Сборник работ с #фонкимфест

Сокджин ничего не имеет против того, что в июле табор Джексона останавливается в старом яблоневом саду в получасе хода от поместья, хотя Намджун, сообщив эту новость, поглядывает долго и очень осторожно, будто выжидая, что, стоит ему расслабиться, супруг непредсказуемо рванет как застарелый порох в ружье. Но фон Ким знает, что ему хватит одного взгляда, чтобы цыгане убрались с почти-его-территории, если он захочет — но он не хочет. В этом нет ничего страшного, честно признается он, в конце концов, мальчишке — особенно такому, как Тэхен, — не помешает воспитание первого отца, если уж у второго сердце слишком мягкое, чтобы всерьез за него браться. Душевных терзаний Сокджин не испытывает тоже. Пару раз издалека он видел, как Намджун Алексеевич разговаривал с Джексоном, потом — себя в зеркало, и нет, не дрогнуло. Разве может что-то пойти не так? Может. Например, все. В какой-то момент, слишком поздно, чтобы успеть избежать последствий, Сокджин замечает, что Чимин очень много времени проводит в таборе. Чутье не дает ему успокоиться мыслью, что это все из-за того, что, пока табор здесь, Тэхен тоже с ними, поэтому он покидает поместье, чтобы… нет, не проследить за сыном, а совершить чудную вечернюю прогулку по яблоневому саду — и заодно проследить за сыном. Чимину среди этого странного люда вольготно и весело: он поет вместе с остальными, дурачится с Тэхеном, и их звенящий смех распугивает птиц с ветвей. Кажется, Сокджин зря беспокоится, ребенок наслаждается своей свободой и это прекрасно, но что-то так и просит задержаться, и не зря. Завесь шатра плавно отлетает в сторону, выпуская Джексона, тот мягким, расслабленным взглядом окидывает площадку и, заметив что-то, расплывается в широкой улыбке. В дурных предчувствиях Сокджин прослеживает его взгляд, и внутри все зябко замирает — румянец на счастливом лице Чимина свет Сергеевича видно даже отсюда. Если Сокджин что-то и знает наверняка, после нескольких лет настойчивых ухаживаний Намджуна, а следом и его сына, то это то, как выглядят русские, которые влюблены. Скоропостижно и напролом. — Чиминушка, — ласково спрашивает фон Ким за завтраком как бы между делом, — а нет ли случайно кого-то, к кому бы ты испытывал интерес? Некоторые господа, знаешь ли, хотят своих наследников прислать тебе свататься, не то чтобы я не планировал на них Седжина с гончими пустить… — Нет, папенька, с чего ты взял? Чимин смущенно опускает глаза в чашку, в которой вторую минуту мешает сахар, а Сокджин яростно уставляется на Намджуна. Как жаль, что дражайший супруг не может прочитать у него по глазам «это все твои дряные гены, раз обоих твоих сыновей влечет к тем, кто непростительно их старше!» Сокджин надеется, что никто никогда не узнает, насколько он зачастил со своими прогулками по саду, но в этот раз все идет не так. Чимин просто сидит за разговором с каким-то цыганом, остальные готовят ужин, а Джексона в таборе нет — и хорошо, потому что однажды вечером Сокджин увидел, как они сидят в кругу и поют песни, а руку Джексона, перекинутую через плечи Чимина, захотелось отгрызть зубами. Имя дьявола опасно поминать всуе, иначе почему, едва возникни эта мысль, Сокджин слышит за спиной: — Тебе не кажется, что подойти ближе будет гораздо веселее, чем смотреть издалека? Огромное количество сил и фонкимьей гордости уходит на то, чтобы не вздрогнуть от неожиданности. Сокджин разворачивается, видя Джексона перед собой, тот улыбается со своей обычной насмешливой ласковостью, волосы растрепаны, рубаха небрежно распахнута наполовину, обнажив издевательски тонкую, длинную цепочку на голой груди. — Ну так что? — улыбка Джексона становится шире. Сокджину всегда казалось, что он замечает многие черты Намджуна в Тэхене, но впервые оказавшись так близко к Джексону, понимает — вся дьвольская, невозможная красота этого ребенка унаследована от