Истлей

Анатольев прекрасно помнит тот момент, когда что-то меняется в его привычной рутине, переменяется невыносимо быстро без его на то разрешения. С Киреевым жизнь свела достаточно давно, за что ей отдельный плевок в лицо, шанс только дайте. Но Кирюха явно не из тех, кто молча стерпит и пройдёт по трижды протоптанной дороге. Юношеский максимализм ли это? Несомненно. Но только не меняется его натура даже спустя пройденное время от пубертата, лишь осознание тех тычков, что ему преподает жизнь, до него доходит. С Данькой его свели случайности, последствия тех или иных его решений. Будь его воля, Кир бы трижды — или больше, неважно, — изменил бы все, не допустил бы того, что произошло, не допустил бы встречи. А потом переправил бы уже исправленное по новой, вернув все так, как было, и так далее по кругу. Внутри даже ничего не разламывается, когда Киреев заявляется к нему спустя пару тройку часов со своего ухода, вместо обещанного получаса; не разламывается, когда Данька взъерошен настолько, что вопросы о том, где же он был и чем занимался, отпадают сразу — и так ясно. Тот взор прячет, куда угодно переводит, лишь бы на Кирю не взглянуть; не разламывается, Кир прекрасно знал, что так все и будет. А киреевский телефон разрывается от чьих то смс. Ещё тогда понимал — ещё когда они с Данькой впервые черту пересекли, — что все временно, что Киреев сейчас просто нуждается в поддержке. Нуждается хоть в ком-то, кто отвлечет его от проблемы — на время. Кирюха не глуп, совсем не глуп, кто бы там что ни говорил, понимает прекрасно, что не заменили бы его никем, кроме как источником всех бед, кроме той самой «проблемы». Единственное, что маленько удивляет, так это то, что боли как таковой и нет, только вот в груди что-то необъяснимо быстро гаснет — по щелчку. Не остается ничего помимо звенящей пустоты — поганое чувство, что отдает привкусом выпотрошенных внутренностей. Но как-то даже не больно, — в Кирюхе уже литр дешёвой водки — он тянется за Киреевым, словно за спасательный кругом, как совсем недавно тянулся Данька к нему, так же. Вернуть бы. А тот точно олицетворяет собой чувство вины, стоит пристыженно и побито, ведь в ответе за тех, кого приручили, а Кирюху он к себе приручил, сам того не ведая, пришил ошейник на голую кожу. Швы рвать больно — слышно протяжный скулеж. Незнание не освобождает от ответственности, и Даня смотрит щемяще нежно, впервые поднимая болезненный взор. Кирилл тянется, нагло и быстро к губам припадает, зарываясь тонкими пальцами в золотую шевелюру. Толчка не происходит, ровно так же, как и хоть какой-либо реакции. Впервые становится больно, когда Даня начинает смотреть так. Когда блеск в глазах совсем не на тот сменяется. Кирилла действительно ломает — крошит. — Кирь. Спазм сдавливает горло, Киреев не должен говорить это вот так вот, не должен одной интонацией разрушать все то, что сам же выстроил с нуля. На губах горькая усмешка, уголок презрительно опускается вниз, пока Анатольев прикрывает глаза. Знал же, что так будет — в настежь открытое окно стряхивает пепел, после первой глубокой затяжки. — Иди, Дань. Фильтр становится плоской линией в побелевших фалангах пальцев, скрипят зубы. Анатольев ждёт, когда Киреев уйдёт, когда оставит его одного с этим всем переполохом чувств разбираться одному. Когда уйдёт подобно смерчу, оставляя за собой лишь развалины да разруху. Кир звучно шмыгает носом — морозный воздух за окном жжёт, — когда его аккуратно — блять, накрепко — обнимают со спины. Голос хриплый от последующего затяга, никотин дарит такое нужное расслабление. — Уходи, Дань. — Чуть погодя: — Пожалуйста. Кирилл чувствует, каждой частичкой тела ощущает, что Киреев головой отрицательно машет, легонько, но и того достаточно. Чужие руки не отпускают, даже когда он пытается вырваться. Усталый выдох — принимает, мол, пусть, так хочет утешить, так пусть дерзает, ясно же, что просто оттягивает момент, когда последний лоскут пришитого ошейника сорвать останется. Кирилл на ощупь находит склянку спирта — с горла хлещет. Так легче, так лучше. Хочется задать уйму резонных вопросов: за что, почему и как, но вместо этого аромат чужого (не чужого, данькиного) одеколона мешается с алкоголем во рту — забывает. Анатольев молча пьёт, пока Киреев прикуривает ему новую сигу, не выпуская из объятий. Только вот его хриплое: «все будет хорошо», заставляет подавиться пойлом, закашляться до боли в лёгких, а потом загнуться от осипшего смеха. Нет, Дань, не будет. И ты это, черт возьми, прекрасно знаешь. Остаётся только отрубиться в алко угаре со вкусом никотина — исполняет. Просыпаться не хочется, вот совсем. То ли от трели в голове, что разрывает так, словно кто-то хуярил его чем-то тяжёлым по голове не один десяток раз, а тошнота подходит к горлу даже в горизонтальном положении; то ли от воспоминаний и возвращения в реальность, где все то, вчерашнее, ложится грузом на плечи. На полу у кровати заботливо оставлена минералка и пара кругляшек таблеток. — Киреев, ты самая лучшая бывшая тёлочка за мою жизнь, — голос хриплый, слабый, звучит через раз; слова — ироничная насмешка, вот только от радости там ни следа, на языке химией оседает сигаретный налет, но горечь — ещё плотнее, основательней. Хуевит настолько, что