этого взгляда. Вортигерн покачал головой. — И кому ты, такое сокровище, только достанешься? Я зарделась, чувствуя себя глупой и невероятно смешной. И всё-таки, какими чудесными были эти его ласковые отеческие насмешки. Я вся прямо размякла и разнежилась от его слов. Когда я посмотрела на него, то увидела, что глаза его смеялись. Через три дня он отвёз меня на автовокзал, и когда я обернулась, его автомобиль всё ещё стоял на месте, а сам Вортигерн задумчиво смотрел мне вслед, приложив пальцы к подбородку. Я помахала, но его рука не взметнулась в ответном жесте. А спустя несколько месяцев он целовал меня в саду старого графского замка на холме.