матери. Вместе с опасными искорками во взгляде, которые, если долго вглядываться, можно сложить в сообщение «беги отсюда и не оглядывайся, иначе я догоню». — Не знаю, как вас по батюшке… — спокойно начинает Сокджин, но смех Джексона сбивает его с толку. — Какой же ты забавный, — цыган по-хозяйски сгребает его под локоть и ведет сквозь яблони в сторону табора, — пойдем, там уже вина согрели. Он думал, что Тэхен непредсказуемый, а это, оказывается, он не знал его мать. В тот момент он еще не осознает, что все качества, не поддающиеся контролю, для собственной безопасности нужно умножать на десять. Чтобы быть готовым. Но Сокджин сейчас не готов и позволяет тащить себя вперед с очень удивленным лицом. Чимин бросается ему на шею как только видит, к счастью вырывая из лап Джексона. — Папенька! От Чимина пахнет как от Тэхена, когда тот живет в поместье, травами и костром, и это первый раз, когда Сокджин пугается по-настоящему. Может быть, он был слишком осторожен, слишком переживал, что Чимин закроется от его напора, хотя с любым другим он бы уже пошел напролом и прижал к стенке. — Встретил твоего отца, он тут… гулял неподалеку, — Джексон беззлобно усмехается, и Сокджин уставляется на него холодным взглядом. Надо же, хватило такта не сказать правду, хотя они оба знают, что Джексон понимает, зачем он здесь. — Поужинаешь с нами? — Папенька, останемся, пожалуйста? Чимин воззряется своими огромными красивыми глазами, полными мольбы. Джексон все еще улыбается, Сокджин слегка ухмыляется в ответ. Если они собираются играть, то только по его правилам. — Конечно останемся, солнышко, не отказывать же такому гостеприимству. — Чимин, поможешь мне собрать всех к ужину? — говорит Джексон, и Чимин тут же обращает все внимание на него. — Не против, если я украду у тебя твоего сына? — Ну, если вам жизнь не дорога, рискните, — Сокджин улыбается с равным дружелюбием. Джексон, видя сквозь него именно то, что ему хотят показать, радостно смеется. — Со мной он в полной безопасности. Кстати, вон и мой сын, кажется, возвращается, пора за стол. Издали доносится топот копыт и, оборачиваясь, Сокджин думает, что за ним прибыли всадники апокалипсиса в лице всего одного. Тэхен, лохматый, взъерошенный ветром, останавливает скакуна прямо перед ним и с надеждой, какую Сокджин только что слышал в голосе сына, неверяще выдыхает: — Сокджин Юрьевич? Джексон кидает на них насмешливый взгляд. В переживаниях за сына Сокджин немного забыл, что переживать ему нужно и за себя тоже, потому что в этой игре, на этой территории — двое на одного. ___ Приходить в табор несколько раз в неделю крайне неразумно, он понимает, но не Седжина же отправлять следить за юным господином, и тем более не Намджуна Алексеевича. Сокджин принимает решение не говорить ему, в кого влюбился их сын. Несмотря на поистине соломоновскую натуру супруга, тот был непредсказуем в поступках сгоряча и очень раним — влюблённость второго сына в самый неподходящий для этого вариант он до сих пор тяжело переживал в себе, а тут… это. За кружкой пряного цыганского вина Сокджин смотрит, как веселится табор после ужина, как забавно танцуют Джексон с Тэхеном, как первый притягивает сына к себе и с нескрываемой любовью целует его в обе щеки, в лоб, в нос, сгребает его головой к своей груди, и Тэхен счастливо хохочет. Сокджин понимает, во что мог влюбиться Чимин. Следом Джексон цепляет трущегося рядом Чимина, они с улыбками подпевают неизвестной Сокджину песне, Джексон тянется и сейчас, целует его в висок, но осторожнее и вполовину не с той же напористостью, с какой целовал сына. Джексон знает, что за ним следят, и не скрывает этого, кидая внимательный взгляд на Сокджина поверх костра. И улыбается. Улыбается, стервец. Он соблюдает границы, но с такой откровенной издевкой, что кровь закипает. Сокджин этого, разумеется, не показывает, даже когда Джексон вскоре