Истлей

Не сказать, что Даня попадается на эту удочку сразу, вовсе нет, попадается он несколькими секундами позже. В голове, на подкорке глубоко-глубоко, отпечатком выбиваются хладные черты лица и плавные изгибы тела; от удивления непроизвольно приоткрывается рот. Другой — только так про него можно, не похож он на обычных людей, что автоматически становятся массовкой в его присутствии, что Даньку, кажется, прошибает контрастом сполна. Кожа у него бледная, не румяная совсем, в отличии от его собственной, капиллярами не пронизана, не испорчена несовершенством мира, просвечиваются лишь слабыми проблесками синеватые вены на руках, конечно, если всмотреться. Понимание, мысль простая, что фатально потерян, доходит ровно в тот момент, когда незнакомец поднимает свой взор, в упор на Даньку глядя. Не глаза это, никак нет, не радужка, не зрачок, — бездна целая, глубокая, тягучая; земля из-под ног уходит. Не глаза это — бесы спящие с налётом усталости от груза на плечах. Паралич пробивает почти что каждую мышцу на теле, заставляя стынуть каменным изваянием. Пальцы, что тянутся к двери кафе, где он назначил встречу, подрагивают, так и не касаясь ручки, тоже стынут. Другой. Эстетичный. Рубашка эта чёрная, дурацкая, идиотская, которая (какого-то, блять, хрена) тонкой материей скользит по узким кистям так естественно, что собственный выдох застревает глубоко в глотке; и Даня опускается завороженным взором вслед, блуждая по столь хрупкому запястью, а то, в свою очередь, словно специально показывается лишь на несколько секунд. Он кажется беззащитным настолько, насколько это вообще возможно, насколько позволяет его аристократизм (он ведь знает какой наплыв эмоций вызывает у людей, верно? Не может же не знать!). И статность. Хочется недовольно цыкнуть, закатить глаза, отвернуться и… Подойти ближе, рассмотреть во всех деталях, во всех красках, со всех сторон, словно персонажа игры крутишь в триста шестьдесят. Блять, и пальцы эти, тонкие, аккуратные, что незнакомец прячет в кармане и за экраном телефона, схватить, блуждая собственными по тонкой коже; на солнце вытянуть, дабы проверить, доказать, мол, смотрите, не человек он, кто угодно, но не обычный смертный. Для Дани проходят часы — да что там часы, мир целый! — для людей вокруг — секунды. Все обрывается в тот миг, когда массивная дверь резко открывается, отпихивая его в сторону — сам виноват, нечего стоять на проходе, — только об этом никто не думает вовсе, Даня пытается выискать уже зазубренный силуэт, что растворяется в толпе за несколько секунд заминки. Внутри остается неприятный осадок, и Киреев хмурит брови, переступая порог заведения, встреча же, да… А по какому поводу вообще? В мыслях плотно заседает образ, вытесняя все остальное. Дни идут, меняются, бледно-серой массой сливаются воедино, пока работа, которой он заваливает себя с лихвой, выбивает все остальное. Уже порядком трех недель собственные сны становятся кошмаром, от которого не скрыться, — кошмаром в виде того самого незнакомого парня. Реалистичны настолько, что кидает в дрожь с утра, табунами мурашек по спине и хладному поту, стоит начать вспоминать все, словно пленку фильма проматываешь. Его лик въедается в голову с каждой секундой все прочнее, притягивая сильнее, уволакивая в ненормальное, совершенно лишнее в Данькиной размеренной жизни, помешательство. Киреев отметает подобную мысль каждую ночь перед сном, обнаруживая ее уже с утра. Работа не помогает ровным счет никак, как и ничто другое, люди, близкие по-настоящему люди, не в силах избавить от этого, лишь отсрочить на время. Может начать пить, как один его знакомый? Хоть как-то избавиться от злополучного воображения, этого навязчивого парня, которого Даня успел проклясть десятки раз (какого черта он вообще появился в его жизни?!), пусть даже ценой своего здоровья. Уже приелось настолько, что терпеть невыносимо — пробует. Киреев добивает себя очередной рюмкой коньяка, перестав морщиться от мерзостного вкуса уже после пятой подряд. Всё доходит до того, что даже проспиртованный годами Кирюха поражается стремлению Дани нажраться в мясо, до которого тот доходит уже спустя полтора часа. — Кир… Киря-а-а… — максимум, на который его хватает. — Даня, слышь, Дань, — усмехается громко, скосив взор на Киреева, что беспомощно заваливается на него, горячо дыша в шею, — ты в такое говно… В ответ раздаётся что-то наподобие бульканья, отдалённо напоминающее смех, тот хриплый смех, такой Данькин, ничей больше, тонущий в бархатной Анатольевской коже. Киру поразительно непривычно находиться в подобной ситуации, обычно все происходит прямо противоположно; аккуратно треплет золотистые пряди, пропуская сквозь пальцы. — Не надо тебе бухать, Киреев, не твоё это. Только не меняется ничего даже тогда, когда Даня с утра выблевывает все выпитое и съеденное, кажется, за всю неделю, безжалостно выворачивая всего себя наизнанку. Нездоровая бледность и испарина — это то, что первым кидается в глаза. Он с трудом доползает к дивану, падая безжизненной массой; дышать сложно (страшно), стоит сделать вдох сильнее, чем нужно и, Данька уверен, он откинет копыта тут же. Не останавливают слова Кирилла, мол, бро, хватит; Киреев звонит начальнику, заявляя, что приболел. — Дань, почему ты пьёшь? — спустя пару дней совместного загула. У Кира голос тихий, непривычно