Небортовой журнал

      Всем известно, что сладости любят либо девчонки, либо маленькие дети. Павел Козелков – серьезный четырнадцатилетний спортсмен, упорный и не допускающий мягкотелости – всегда считался оплотом надежности и мужественности. И любовь к конфетам уж никак не подходила его героическому образу. По крайней мере, так думал сам Пашка и никогда в этом постыдном недостатке не признавался. Благо, с кучей младших братьев конфет ему перепадало нечасто.       Поэтому, оказавшись на борту ЗАРИ, Козелкову пришлось туго. Катька как назло вечно маячила где-то рядом то с конфетой, то с печеньем, будто насмехаясь, и Паше жутко сложно было держать образ. А в последнее время всё чаще находил пару-тройку у себя рядом с приборной панелью. Не иначе, Панфёрова уплетала во время дежурства. Впрочем, это только усиливало искушение, ибо Пашке приходилось титаническими усилиями соображать на лице непоколебимый вид и отдавать ошарашенной Катьке сладости обратно. В целях конспирации. Однажды он, безнадёжно отчаявшись, даже решился тайком взять из запасов парочку конфет, но тут пришла Юлька для того, чтобы разработать рацион на день, и Пашка позорно бежал. Потому что перед Юлькиными проницательными глазами за стёклами очков он тем более не мог уронить достоинства. Это было глупо, но он время от времени вспоминал, как она обрабатывала его рану на голове после спасения Варианны от роботов. Её пальцы уверенно коснулись его виска. Она аккуратно промыла рану влажным бинтом, и, когда он порывался встать, легонько удержала его на месте.       – Погоди, ещё продезинфицировать надо.       Рядом с его носом запахло спиртом, и когда Пашка невольно зашипел от боли, Сорокина зачем-то приблизилась к его лицу и легонько подула на лоб, отводя непослушные пряди волос прохладными пальцами:       – Чтобы не щипало, – спокойно произнесла она, улыбнувшись.       В лицо Козелкова пахнуло жаром, и он отвернулся:       – Ерунда, – проговорил он, откашлявшись, – просто царапина.       С тех пор во время полета домой он разрывался между двумя противоположными желаниями: выглядеть перед бортовым врачом ЗАРИ непоколебимой и твердой скалой и получить хоть какую-то травму, чтобы этот же врач его лечил. Не то, чтобы Пашка совсем уж не понимал, почему, но ему это не нравилось. Сорокиной всегда нравился Витька, его лучший друг. Это было закономерно, ведь Витька умнее, но немного… обидно.       Козелков помотал головой, в очередной раз вытряхивая глупые мысли, что так и лезли в голову, и упал в кресло. Настроение было не очень, он за завтраком опять поцапался с Федькой. Просто они были слишком разными, хоть Пашка и признал в Лобанове боевого товарища. А ещё Лоб часто заходил в медотсек. Юлька говорила, что у него проблемы с плечом и нужно «контролировать динамику». Что это означало, понять было трудно, но то, что Федька ошивался почти каждый день возле Сорокиной, однозначно портило всё.       Козелков устроился удобнее, забросив руки за голову, как дверь рубки открылась.       – Паша, – как всегда спокойно и невозмутимо произнесла Сорокина над самым его ухом, и Козелков от неожиданности резко обернулся, чуть не задев Юльку спинкой кресла. Она смотрела на него прямо и чуть удивленно, будто не ожидала увидеть на законном месте. И Пашке вдруг показалось, что она прочла его тайные сумбурные мысли. Он отодвинулся от Юльки и ответил резче, чем обычно:       – Чего тебе, Сорокина?       Юлька, казалось, удивилась ещё больше, но на грубость никак не отреагировала. Она в задумчивости дёрнула себя за хвостик и сказала:       – У меня к тебе просьба. Ты не мог бы, – она дёрнула себя за хвостик ещё раз, – посмотреть лампы в теплице растений. Они мигают и, я боюсь, совсем выйдут из строя. А росткам требуется постоянное освещение, максимально приближенное к земному.       Пашка мигом уловил суть вопроса и расслабился. Он как бортинженер отвечал за все системы корабля, поэтому просьба была вполне логичной, правда, по его мнению, не такой уж серьёзной. Отказывать, если Юлька просила, ему очень не хотелось, но он только заступил на вахту.       – Сейчас?       – Если ты беспокоишься о дежурстве, – перебила его Сорокина, – то я побуду тут, пока ты разберёшься.       Возражения так и застряли у Козелкова в горле. Видать, слишком ценные были растения. А если они погибнут, то Варька снимет с него голову. И возможно, обвинит Юльку в безответственности, чего уж никак нельзя было допускать.       – Хорошо, если нужно срочно, то я посмотрю, – он кивнул и шагнул в раскрывшуюся дверь. Сорокина смотрела ему вслед.       Возился Пашка недолго – провод питания был погрызен, и его нужно было поменять. «Опять мышь сбежала», – тоскливо подумал Козелков, возвращаясь в рубку. Как и ожидалось, ничего, что не могло бы подождать до завтра, он не заметил. Лампы абсолютно не сбоили. Пожав плечами, Пашка ступил обратно в рубку и чуть не налетел на Сорокину, которая будто ждала за дверью.       – Спасибо, – с порога огорошила она Козелкова, не спросив даже, починил он освещение или нет. – Как хорошо, что сегодня ты дежуришь.       – Да, мы с Катькой поменялись, – он был несказанно рад, что помог Юльке, пусть даже и с таким пустяком, но что-то в её поведении настораживало. Опустив взгляд, Сорокина прошмыгнула на выход. Определённо, их бортврач вела себя странно. Пока Пашка думал над всеми этими вопросами, Юльки уже и след простыл.       «А, этих девчонок не разберёшь!» – подумал Козелков, вновь усаживаясь на своё место. И обомлел. Всё там же, что и прошлые несколько раз, рядом с приборной панелью лежали конфеты – три штуки. Это не могли быть Катькины конфеты, потому что она еще днем, когда просила меняться, загадочно сказала, что в рубке ей сегодня делать нечего и она ни за что туда не пойдет. И это не могли быть Юлькины конфеты, потому что все знали, что Юлька не любила сладкое. Тогда откуда?..       Мысль громом поразила его, и Козелков почувствовал, что щекам стало жарко. Он понял, почему на его месте появляются конфеты. Ноги сами понесли его в медотсек. Ему было жутко обидно и унизительно, но этот вопрос нужно было решить сейчас.       – Издеваешься? – гаркнул с порога Пашка, и Сорокина обернулась. Она как раз сняла халат и собиралась идти спать. – Кто доложил? Витька?       – Ты про что? – тихо и спокойно ответила Сорокина.       – Про это, – он бросил конфеты ей на стол.       Юлька, от природы отличавшаяся ярким румянцем на фоне бледной кожи, покраснела еще больше и отвернулась. Сжала в кулаке рукав белого халата, потом опомнилась, расправила складку, аккуратно повесила его на спинку кровати. Она не спешила оборачиваться к пышущему негодованием Козелкову. Уж от кого, а от Сорокиной он такого предательства не ожидал. Только не от неё!       – Никогда я тебе этого не прощу! – сорвалось у него прежде, чем он смог осознать, что же только что ляпнул.       Юлька резко обернулась. За стёклами дурацких очков на него смотрели её серьёзные тёмные глаза, а в них стояли слёзы. Это было шоком для Козелкова, он никогда не видел Сорокину опечаленной и тем более плачущей. От неё всегда веяло спокойствием и уютом. До полёта Пашка не особо жаловал врачей. Но Юлька в этой роли казалась ему слишком естественной. Пожалуй, его это привлекало в ней – деловитость, смешанная с каким–то детским любопытством. Но ему не нравилось, что она вот-вот готова была сейчас разрыдаться. Из–за него, идиота, который со своими комплексами справиться не смог.       – Я… – она чуть всхлипнула, и у Козелкова упало сердце. Он почувствовал себя последним мерзавцем, хотя, если откровенно, это он должен был обижаться. – Я не издевалась, честное слово!       Сказано это было с такой жалостливой интонацией, что он понял – Юлька говорит правду. Тогда зачем же?..       – Ты же за конфетами шел тогда, неделю назад? – сказала она, опустив голову и нервно дёргая многострадальный хвостик. – А я тебе помешала. Ну я и решила, что ты стесняешься взять сам и … Потом спросила у Вити…       Вот теперь Пашке стало по-настоящему туго: Юлька раскрыла его постыдный секрет. Она всё же поняла, зачем он приходил. И каждый раз странно на него смотрела, когда он притаскивал Панфёровой найденные у себя конфеты. Он сел на кровать для больных и устало потёр переносицу. Посмотреть на стоящую над ним Юльку было выше его сил. Мало того, что так опозорился, так еще и наорал на неё, как последний орангутанг.       – Ну и я подумала, что если буду приносить тебе в рубку немного, то тебе будет не так неловко. Прости, глупо вышло.       Если бы Пашка не муштровал ежедневными тренировками тело и не закалял силу воли, он бы сейчас сам расплакался. Ему хотелось провалиться сквозь обшивку и вылететь в открытый космос без скафандра, только бы не слышать, как она тихо дышит у него над головой. Уши горели огнём, ладони предательски вспотели.       – Паша, – тихо проговорила Юля и села на корточки прямо перед ним. Их лица были так близко, что оба покраснели еще сильнее. Юлька уже не плакала. Она пытливо всматривалась в лицо Козелкова, которое покрылось розовыми пятнами. – Мы же товарищи, верно? Я не могу понять, что в этом такого странного. Катька вон, кажется, только конфетами и питается, хоть я и пытаюсь контролировать сбалансированность её рациона. Она улыбнулась широко и весело.       – К тому же, – Сорокина авторитетно поправила очки, потом сняла их и протёрла стёкла тряпочкой из кармана, – глюкоза полезна для мозга, а значит, конфеты в небольших количествах тоже.       Пашка смотрел на неё во все глаза и не мог наглядеться. Румянец на щеках, чёрные большие глаза в обрамлении пушистых ресниц. Правильные черты лица и пухлые губы. «Пожалуй, ничего», как впервые отозвался про неё Козелков, и близко не подходило той девчонке, что сидела сейчас перед ним и с достоинством описывала пользу конфет. Потому что она была красивой. Уж покрасивее Кутейщиковой точно. Это осознание заставило его уши гореть еще сильнее, а когда смущался, он всегда грубил.       – Не твоё дело, что мне нравится, а что нет, – ответил Пашка, вскакивая с кровати. Тон получился достаточно обидным, но Сорокина будто не слышала этих слов. Она медленно поднялась, всё еще держа очки в руках, и пристально посмотрела на обомлевшего и вконец растерянного Козелкова. Её глаза затягивали его, не давали сдвинуться с места. Они стояли и смотрели друг на друга – Пашка смотрел на неё сверху вниз, про себя желая, чтобы она надела очки обратно, а Юлька разглядывала пылающее в красных пятнах лицо Пашки, будто увидела его в первых раз. Возможно, всё дело было в близорукости, но почему–то Козелкову казалось, что это не так.       – Ты… не сердишься больше? – робко спросила Сорокина. – Мне не хотелось бы, чтобы ты на меня сердился.       Пашка слабо себе представлял, что такое это ваше абстрактное «счастье». Но он был уверен, что именно его сейчас и испытывает. Потому что Юлька сказала, она не хочет, чтобы именно ОН на неё сердился. Это же неспроста? Мысли водоворотом скручивались в его голове, хотелось сказать что-то идиотское, похожее на то, что пишут в книжках, но подходящих слов не находилось.       – Чего там… я сам не разобрался… накричал… – слова с трудом срывались и падали, будто свинцовые шарики. Он никогда не умел как следует извиняться.       Пашка уставился в потолок и смущенно почесал подбородок. Сердце стучало как бешеное, отдаваясь где-то в горле. Он обернулся, чтобы уйти, но Юлька быстро поймала его руку. По позвоночнику вверх к затылку Пашки побежал сноп искр, будто его током ударило. Она развернула его ладонь к себе и положила туда три леденца в яркой обёртке. Затем легонько сжала его пальцы в кулак.       – Возьми, я потом ещё принесу, ладно? – Сорокина вновь улыбнулась и отступила на шаг. Козелков, как дурак, всё пялился на свою руку. Потом буркнул тихое «спасибо» и вышел в коридор. Сорокина внимательно смотрела вслед до тех пор, пока дверь за ним не закрылась.       В рубке Пашка в бессилии плюхнулся в своё кресло и теперь только позволил себе отдышаться. Уши всё ещё горели. То, что произошло только что в медотсеке, не поддавалось никаким объяснениям. Он и сам не понял, что произошло. Только разжал ладонь, и, развернув обёртку одной из конфет, бросил леденец в рот. Это была самая вкусная конфета в его жизни.