Петербургские тайны

            Софья Викторовна с закрытыми глазами сидела перед зеркалом в своей комнате и терпеливо ждала, когда новая камеристка, которую брат нанял перед самым своим отъездом, закончит возиться с ее волосами.       – Ну вот, кажется, все, – сообщила девушка, подколов шпилькой последний локон, и удовлетворенно добавила: – Хорошо получилось.       Барышня неохотно открыла глаза и взглянула на свое отражение в зеркале – на нее смотрело худое, бледное, изможденное лицо – под огромными глазами залегли серые тени. Софья едва заметно улыбнулась:       – Ты правда так думаешь?       – Да, Вы сегодня, конечно, бледненькая, – пожала плечами девушка, которая, судя по ее весьма пышным формам и румянцу на щеках, отличалась отменным здоровьем и завидным жизнелюбием. Уж не за эти ли качества ее и выбрал братец Софьи после того, как ее прежняя горничная Луша, продержавшаяся в их доме почти два месяца, все-таки попросила расчет. Новенькая продолжила: – Но это ничего, вот позавтракаете да прогуляетесь в парке и всю эту... меланхолию... как рукой сымет...       Софья Викторовна чуть заметно вздохнула и покачала головой.       – Вы, барышня, должно быть спали плохо, – не переставая тараторила девушка, помогая хозяйке одеваться. – По правде, и я сегодня плохо спала – все что-то снилось, снилось непонятное... толком-то и не помню, но так страшно было, аж вся похолодела...       – Бывает, – вздохнула барышня – уж она-то, как никто в этом доме, знала о ночных кошмарах все...       Когда же это произошло с ней впервые? Пожалуй, еще в самом раннем детстве, как только нянечки начали оставлять ее на ночь одну. Cколько ей тогда было? Должно быть, года четыре... Все начиналось с ледяного порыва ветра, от которого в комнате гасли свечи, в наступившей темноте ей виделись клубящиеся по углам сотканные словно из черного тумана тени и шепот - шепот, от которого стыла кровь и холодели руки... Большую часть того, что бормочут голоса она не понимала, лишь изредка ей удавалось разобрать отдельные слова, и чаще всего голос говорил о смерти... Однако иногда ей чудились и другие голоса, не такие громкие, как первый, их было много и все они шептали только одно слово: "не слушай"... Из невеселых раздумий Софью Викторовну вывела новая камеристка, которая всеми силами пыталась привлечь ее внимание:       – Барышня! Барышня!       – Чего тебе? – устало уточнила Софья – она никак не могла припомнить имя девушки и от этого чувствовала некоторое смущение и неловкость, к тому же, пышущая здоровьем физиономия начинала ее утомлять.       – Так, я говорю, Вам завтрак сюда подать, или изволите пойти в столовую?       Конечно, соблазн, распорядиться принести ей чашку чаю в ее любимую гостиную, расположенную по соседству, и провести весь день в своем маленьком мирке за книгой или за вышиванием, был велик, но она опасалась, что тогда снова примчится взволнованная домоправительница, получившая на этот случай четкие распоряжения от ее брата, которая немедленно вызовет доктора, а тот, в свою очередь, будет слушать ее дыхание, считать пульс и качать головой... А после, скрипя пером, выпишет латинскими буквами длинный и непонятный рецепт, хотя оба они отлично знают, что все прописанные порошки и капли ничем ей не помогут – ведь за много лет ему так и не удалось выяснить, чем именно она больна...       – Я буду завтракать в столовой, – твердо произнесла Софья и добавила: – Ступай, распорядись, чтобы накрывали на стол, я сейчас приду.       – Слушаюсь, барышня, – обрадовалась девушка, которой не терпелось покинуть комнату своей хозяйки, в которой она чувствовала себя, как в склепе. Она сделала едва заметный книксен и быстро выскользнула в коридор.       Лишь очутившись в просторной, хотя и темной галерее, которая вела в центральную часть дома, девушка с облегчением вздохнула – кажется, она начинала понимать, почему, несмотря на такие хорошие условия, в доме не задерживались камеристки, взятые в услужение молодой хозяйке дома – каждый раз, заходя в ее комнату, она чувствовала, что очутилась в склепе, кажется, там даже попахивало сыростью и плесенью, хотя, возможно, ей это только чудилось? Но ведь и сама хозяйка выглядела едва ли намного лучше покойника... Не удивительно, что горничные старались убираться в ее комнате, да и во всей хозяйской части дома по двое, а еще лучше по трое – так им было не страшно, особенно, когда третьим был кто-то из мужчин-лакеев, которые только посмеивались над их страхами. Девушка быстро перекрестилась и поспешила в центральную часть, где располагалась большая, рассчитанная на многочисленную семью столовая и где она чувствовала себя значительно лучше, кроме того, она должна была выполнить поручение хозяйки и распорядиться накрывать стол к завтраку...       