поперёк всяких там «за» и «против», тянется дрожащими пальцами к стакану, лекарства жадными глотками запивает, пока капли стекают по подбородку. А Даньки нет. В квартире так же пусто. Дожили, нет, он дожился. Больно становится настолько, что, кажется, его вывернет сейчас наизнанку во всех смыслах, раскурочит на части то, что уже изорвано; ненавистный клочок бумаги он зачитывает до дыр, отбрасывает в сторону тут же — вновь тлеет сигарета, пепел падает с открытого окна, вновь настежь. «Поправляйся.» --- Пара дней стирается из памяти, как и вся последующая за ними неделя — напрочь. Пусть фраза и достаточно заезженная, да и к нему употребляется достаточно часто, но Анатольев уходит в запой. Так жить проще, так жить лучше, когда вместо целостности в голове лишь каша и обрывки действительности. Тело заспиртованное в мясо, сомнительные барышни, что сосутся с ним, и три сигареты — все успевает побывать в прямом эфире инсты всего за час. На фоне громко играет музло, Кирюха не видит особого смысла, чтобы выпивать в кафе или баре, уж лучше вернуться в подростковые пьянки дома с музыкой из хрипящей колонки и хуевыми отвёртками водки со спрайтом. На всю квартиру горланит кем-то поставленный «сам тебя кинул» и Анатольев не может не отметить приколы жизни, от того кричит текст трека, пританцовывая ака КПСС. Это то самое, под которое поорать бухим в ноль можно.  — Сам тебя кинул! Сам тебя кинул! Некого винить, ведь я сам тебя кинул! Воздух душит, обжигает и уничтожает легкие — Кир задыхается. Как-то легко кричать эти слова, как-то легко в них верить и проводить параллель с собой, как-то легко слать все нахуй и делать то, что хочется. Легко допускать мысль, что Дане уже не до него. Совсем. — Пацаны, вот, в закрепленном комментарии, карта, скиньте денег на водку! Я не пижон, самую дешёвую возьму, по-братски! Два литра и я, бля буду, не забуду вас ваще! Паршиво, что у людей находятся деньги; паршиво, что ему более чем хватает, и даже не на два литра; паршиво, что Анатольев выблевывает всего себя без намека на жалость, пытаясь тут же восполнить выведенное из организма. Паршиво, что он сам себя доводит. Сложно различить голоса, людей, их лица; сложно понять где он вообще находится — вертолетом его кроет еще в туалете. Координация подводит окончательно, словно в слоу мо, словно не с ним, Кирилл падает на пол, теряя сознание от алкогольной интоксикации. Паршиво, что никто не придёт. --- Белый потолок и запах медикаментов — первое, что замечает Анатольев, стоит разлепить свинцовые веки. Кир решительно не понимает, что происходит и какого хера он здесь находится, но на то, чтобы сложить два и два уходит меньше минуты. Надо же, ему даже скорую вызвали, а говорят, что он кого попало в дом пускает! Вот, поглядите, какие хорошие люди. На деле же, у Кирюхи нет сомнений, что скорую вызвал Захар, да и, скорее всего, нашел его тоже он. Но думать, что на него не похуй другим, большинству людей, как-то приятней. По-правде, не сказать, что происходящее становится для него открытием, нет, Кирилл знал, что рано или поздно, но что-то подобное станется, не глупый же. Вот только… Не хотелось, чтобы так рано, даже не предполагал. Не предполагал, но доводил себя осознанно. Стоит перевести взор дальше, чем древнейший белесый потолок, как Анатольеву хочется рассмеяться и отключиться обратно, усилить дозу чего-либо, что ему там капают. Киреев, на кой-хер ты сюда приперся, еб твою же за ногу? Выражение лица остается неизменно спокойным, можно даже сказать, меланхоличным, только глаза холодом прожигают насквозь — Даня оборачивается. Видно, что теряется он, не знает что и как сказать, не уютно ему под взглядом чужим, давится, млеет. И вину чувствует.  — Кир, я…  — Дань. — Резко, четко, и Киреев замолкает тут же. — Все нормально, расслабься и перестань себе мозги ебать, окей? Кирилл говорит несколько устало, заебанно, так и есть. Вся ситуация на нервы который день подряд действует, но данькино лицо вытягивается от удивления, явно ведь не это ожидал услышать.  — Кирь, — мягко, как, блять, раньше. Перестань, — я реально за тебя переживаю. И повел я себя отвратительно, как мудло законченное. Но в моем отношении к тебе ничего не изменилось, братик, — выдох; снова это обращение — Кирилл улыбается, — ты мне близкий чел и мне, правда, стыдно за свой поступок.  — Сказал же тебе, Киреев, расслабься, — улыбка грустная, но улыбка же, верно? Данька подходит ближе, обнимая Анатольева бережно, словно хрустального, и в который раз противно щемит сердце, под ресницами проступает влага — высохнет.Спустя пару секунд, до него доходит, что стоит обнять в ответ, руки медленно скользят по чужой спине, голос почти что ровный:  — Ну все, все. Раздавишь меня, Дань, слышь, — побито, щеки сводит, улыбка натянуто-искренняя. — Если захочешь нормально так поебаться, то пиши. У твоего этого, наверное, даже хуй не встанет. Киреев тихо смеется, покачав головой, руками по чужим острым плечам, как раньше, до изломов, ведет. Во рту солоноватый привкус крови — Кир закусывает губу.  — Кирь, не делай так больше, ладно? Анатольев молчит, кивая едва заметно. Через неделю в инстаграмме пестрят новые пьяные сторисы. Не перестанет, будет. Но ведь не так сильно уже, ведь правда?