Профессия "Мама"

Ацуши думала, что нет жизни хуже, чем у нее было сейчас. Но она ошибалась, и теперь Ацуши сидела в своей каморке, пряча красные, от полопавшихся капилляров, глаза. В комнатке холодно, и тонкое одеяло не спасает от ледяных касаний зимнего ветра. Она не ела уже два дня, ее тошнит, и Ацу еле-еле сдерживает рвотные порывы. Пять недель назад ее изнасиловали в каком-то тупике. Они (их было двое, помнит она) громко смеялись, говоря, что прекрасный подарок на Новый Год. Они были пьяны, перегаром от них несло за версту, у них был страшный и злой взгляд. Нож в их руках был острый. Вокруг не было никого: да и кто бы пошел на помощь ей — сиротке без роду и племени? Пять недель назад она встала, вся в чужой сперме и крови, в слезах, и молча, не раздумывая, убила всех своих насильников. Это было пять недель назад, за два дня до Нового Года. Когда она заявилась в приют — вся в крови, с каким-то страшным и непонятным равнодушием на лице, — ее наказали, заперев в ее же каморке. Ну хоть не подвал и не раскаленная кочерга, тогда подумала Ацу, не задумываясь о причинах такого решения воспитателей. Они просто испугались, поняла потом Ацуши, когда снова и снова возвращаясь к воспоминаниям о прошедшем, пыталась осознать, что же ей тогда двигало. Испугались, что однажды на ее одежде будет их кровь. Она недоуменно рассматривала свои руки — под ногтями кровь и грязь, а на тыльной стороне проходящие синяки и царапины. Руки как руки. Если не знать, что ими она задушила двух взрослых мужчин. — Неужто так будет и дальше? — пробормотала Ацуши, дивясь, как это она еще в сознании. Запахнувшись посильнее в тонкое одеяло, не спасавшее от холода, поджала под себя ледяные ноги. Вся она все еще пахла кровью, даже после длительного приема душа. Ацу не знала, что будет дальше, но подозревала, что только хуже. К ней не приходили воспитатели, и это пугало даже сильнее, чем боль, которую они всегда причиняли. Ацуши боялась заснуть, увидеть в кошмарах их лица и действия. У одного из них были красные глаза (она не знала, полопались ли это капилляры или просто цвет радужки такой), у другого непонятно-болотного. Они были высокими, крупными, с потными ладонями и похабными ухмылками. Они были. До того, как она их убила. Их кровь была на вкус — металлическая, горькая, противная. Ацу обняла себя озябшими руками, закрыла глаза и тихонько проговорила, не особо надеясь: — Пусть все будет хорошо. Пусть все будет хорошо. Не сейчас, но потом. Пожалуйста.

***

Во сне у нее была шелковистая белая шерсть, яркие звериные янтарно-желтые глаза и большие лапы. Она быстро неслась по снежным просторам, рычала и была до безумия свободной. Играла сама с собой, гоняясь за своим же хвостом, а потом резко перестала ребячиться. Рядом с ней лежал маленький тигренок — с такой же белой шерсткой, неуклюжий и неловкий, с красивыми карими глазами. Он неумело пытался поймать ее, а она словно не понимала этого, позволяя тигренку играться. Вокруг было тихо и спокойно, ни единой живой души. И когда Ацуши проснулась, она еще долго смотрела в потолок. Во сне было все иначе — не было ни холода, ни одиночества, ни голода. Было хорошо, так хорошо, как еще не было никогда в жизни. И поэтому Ацу, обняв себя руками за плечи, разрыдалась. Впервые, после того случая. Она не плакала пять недель, копила все в себе, притворялась равнодушной, пустой, бездушной, врала себе же, пытаясь поверить в эту ложь. Не смогла, не получилась, как всегда оказалась слишком слабой и никчемной. Зачем такой, как она, жить? Для постоянных побоев воспитателей? Для холода? Для вечного одиночества? Перед глазами снова встал сон — тишина, бесконечные снежные просторы, свобода, тигренок. Ацуши хотела стать той самой тигрицей из сна, не бояться, не жалеть. Чтобы могла делать то, что захочет, чтобы быть такой же сильной, не сломавшейся и не потерянной. Бежать за ветром, лениться на солнце, иметь свой дом. Ацу правда всего этого хотела. Но когда вместо слабых рук у нее оказались лапы, она застыла. Слегка пошевелила ими, закрыла и снова открыла глаза, думая, что пошли галлюцинации от голода. Ну не может же человек взять и превратиться в тигра? Не может же?.. Ацуши смотрела на свои лапы вместо рук, кусала губы и не верила. Ну невозможно такое, невозможно! Нельзя пожелать какую-то ерунду, что сразу же исполнится. В мире такое не бывает. В мечтах, фантазиях — да, еще как, сколько угодно. Но не в реальном мире. По-крайней мере, Ацу в это верила. До этого дня. — Как же так! — вырвалось у нее. Ацуши не могла сказать ничего внятного и понятного: в голове было пусто-пусто, и единственной мыслью было: «Но… Но так же не бывает!». Ей повезло, что каморка, в которой она уже сидела больше месяца без права выхода, находилась в самом дальнем углу. Что воспитатели не проверяли ее уже несколько дней. Что она, в конце концов, одна. Ей повезло, понимала она. …Как и в тот раз, когда странный и опасный (чутье говорило ей бежать, но бежать было некуда) мужчина с белыми волосами и красными, словно кровь, глазами пришел и посадил ее на электрический стул. Выживет или нет? Она выжила, он — нет. И чтобы остаться в живых, она убила его. Все девочки рано или поздно выпускают коготки, которые оказываются совсем не новеньким маникюром. Все девочки рано или поздно улыбаются так, что становится ясно: это клыки, а не ровные зубы, словно с рекламы зубной пасты. У Ацу это «рано или поздно» было два раза. — Можно ли считать это совершеннолетием? — она глупо хихикнула, глядя на свои руки, то есть лапы. Аккуратные такие, с мягким белым мехом, немного неудобные, но это, наверное, с непривычки. Как убрать-то лапы? Ацуши представляла себя без лап, но с руками, твердила про себя и в слух «Я человек, я человек, у меня нормальные обычные руки, у меня нормальные обычные руки», несколько раз побилась головой о стену. Ничего не происходило. Как были лапы вместо рук — так они и остались. — Да уберитесь же вы! — воскликнула Ацу, устав. Прошло не меньше получаса, а прогресса все еще не было. — Как же надоело. Ацуши закрыла глаза, начав считать от нуля до двадцати, чтобы успокоиться, но открыв глаза, ожидая увидеть почти что родные лапы, она увидела обычные руки. Она моргнула раз, моргнула два. Руки все еще были. И даже пахли также — кровью и чем-то странным, молочно-сладким. Глубоко вздохнув, она устало пробормотала: — Неужели получилось? Ацу уселась обратно на кровать, закутавшись в одеяло и поджав под себя ноги. Резко стало холодно, хотя еще пять минут назад было вполне тепло. Маленькое окошко, заколоченное и закрытое тряпками в щелях, не давало возможности увидеть всю площадку перед приютом, но вполне достаточно солнца. Это был единственный плюс ее каморки — солнечные свет. Ацу любила солнце, любила жару, любила лето. Она любила все это, потому что еды доставалось больше, и не нужно пытаться согреться тонким одеялом в продуваемой ветрами комнатке. Но теперь она полюбила еще и снег. Искрящий, белый-белый, пушистый (совсем как мех тигрицы во сне).