Оставшись в одиночестве Софья Викторовна откинулась на спинку кресла и снова посмотрела на себя в зеркало – несмотря на заверения камеристки, что стоит ей прогуляться и всю "меланхолию, как рукой сымет", она знала, что это не так. Сегодня ночью у нее снова были эти кошмарные видения, оправиться от которых ей удавалось лишь через несколько дней. Надо сказать, в последнее время они становились все чаще и разрушительней – она это чувствовала, но ничего не могла поделать, ей оставалось только ждать неизбежного конца, который, как она думала, был уже не за горами... Кажется, она с этим уже смирилась. Пожалуй, единственное, что ее огорчало – это то, что брат станет переживать о ней. Девушка вспомнила о брате и ее лицо озарила нежная улыбка – брат, единственное, что еще удерживало ее на земле... Раньше, когда она было совсем маленькой, она пыталась бороться с убивающим ее кошмаром – плакала, кричала, пока, наконец, не прибегала разбуженная ее воплями очередная нянька, которая не находила в комнате ничего, кроме погасших от сквозняка свечей и бьющейся в истерике маленькой девочки. Все без исключения няньки, менявшиеся в ее детстве с завидной регулярностью, были совершенно уверены, что она просто капризничает и требует к себе повышенного внимания. Однако, оставаться на ночь в ее комнате, как настаивал батюшка, не желали настолько, что предпочитали попросить расчет... А поскольку матушка ее умерла очень давно, месяца через два после ее рождения, так и не сумев оправиться от родов, то маленькая Софья осталась со своими кошмарами одна... Теперь, спустя столько лет, она уже не могла сопротивляться, даже если бы очень захотела – как только подступали кошмарные видения, ее худенькое и слабое тело наливалось свинцом, да так что она не могла ни пошевелиться, ни рта раскрыть, а просто лежала, задыхаясь, чувствуя, как колотится готовое выпрыгнуть из груди сердце и надеясь, что ей удастся пережить эту ночь... Все заканчивалось так же неожиданно, как и начиналось – зловещая ледяная мгла отступала, пряталась в самых темных уголках, чтобы затаиться там до следующего появления... А Софья медленно приходила в себя, порой по нескольку часов пытаясь восстановить дыхание и отогреть закоченевшие руки и ноги. Иногда после таких ночных кошмаров, она по нескольку дней чувствовала себя обессилевшей и разбитой. По правде сказать, она и сама не могла точно сказать, что с ней происходит, но если это и были лишь сны, как утверждал доктор, то они отличались поразительной отчетливостью и натуралистичностью.       Надо сказать, что батюшка в детстве ею почти не занимался, должно быть, именно ее он винил в смерти своей горячо любимой супруги – единственное, что он сделал, это нанял ей хорошего доктора. Тот конечно же видел, что девочка растет слабой и болезненной, но обнаружить причину, по которой это происходит, так и не смог. Когда Софья немного подросла, она попыталась рассказать доктору о своих ночных видениях, но тот счел их лишь дурными снами юной экзальтированной особы, склонной к истерикам, и попросил консультации психиатра. Тот в свою очередь немедленно прописал девочке успокоительные порошки. Через пару месяцев Софья Викторовна сообщила докторам, что видения прекратились и ей стало лучше... Больше она никогда и никому не рассказывала о своих кошмарах, даже брату.       Кирилл был старше ее на двенадцать лет, однако подружились они совсем недавно – лет семь назад, после кончины их батюшки. Тогда Кирилл Викторович, которому и самому в то время было всего двадцать четыре года, был вынужден вернуться из Петербурга, где проживал, в отчий дом и стать единственным опекуном своей младшей сестренки. Он поступил в гимназию за год до ее рождения и после смерти матери редко возвращался домой – только на каникулы. Его визиты были такими редкими и недолгими, что они с сестренкой почти не успевали пообщаться. К тому же Софья была еще очень мала, так что до следующего визита успевала его основательно позабыть. Теперь, когда ему уже исполнился тридцать один год, а ей вот-вот должно было исполниться девятнадцать, хотя сама она не высоко оценивала шансы дожить до этого знаменательного события, их отношения были именно такими, как и должны были быть отношения старшего брата и его горячо любимой младшей сестренки. Правда, по роду деятельности – Кирилл Викторович имел честь состоять в службе безопасности самого Государя – ему приходилось подолгу бывать в разъездах, однако, его частое отсутствие с лихвой покрывали те счастливые дни, которые он проводил дома. Софье казалось, что в эти дни ее кошмары отступали, давая ей возможность хоть еще немного почувствовать себя живой.       