***
Ацуши нервно постукивала тонкими пальцами по деревянному столу, но никто даже не замечал этого звука, ровно, как и её. Ацу была за это даже благодарна — она не любила лишнее внимание (вообще, любое), потому что оно значило побои и новые раны. Сейчас никому не было дела до нее. Девушки, ее ровесницы, тоже приютские, ждали своей очереди на прием к доктору, который происходил раз в полгода. Вряд ли Директору было важно состояние его подопечных, но правилам он не мог перечить. Ацуши тоже ждала своей очереди и почему-то не могла не нервничать. Каждые полгода одно и то же, за все свои пятнадцать лет она должна была привыкнуть к этому, но в этот раз все ее спокойствие куда-то испарилось. Что-то неприятное грызло ее изнутри, и Ацу могла поклясться: в этом не виноваты привычные тошнота, слабость и рвота, от которых она уже месяц не могла излечиться. Все дело было в чем-то другом, и ее интуиция так предупреждала нерадивую хозяйку, но Ацуши пыталась убедить себя, что все в порядке. Разумеется, ничего в порядке не было. Но если долго говорить ложь, то можно самому поверить в нее. Ацу хотела этого и одновременно боялась. Потому что видела тех, кто поверил, кто смог обмануть самого себя. Зрелище то еще — пустой взгляд, неухоженный внешний вид, глупая улыбка и какая-то странная нечленораздельная речь. Потому что не хотела становиться одной из них. Ацуши передернула плечами и тихо выдохнула. В коридоре слишком душно, жарко, рубашка противно липнет к спине. Тошнота накатывает волнами, но за месяц Ацу уже привыкла к ней и почти не обращает внимания. Именно из-за странного самочувствия она была так рада врачу, но когда пришла ее очередь стало слишком страшно. Голова закружилась, и Ацуши, зажмурившись, переждала ее, опираясь о стену коридора. Она совсем не понимала причину всех этих болей, но подозревала, что все дело в побоях. Вряд ли без помощи врача они могли излечиться правильно и до конца. В кабинете было прохладно, но Ацуши, после духоты коридора, была ей искренне рада. Она глубоко вздохнула, чувствуя, как пропадает надоевшая до безумия тошнота. Доктор посмотрел на нее равнодушным взглядом и спросил таким же тоном: — Накаджима Ацуши? Ацу кивнула, думая, что и говорить-то ей не надо. Врач знает лучше, к тому же, он не первый раз у них приюте. Только сказать о своей странном самочувствии и все, он сделает то, что нужно. И никаких тошноты и рвоты больше. Она честно так бы и продолжила думать, но доктор посмотрел на нее и, как-то едко улыбнувшись, спросил: — Был половой контакт с кем-то месяц-два назад? Ацуши побледнела, вспоминая события прошлого года, прямо перед праздником, испуганно вздрогнула, сжимая руки в кулаки, и это сказало врачу лучше всяких слов: да, был, но без ее согласия. Изнасилование приютской девчонки — ничего особенного, к нему часто попадают такие: кто — решившись на аборт, кто — просто удивляясь своему странному самочувствию. И эта Накаджима была одной из вторых. Ацу с надеждой посмотрела на доктора, надеясь, что это не то, о чем она думает. Но взгляд врача был такой же, как и всегда — равнодушный, холодный. Ацуши кивнула и выбежала из кабинета. Она беременна.***
Ацу была в ужасе: голова кружилась, и она не различала, куда бежала. Вперед, вперед, куда угодно, лишь бы подальше от…от всего. Когда она остановилась, ноги не держали от слова совсем, и Ацуши просто сидела в каком-то парке на скамейке и смотрела невидящим взглядом в толпу. Кто-то, заметив ее взгляд, передергивал плечами, кто-то даже не обращал внимания. Но ей было все равно. Ацуши казалось, словно ее мир, как стакан, кто-то швырнул в стену, и теперь она собирает эти осколки и пытается их склеить. И, конечно же, она лишь резала ими себе руки, не сумев собрать стакан заново. Она беременна. И Ацу знала от кого. От тех двух свиней, чьей кровью она пахла долгое время. Доктор обязательно передаст все в приют, а там уж будет и избиение, и последующий выкидыш, и, возможно, даже ее выгонят оттуда. Ацуши вздрогнула и, закрыв лицо руками, заплакала. Сил держаться не было — самочувствие было просто ужасным, как и ее будущее (далеко и сравнительно не). В голове не было ни одной мысли — одна пустота, пугающая, черно-красная, словно чужая кровь на ее одежде. — За что же все это? — едва шевеля бледными губами, спросила саму себя Ацуши. А потом повторила. Еще и еще. За что же все это? За. Что. Же. Все. Это? Ацу, перестав плакать, обняла себя руками за плечи в неловкой попытке согреться и медленно рассматривала людей вокруг. Все куда-спешили, бежали, радостные, грустные, злые и добрые. У них всех есть куда и к кому бежать, спешить, идти. У Ацуши — нет. Единственное место, куда ей можно вернуться, это приют. Но она крайне сомневалась, что ей позволят там остаться. Не после всего этого. Ведь это было последней каплей — после нее уже не нужно будет что-то делать. Потому что трупы ничего не делают, кроме как гниют. Но Ацу, не смотря ни на что: ни на побои, ни на голод, ни на злые слова, хотела жить. — И он, наверное, тоже… Ацуши почти что ненавидела себя в этот момент.