обеспокоенный для человека, в котором уже литр дешёвой водки, благо, что не паленой. — Кирь, это такой пиздец. Слова срываются с губ сами, нескладным потоком лепета, тот самый камень преткновения, после которого пошло все по пизде, спадает с шеи; Киреев слишком долго все в себе держал. Он говорит-говорит-говорит, выплескивая все то острое-ломкое, что изнутри его на куски, тонкие слайсы режет. Потерян он, фатально потерян, а губы чужие, что ползут от основания шеи к кадыку ближе, подобны спасательному кругу, но Даня тонет. Поцелуи мажущие, мокрые, Кирилл оставляет багровые засосы у яремной впадинки, слушая тихие полустоны, смешивая собственные скользящие звуки с его тихими всхлипами. Данька тонет, зарываясь в отросший ежик подрагивающими пальцами. Безвылазное времяпрепровождение в Кирюхиной квартире, что сопровождается лишь сексом и краткими перерывами на глушение спирта или перекур — личный сюрреалистичный рай на двоих, который покидать желания нет. Но приходится. Даня впервые выходит из дома (да, теперь дома) через три дня, когда еда и все спиртное заканчиваются, ровно так же, как и сигареты. Тенью усталой, несколько помятой, лохматой, Киреев идёт в ближайший магазин, в паре заворотов и закоулков отсюда. Дверные петли противно дребезжат, так же, как и все внутри. Он застывает с широко распахнутыми глазами, отшатнувшись на несколько метров (километров лучше), сталкиваясь лицом к лицу со своей главной проблемой. Тот даже не смотрит на него, не смотрит пожирающе-жадно, взахлёб, как глядит Киреев, лишь лениво взором ведет по его фигуре, словно по предмету интерьера; уходит. К черту покупки, к черту выпивку, к черту все! Внутри остатки алкоголя побуждают на необдуманное — противиться не может. За запястье — боже, какое же хрупкое и холодное, словно стеклянное — хватает горячими пальцами, цепко. Что делать дальше — понимания совсем нет, в синих омутах плещется растерянность, переливаясь за края. Незнакомец смотрит на него удивленно, с немым вопросом, совсем по-человечески, и Киреев в который раз давится словами.  — Что-то не так? — черт возьми, не человек он!  — Н-нет… Точнее сказать, я… — выдох нервный; давай, успокойся и придумай адекватное объяснение своему поступку, — я обознался просто, — улыбка неловкая, обознался, как же! Не верит.  — Бывает. Пауза затягивается и Данька спешит сказать хоть что-то, но выдают оба одновременно:  — Может отпустишь меня?  — Как тебя зовут? Киреев прочищает горло, пока незнакомец настороженно смотрит на него.  — Извини, — пальцы соскальзывают с чужого запястья, — я не… — его бессвязный лепет нагло прерывают.  — Виталик. Мгновенно вспыхивают щеки, уши, сгорают нервные клетки с катастрофически опасной скоростью, все усугубляется, стоит Витале улыбнуться.  — Я — Даня, — растерянно, по-детски счастливо, совершенно глупо и нелепо.  — Может выпьем по чашке кофе? Спать хочу пиздец как, — в ответ кивок, сложно верить во что-то настолько бредовое, да, Дань? Макаров его помнит, прекрасно помнит, случайности не случайны и это знакомство, вероятно, тоже. Еще тогда этот восхищенный взгляд словил, еще тогда его заприметил. Кофе оказывается терпким и горьким (но Данька пьет, не морщится, терпит), совсем не таким, как шершавые губы Витали — холодные они, сладкие. Его затаскивают едва ли не за шкирку в кабинку разбитого туалета, тонкие пальцы щелкают замок и Даня напряженно вжимается в кафель. Излюбленный джазовый мотив рушит то чарующее-магическое меж ними, Киреев судорожно всматривается в экран телефона. «Киря». С виска стекает капля пота, он кусает, прокусывает губу до крови, сжимая невинный гаджет до белесых костяшек. Виталя молча наблюдает за душевными метаниями, ловко складывая дважды два, цепляя подбородок чужой, когда Даня намеревается трубку взять. «Остановись!» — тревожным сигналом бьет по мозгам и Киреев хрипит тихое:  — Перестань. Усмешка на бледных, обескровленных губах теряется в Данькиной шее — не отпустит; Киреев не отвечает на звонок. Виталя проводит языком по чужим меткам — кем-то до него совсем-совсем недавно оставленным, — специально, осознанно. Зализывает, свои новые ставит, к черте подводит, мол, давай, заступи, я знаю, ты этого хочешь. Оттолкнуть нужно, да только не может, не хочет, не пытается. Губы эти умелые уже его собственные нагло изучают. Не глаза у Макарова, нет, — бездны целые. И Даня тонет вновь, с удовольствием задыхаясь и захлебываясь легким ароматом мяты сполна, кажется, Виталик им с ног до головы пропитан; кажется, это его природный запах; нет, не кажется, так оно и есть. Прочь отсюда, прочь ото всего этого, прочь от него, да куда подальше! В голове кричат те остатки того правильного, Киреев топит их, душит глубоко внутри, блуждая горячими ладонями по чужим лопаткам, обжигаясь изморозью кожи. Сухие губы вылизывает напористо, аккуратно, подминая под себя, вжимая Виталю в кафель, к которому секунду назад жался сам. Хрипит, здесь тесно и жарко, невыносимо хорошо, настолько, что жить невозможно, дышать — за гранью. Виталик доверчиво тянется к нему и Даня осознает насколько ломкое у него в руках, повредить так легко, тонкий он, нежный. Внутри все острое и болезненное на двоих делится. Даньке больше не будут сниться кошмары — его кошмар с ним и, кажется (снова и снова), с годами на века, надолго, если не навсегда.