Несмотря на обещанные камеристкой "погоды" Софью все еще знобило после ночных приключений – она накинула на плечи теплую шаль, с которой почти не расставалась в последнее время, и осторожно, придерживаясь рукой за стену вышла из комнаты. В узком коридоре было светло – горело электрическое освещение, которое всего несколько лет как появилось в доме. Ощущая небольшое головокружение, девушка осторожно двинулась по коридору. Остановившись перед распахнутыми настежь дверями, Софья заглянула в гостиную. Несмотря на солнечное утро, здесь, как всегда, было довольно темно – густые заросли сирени перед единственным окном создавали в комнате полумрак. Софья щелкнула выключателем и шагнула в гостиную.       – Добрый день, барышни, – прошептала она, обращаясь к висевшему на стене портрету, на котором были изображены две девочки в восточных, должно быть, карнавальных костюмах, которые очень подходили к их темным вьющимся волосам, карим чуть раскосым глаза и выдающимся скулам. На самом деле, это были ее двоюродные бабушки – родные сестренки ее деда – его матушка, прабабушка Софьи, была одной из последних представителей древнего рода Бекетовых, основанного еще при Иване Грозном ханом Бекетом. Обе девочки так и не стали взрослыми – они умерли еще в детстве. Девушка вздохнула, выключила свет и вышла из комнаты.       Двери в сад в просторной прихожей – дом представлял собой три отдельных здания, соединенных галереями, кроме того, каждое из этих зданий имело свой вход с улицы – были распахнуты настежь. Софья немного постояла на крыльце, подумывая, не воспользоваться ли ей советом камеристки и не пройти ли к центральной части дома, где располагалась столовая, по улице – уж на это-то ее сил должно было хватить – однако ледяной, как ей показалось, порыв ветра заставил ее съежиться и отступить назад. Нет, пожалуй, лучше она пройдет через галерею.       Софья Викторовна прошла мимо лестницы, ведущей на второй этаж, где раньше располагались покои батюшки, а теперь старшего брата, и распахнула двери в галерею. Когда ее прадед строил этот дом, он пригласил малоизвестного архитектора из Италии и велел ему соединить три части дома галереей, напоминающей древнегреческие портики: с одной стороны перекрытие опиралось только на колонны. Но, столкнувшись с российской реальностью, первые изменения в проект были внесены еще на стадии строительства – было решено застеклить промежутки между колоннами. Однако и это не помогло – первая же зима показала, что обычная для Греции и Италии архитектура не в состоянии справиться с русскими морозами – часть окон пришлось заложить кирпичом, но заказчик все-таки настоял на том, чтобы на месте оставшихся, были установлены большие двустворчатые двери, распахивающиеся на улицу. Но и в таком виде без отопления было не обойтись, так что пришлось соорудить посреди итальянского портика небольшую голландскую печь, облицованную изразцами, расписанными райскими цветами и птицами. В нишах, образовавшихся на месте окон, повесили картины. Софья остановилась перед одной из них.       – Добрый день, мадемуазель, – обращаясь к юной особе, изображенной на парадном портрете, произнесла она. Это был портрет ее тетушки – младшей сестры ее отца, которая по трагическому стечению обстоятельств тоже покинула этот мир в юном возрасте. Еще на одной картине возле которой остановилась Софья, была изображена ее матушка. Красивая молодая женщина с большими голубыми глазами задумчиво смотрела куда-то поверх головы Софьи Викторовны, что она там видела – девушка не знала, от этого матушка, которую она не могла помнить, казалась ей далекой и недоступной. Софья вздохнула и немного нахмурилась, глядя на пустую вазу, стоящую на полу перед портретом – как же она могла забыть? Ведь, когда она была маленькой, перед портретом всегда стояли живые цветы: весной – сирень, летом – роскошные букеты из садовых цветов, осенью и зимой – комнатные цветы в горшках... Девушка вздохнула – должно быть, батюшка действительно очень любил свою супругу и так и не смог, а возможно, не захотел смириться с ее безвременной кончиной.       – Мама... – прошептала Софья. Она немного постояла, глядя на портрет и побрела дальше, размышляя, что надо бы сказать домоправительнице, пусть к портрету снова каждый день ставят живые цветы, как и при батюшке.       Надо сказать, что изображенные на портретах, по сути, все детство были ее единственными подругами и наперсницами – только им она доверяла свои тайны, только им жаловалась и делилась радостями. Батюшка после смерти супруги прекратил всякое общение с соседями и друзьями, оборвал все ниточки, связывающие его с миром, так что у нее просто не было возможности познакомиться со сверстницами.       Проходя мимо парадного зала, Софья с удивлением увидала, что там вовсю идет уборка. Домоправительница Клавдия Петровна с неизменной связкой ключей в руках придирчиво следила, как два молодых парня из соседней деревни с остервенением натирают великолепный паркетный пол из разноцветного дерева, а здешние лакеи , взобравшись на лестницу, осторожно протирают пыль с сияющей хрустальной люстры; вторая люстра, похоже, еще только ожидала своей очереди.       – Доброе утро, барышня, – заметив молодую хозяйку поздоровалась женщина, – как Вы себя чувствуете? Ваша новая горничная – Наташа - сказала, что неважно...       "И правда – Наташа, как я могла забыть?" – покачала головой Софья, а в слух произнесла:       – Все хорошо, Клавдия Петровна, Наташа ошиблась...       – Правда? – с сомнением глядя на девушку, сказала домоправительница. – А то можем доктора пригласить, какая-то Вы сегодня бледненькая...       – Все в порядке, не надо доктора, – как можно тверже возразила Софья. – Скажите лучше, в честь чего такая уборка? Брат приезжает?       – Про это не знаю, а уборку молодой барин еще перед отъездом велели сделать – у нас же званый ужин с танцами будет через неделю, он Вам разве не говорил? – удивилась женщина.       – Не говорил, – удивленно покачала головой Софья.       – Вот беда-то, – всплеснула руками Клавдия Петровна, – должно, он сюрпрыз хотел Вам сделать, а я – бестолковая, все испортила!       – Ну ничего, – улыбнулась девушка, – я ему ничего не скажу...       – Вот спасибо, – обрадовалась женщина и добавила: – Вы ступайте, барышня, завтрак - то на столе, так покушайте, пока не остыл – оладушки сегодня, прямо, как пух и во рту тают, а чай кухарка Вам с травами заварила – очень для здоровья полезно...       – Спасибо, уже иду...       Спустя час, на самом деле, почувствовав себя лучше после двух чашек горячего чая Софья, закутавшись потеплее, все-таки вышла в сад. Она медленно прошлась по аллее, размышляя, к чему это брат придумал устраивать званый вечер. Она не особенно любила гостей, вернее, побаивалась. Она совсем не умела общаться с чужими незнакомыми людьми, к тому же, ужасно стеснялась. Решив, что она еще поговорит с братом на эту тему, когда он вернется, а в крайнем случае, сможет скажется больной и совсем не выйдет к гостям. Решив, что все не так уж и страшно, Софья немного успокоилась, присела на скамейку и раскрыла прихваченную из дома книгу, наслаждаясь столь редким в наших краях теплым майским солнцем. Не прошло и нескольких минут, как погрузившаяся было в чтение девушка увидела, что к ней со всех ног мчится ее новая камеристка Наташа.       – Барышня! Барышня! – кричала она, размахивая какой-то бумажкой.       – О, Боже, – вздохнула Софья, откладывая книгу, – что еще случилось?       – Вам телеграмма! – едва дыша сообщила камеристка и протянула ей склеенный вдвое листок.       Софья торопливо разорвала наклейку и прочитала: "Буду завтра. К.В.Рубцов" – Кирилл Викторович не любил длинных писем и телеграмм.       – Брат завтра приедет, – сообщила она Наташе и счастливо улыбнулась.       – Вот и хорошо! – всплеснула руками та, помогла хозяйке подняться и весело затараторила: – А я смотрю, телеграмма – думаю, неужто беда какая? А тут радость! Вот ведь как бывает....       ...Анна Викторовна, тихонько напевала колыбельную, пытаясь уложить спать Петра Яковлевича, которому всего несколько дней назад исполнилось пять месяцев. Малыш возился, пыхтел и категорически отказывался засыпать в незнакомом месте, а точнее, в мягком вагоне поезда, следующего из Затонска в Санкт-Петербург. В эту самую минуту поезд стоял на станции в городе Тверь, а Анна Викторовна, баюкая сына, уже почти четверть часа наблюдала в окно, как два импозантных пожилых джентльмена неспешно выгуливают на неровном дощатом перроне двух коротколапых собачек редкой для России породы корги. Собаки, подметая пушистыми хвостами пыль, важно шагали на новеньких кожаных поводках. Дойдя до единственного попадающего в поле зрения Анны электрического фонаря, они принимались старательно обнюхивать его чугунное основание, потом поочередно оставляли собственные метки и с чувством выполненного долга двигались дальше. Вероятно, джентльмены доходили до конца своего синего вагона первого класса и поворачивали обратно, потому что вскоре они появлялись с противоположной стороны и замирали все у того же многострадального фонаря. Собаки принимались вновь тщательно его обнюхивать, видимо, чтобы удостовериться, что за прошедшие пару минут никакой наглец собачьего племени не посмел перекрыть их метки своими...       Глядя на вальяжных, уверенных в себе толстолапых охранников, Анна Викторовна улыбнулась – ведь всего пару недель назад и речи не шло о том, что они поедут в Петербург вместе с хозяевами. Яков Платонович, посоветовавшись с тестем, решил, что собакам, привыкшим к вольной жизни в их большом доме с садом будет сложно приспособиться к жизни в столице. Ведь их, непривычных к оживленному уличному движению, придется все время водить на прогулку на поводках – для их же собственной безопасности, да и сами прогулки будут весьма ограничены по времени. Анна Викторовна, которая была привязана к Ричарду и Вильгельму не меньше детей, была вынуждена согласиться – ведь пока было совершенно непонятно, как будет решен вопрос с прислугой и захочет ли кто-то возиться с двумя своенравными и хулиганистыми псами. Также думала и Мария Тимофеевна, так что дети, которые были до слез расстроены этим обстоятельством, были вынуждены согласиться с решением взрослых. Собаки сразу почуяли неладное – они погрустнели и целыми днями хвостами бродили за Сашенькой, у которой и так глаза все время были на мокром месте, боясь даже на минуту выпустить ее из виду и глядели на всех несчастными тоскливыми глазами... Накануне отъезда, когда в прихожую уже начали выносить упакованные для долгой поездки видавшие виды кофры и новенькие чемоданы, Ричард с Вильгельмом, позабыв на время о своих всегдашних разногласиях, тоже притащили из большой гостиной свой любимый шерстяной плед и уселись на него, провожая всех проходящих мимо, преданными, полными надежды глазами и неуверенно повиливали хвостами. Первой на них обратила внимание Сашенька – девочка и так все последние дни едва сдерживала слезы, предвкушая разлуку не только с Настей и Михаилом, Прасковьей и Михеичем, которых она любила, как родных, но и с Абсентом и Мери, которых везти с собой в Петербург было просто невозможно – глядя на несчастных собак, она обняла их лохматые головы и так громко расплакалась, что не на шутку перепугала не только родителей, но и обоих дедушек и бабушку... Посмотрев на псов, которые тоже приготовились к путешествию, принесли свою самую любимую вещь и теперь ожидали решения своей участи, Мария Тимофеевна промокнула глаза носовым платочком и неожиданно сообщила, что доктор Милц прописал им с Виктором Ивановичем утренний и вечерний моцион, весьма полезный для здоровья, и если дело только в этом, то они вполне могут брать собак собой, если никакой другой возможности с ними гулять не будет. Виктору Ивановичу, который изумленно глядел на супругу – уж кто-кто, а Мария Тимофеевна отродясь не была любительницей собак – ничего не оставалось, как согласиться... Таким образом, болезненный, как оказалось, для всей семьи вопрос оказался решен к всеобщему удовольствию, что позволило всем членам семьи вздохнуть с облегчением, а повисшее в воздухе напряжение, связанное с переездом немного снизилось...       Неожиданно прогуливающиеся по перрону джентльмены обернулись, с интересом рассматривая кого-то оставшегося невидимым для Анны, а собаки даже попытались залаять, правда быстро затихли и, царапая когтями доски перрона, потащили своих сопровождающих ко входу в вагон. Вскоре Анна Викторовна услышала торопливые шаги нескольких человек и ворчание и поскуливание собак уже в вагоне. Потом раздался негромкий стук, и мужской голос тихо и даже как будто жалобно произнес:       – Господин Штольман, прощения просим за беспокойство, к Вам начальник поезда... Потом встревоженная Анна Викторовна услышала, как открылась дверь их с Яковом купе, и голос ее мужа спокойно уточнил, в чем, собственно, дело. Дальше мужчины беседовали так тихо, что ей не удалось разобрать ни слова. Разговор закончился быстро, кто-то поблагодарил Якова Платоновича, потом дверь купе закрылась. Анна вздохнула и поняла, что Петр Яковлевич наконец-то изволил уснуть.       – Угомонился, слава Богу, – басом прошептала няня Глафира Петровна, сидевшая на соседнем диване, рядом на столике стояли две бутылочки с молоком, здесь же была стопка запасных пеленок из байки - мало ли, что могло понадобиться Петру Яковлевичу ночью. Анна молча кивнула.       – Ну, так и ступайте к себе, – продолжала няня, – дальше мы сами справимся, а Вам тоже нужно отдохнуть – завтра день будет беспокойный.       – Да, пойду прилягу, – устало согласилась Анна и добавила: – А то совсем сил нет...       – Так еще бы, – пожала широкими плечами нянька, – столько волнений...       Анна Викторовна осторожно, стараясь не разбудить ребенка встала и с удовольствием потянулась, разминая затекшие руки и ноги.       – Ну, я пойду, – прошептала она и кивнула няне: – Спокойной вам ночи... Если что, мы в соседнем купе.       – Конечно, барыня, – Глафира Петровна приподнялась с дивана и чуть-чуть поклонилась.       Прежде чем идти в свое купе, Анна зашла в туалетную комнату. Она посмотрела на себя в зеркало и устало вздохнула – наконец-то все тревоги и волнения последних недель остались позади – всего минуту назад паровоз наконец издал протяжный свист, выпуская клубы пара, и тронулся, оставляя позади город Тверь. Теперь, громко стуча колесами и покачиваясь из стороны в сторону на стрелках, поезд набирал ход, унося их от привычной устоявшейся жизни...       Анна Викторовна покачала головой, вспомнив слова Якова, что это будет просто поездка в столицу, откуда до Затонска всего несколько часов на поезде – и начала осторожно вынимать шпильки из волос, закрученных в тугой пучок. Наконец последняя шпилька оказалась в ее руках и женщина тряхнула головой позволяя волосам рассыпались по плечам. Внезапно Анна вспомнила, что и щетка, и гребень остались в купе, вздохнула, обнаружила висящее на медном крючке белоснежное отутюженное полотенце, мысленно поблагодарила проводника за заботу и начала умываться прохладной водой из сияющего медного умывальника...       Спустя несколько минут она еще раз взглянула на свое отражение, попыталась пригладить локон на правом виске, улыбнулась, вспомнив про мужа, которому этот самый локон всю жизнь не давал покоя, и неторопливо вышла в полутемный, освещенный лишь тусклыми ночными светильниками коридор, где застыла от неожиданности. Анна Викторовна точно знала, что в вагоне не должно быть чужих людей – еще две недели назад, заказывая билеты, Яков Платонович позаботился о том, чтобы во время путешествия их никто не беспокоил, и выкупил весь вагон. Однако сейчас она видела в узком коридоре незнакомого мужчину и это определенно был не проводник. Видимо он услышал, как открылась и закрылась дверь туалетной комнаты, потому что повернулся к ней лицом. От неожиданности Анна попятилась, а мужчина – как ей показалось, это был молодой человек лет тридцати-тридцати пяти, не старше – поднял руку и негромко произнес:       – Нет-нет! Сударыня, прошу Вас, не пугайтесь! Господин Штольман милостиво позволил мне занять одно из пустующих купе и доехать с вами до Петербурга...       – Яков Платонович? – удивленно прошептала Анна, размышляя, что, должно быть, за этого молодого человека и приходил просить начальник поезда на остановке в Твери...       – Да, именно Яков Платонович, – кивнул незнакомец и объяснил: – Видите ли, мы с ним в некотором роде коллеги.       – Вы полицейский? – уточнила Анна.       – Не совсем, – на его губах появилась и сразу исчезла тонкая усмешка – или ей это только показалось, – вернее сказать, мы служили... – мужчина на мгновение задумался и продолжил: – или служим под началом одного и того же человека – господина Варфоломеева...       – Владимира Николаевича? – недоверчиво переспросила женщина – пожалуй, она впервые видела другого сотрудника службы безопасности Государя, если, конечно не считать того молодого человека, который спас ей жизнь прошлым летом в Петербурге, когда ее собирался убить Жан Лассаль.       – Да, Владимира Николаевича, – подтвердил незнакомец и улыбнулся: – А Вы, должно быть, Анна Викторовна – супруга Якова Платоновича, правильно?       Анна кивнула, ощущая, как его взгляд скользнул по ее простенькому домашнему платью, под которым угадывалась ночная сорочка, и почувствовала, как щеки заливаются румянцем. "Слава Богу, что ночной чепец не надела, как маменька советовали", – подумала она, представляя, как выглядит ее чересчур пышная грудь и не самая тонкая талия в глазах молодого человека, - "Да и Яков тоже хорош, мог бы и предупредить, что у нас гость".       – Очень рад знакомству, – заключил незнакомец и улыбнулся: – Позвольте представиться, Рубцов Кирилл Викторович...       – Очень приятно, – вежливо кивнула Анна, отчаянно сожалея, что не накинула на плечи платок. Несмотря на то, что новый знакомый вызывал у нее интерес, продолжать светскую беседу в ночной сорочке у нее не было никакого желания. Она уже собиралась попрощаться с молодым человеком и быстренько нырнуть в свое купе, как его дверь неожиданно распахнулась и на пороге показался сам Яков Платонович.       – Аня? – нахмурился он и взглянул на господина Рубцова: – Что происходит?       – Ничего, – покачала головой Анна Викторовна и с облегчением вздохнула.       – Мы случайно столкнулись с Анной Викторовной и я лишь объяснил ей свое здесь присутствие и позволил себе представиться, – пожал плечами Кирилл Викторович, посмотрел на Анну и улыбнулся: – Прошу простить, если проявил излишнюю навязчивость и... пожелать покойной ночи...       – Покойной ночи, – кивнул Штольман, который уже начал сожалеть, что позволил этому прыткому молодому человеку вторгнуться в их жизнь, пропустил супругу в купе, сам вошел следом и плотно прикрыл за собой дверь.       Оставшись один, Кирилл Викторович еще некоторое время смотрел на закрытую дверь, потом улыбнулся и прошептал:       – До свидания, Анна Викторовна, уверен, что мы очень скоро встретимся...       Он зажмурился, взлохматил руками волосы, отчего его прическа немедленно потеряла свой безупречный вид, и пошел в отведенное ему Штольманом купе.       Когда сегодня вечером он приехал на станцию в Твери и выяснил, что все билеты в вагон первого класса уже выкуплены неким господином Штольманом, он сразу же решил воспользоваться ситуацией для знакомства. Еще бы! Ведь Яков Платонович был настоящей легендой сыска, а то, как обычно скупой на похвалу и равнодушный к чарам женского пола Владимир Николаевич Варфоломеев отзывался о его супруге, не могло не вызвать у него живейшего интереса. По правде сказать, и в коридоре вагона он тоже очутился не случайно – надеялся, что ему повезет, и он хоть одним глазком увидит супругу Штольмана, Анну Викторовну.       – Яков Платонович, почему Вы не предупредили меня о том, что у нас гость? – напустилась на мужа Анна, едва они оказались одни. – Представляю себе, что он подумал, когда увидел меня нечесаную да еще и в домашнем платье, надетом на ночную сорочку... Ужас!       Анна Викторовна яростно дунула на непокорный локон, который настойчиво лез ей в глаза.       – Подумал, что ты прекрасно выглядишь, – ответил Яков, осторожно отвел назойливого наглеца и нежно провел рукой по волосам жены, стараясь призвать его к порядку.       – Ну конечно, – вздохнула Анна, – куда уж лучше.       Однако слова мужа ее немного успокоили. Женщина вздохнула, поискала глазами свой новенький сделанный из мягкой кожи несессер – подарок Якова Платоновича, раскрыла его и вытащила щетку для волос. Яков сел на один из диванчиков, подготовленных для сна и любуясь тем, как Анна расчесывает свои прекрасные волосы, спросил жену:       – Петя заснул?       – Да, – улыбнулась та, – хотя и сопротивлялся до последнего... Думаешь, он не испугается, если проснется ночью?       – Не думаю, что Петра Яковлевича может что-то испугать, пока рядом наш бессменный Бригадный генерал, – усмехнулся Яков.       Анна хихикнула, заплела расчесанные волосы в косу, присела напротив мужа, сделала несколько глотков давно остывшего чаю с лимоном и, глядя в темное окно, за которым лишь угадывалась кромка леса, спросила:       – Как Митя с Сашенькой? Успокоились хоть немного? Сашенька все последние дни была очень возбуждена, – и, подумав, добавила, – надеюсь, она позволит маме хоть немного поспать...       – Ничего удивительного, мне кажется, даже взрослые несколько взволнованы, чего уж говорить о детях, – пожал плечами Яков и улыбнулся, – но, думаю, что усталость все-таки взяла свое...       – Это правда, кажется, даже папа заразился общим волнением, – вздохнула Анна, вспомнив, как ей самой тяжело далось сегодняшнее прощание с Прасковьей, которая почему-то решила, что ей не дождаться их возвращения, хотя оно и планировалось всего через два месяца...       С трудом отогнав от себя это грустные воспоминания Анна как бы невзначай спросила:       – А ты давно с ним знаком?       – С кем? – уточнил Яков, который почему-то ожидал подобного разговора.       – Ну, с этим господином Рубцовым, – пояснила Анна.       – До сегодняшнего дня не имел такой чести, – ответил Яков, откинулся на спинку дивана и чуть насмешливо посмотрел на жену: – А что?       – Да, так, просто интересно... – отмахнулась Анна Викторовна и продолжила: – Ты ведь говорил, что агенты Варфоломеева, как правило, не знакомы друг с другом, так?       – Да, Владимир Николаевич любит держать все ниточки в своих руках и не любит, когда они переплетаются, – усмехнулся Яков и задумчиво добавил: - Но иногда в одиночку не получается, так что все возможно.       – Но вы с господином Рубцовым вместе не работали, – не сдавалась Анна, – тогда откуда он тебя знает?       – Думаю, по рассказам Владимира Николаевича, откуда больше? – пожал плечами Штольман. – Я ведь давно в отставке, так что можно что-то и рассказать... в воспитательных целях, – закончил он и усмехнулся.       – Интересно, что он делал в Твери? – задумчиво произнесла Анна Викторовна и посмотрела на мужа: – Он ничего не рассказал?       – Полагаю, едва ли он станет обсуждать свои дела с первым встречным, – рассмеялся Яков, – иначе, какой же из него тайный агент?       – Да, конечно, ты прав, – вздохнула Анна, – но все-таки он обратился к тебе за помощью...       – Аня, ну какая помощь? – пожал плечами Штольман. – Попросил позволить ему занять пустое купе, если такое найдется... Во втором классе свободных мест не было. Я подумал, что в третьем классе он будет смотреться несколько... экзотично.       Яков Платонович замолчал, а Анна представила их одетого с иголочки попутчика, будто бы он собрался на светский прием, а не в дорогу среди корзин с курами и мешков с картошкой и невольно улыбнулась:       – Пожалуй... Кстати, интересно, почему он так странно оделся, если собирался ехать на поезде?..       – А мне интересно, почему мы с Вами обсуждаем случайного попутчика, которого видим в первый и в последний раз в жизни? – уточнил Яков и добавил: – Между прочим, поезд прибудет на Николаевский вокзал в восемь часов утра, а сейчас уже почти час ночи...       – Ну да, – согласилась Анна, но все-таки добавила: – Он так странно сказал, что вы с ним служите под началом Владимира Николаевича, будто знал, что ты собираешься принять его предложение.       – Аня, я пока еще ничего не решил, мы с тобой это уже ни раз обсуждали, – нахмурился Яков, – так что, я понятия не имею, почему он так сказал.       – Должно быть, Владимир Николаевич придерживается другого мнения, – пожала плечами Анна Викторовна. – Ты ведь сам говорил, что он даже твои слова, что ты готов подумать, воспринимает, как согласие.       – Анна Викторовна, ложитесь спать, – устало произнес Штольман, – что бы там не думал Владимир Николаевич, у нас завтра совсем другие планы.       – Ну да, ты прав, – согласно кивнула Анна Викторовна,       Она неохотно поднялась и погасила свет, потом разделась, оставаясь лишь в тонкой батистовой ночной сорочке, поежилась – ей вдруг показалось, что в купе прохладно – осторожно сделала пару шагов в полной темноте и пошарила рукой, пытаясь нащупать стол. В этот момент Яков каким-то чудом нашел ее руку и потянул к себе:       – Заблудились, Анна Викторовна? - с легкой иронией поинтересовался Яков. – Уже нет, – прошептала та и, очутившись в объятиях мужа, блаженно улыбнулась.       ...За окном уже начинало светать, а Кирилл Викторович так и лежал в своем купе без сна. Пожелав спокойной ночи Якову Платоновичу и Анне Викторовне, он заперся в своем купе и не раздеваясь улегся на диван. Он даже попытался составить рапорт о выполненном задании для господина Варфоломеева, но мысли его разбегались, а перед глазами стояло лицо новой знакомой – Анны Викторовны Штольман. Возможно, с ним сыграло шутку тусклое ночное освещение или несколько бокалов шампанского, выпитых на приеме у тверского градоначальника – именно этим приемом, с которого он сразу же поехал на станцию, и объяснялся его необычный для путешествия вид – но она показалась ему не тридцатилетней замужней дамой с тремя детьми, а совсем юной особой, ровесницей его сестры, которой вот-вот должно было исполниться девятнадцать. Он вспомнил, как удивленно взметнулись вверх ее брови, когда она увидела его в полутемном коридоре; как она нахмурилась, когда он упомянул господина Варфоломеева... А как смешно она дунула на прядку волос, которая упала на ее лоб... Он закинул руки за голову, закрыл глаза и улыбнулся. Пожалуй впервые в жизни, Кирилл Викторович подумал, что их семейная легенда о том, что его далекий предок – хан Бекет перешел на службу к Ивану Грозному влюбившись в голубоглазую русскую красавицу - полонянку, вполне может оказаться не такой уж и выдумкой. Пожалуй, на многое можно пойти, чтобы такая женщина посмотрела на тебя влюбленными глазами. – Мы с Вами очень скоро увидимся, Анна Викторовна, – повторил он свое обещание и добавил: – Петербург – маленький город..