подсаживается к нему. — Ты во мне скоро дырку проделаешь, будешь так смотреть, — смеётся он. Сокджин оборачивается к нему, едва приподняв бровь. О, он понимает, во что влюбился Чимин. Джексон красив не по-праведному, греховно, он взмок и растрепан, словно не танцевал, а вылез из чьей-то постели, и совершенно этого не стесняется. Он пахнет свободой и ветром в диких садах, в которых осознанно хочется заблудиться. Фон Ким видел все то же в Тэхене и едва не оступился на этой ловушке, но ему хватило здравомыслия держаться от этого ребёнка подальше. — Я был бы признателен вам, если бы вы воздержались от близкого общения с моим сыном. — Я за своего сына переживаю ничуть не меньше, но разве запрещаю я ему чувствовать как есть? А ты отнюдь не лучший кандидат, чем я для твоего. — Фривольность вашей речи определённо вас не красит, — фыркает Сокджин. Джексон смеется. — Брось, фон Ким, чего нам чваниться друг перед другом? Мне с тобой торговать нечем, тебе со мной тоже, так может, расслабишься уже, наконец? Джексон чокается с кружкой, зажатой в руках Сокджина и делает глоток, не отрывая своих темных насмешливых глаз. Что отличает Джексона от сына, так это то, что он открыт, спокоен, светел, но за фасадом манящей искренности и жизнелюбия никакими силами не разглядеть правды. Джексон знает, как легко ему заинтересовать собой, какой властью он обладает, и это пугает. От осинки не родятся апельсинки, и если Тэхен, сейчас в пылу возраста привыкший чувствами настежь и сердцем напролом, позже вырастет в это же… Сокджин вздрагивает. — Я не причиню вреда твоему сыну. — Я и добра не дал бы вам ему причинить. — Это почему же? — От вашего рода одни неприятности. — Неужто боитесь меня, — Джексон насмешливо клонит голову, — фон Ким? — Разве я выгляжу напуганно? — Сокджин отвечает ему ухмылкой. — Вы выглядите восхитительно, — с улыбкой бросает цыган и уходит. Сокджин смотрит ему вслед, глупо хлопая глазами. Получать комплименты уже давно вошло в привычку, даже после замужества за ним то и дело пытались ухаживать назойливые кавалеры, всем что-то нужно: его внимание, его красота, статусность, позлить Намджуна Алексеевича, и поэтому фон Кима все эти нелепые попытки лести совершенно не трогают. Но Джексону ничего не нужно, и нечаянно оброненное слово, безусловно искреннее, неожиданное, словно капля в тихую воду, трогает — горячими цепкими пальцами внизу живота. До мурашек, до дурных предчувствий. ______ — Сокджин Юрьевич, во дворе Чимин Сергеевич и Джексон Ванов, — осведомляет Седжин, заглянув в кабинет. — Подать мне чай на веранду сейчас же. Сокджин срывается с места, бежит к окну и действительно видит их своими глазами. Джексон что-то говорит с улыбкой, а Чимина мотает от хохота, его радостный смех доносится даже до второго этажа. Цыгане в поместье — дурная примета, к беде и головной боли у фон Кима. — Седжинушка, — бросает Сокджин на бегу, нагоняя управляющего на лестнице, — мужу моему без необходимости об этом не говори. — Разумеется. Господи, что бы они все делали без этого чудесного человека? Перед выходом на веранду Сокджин останавливается, выплывает чинно, спокойно, будто о гостях знать не знал и не собирается, хорошо хоть книгу захватил. Чай ему выносят одновременно с тем, как он садится за столик. Джексон и Чимин его, кажется не замечают, только отголоски разговора доносятся до веранды: — … и отец всегда охотится только с ружьем. — Порох портит мясо, по старинке гораздо лучше. Бери лук. Чимин поднимает с земли большой, явно самодельный лук, позволяет рукам Джексона поставить себя в нужную стойку и, как бы тот ни прикасался, смущеная улыбка то и дело вспыхивает на губах. — Ты должен почувствовать телом, — говорит Джексон, когда Чимин направляет лук в сторону красного яблочка, лежащего на одной из нижних веток, и прижимается со спины, чужой локоть приподнимает выше. — Охота это не про убийство, а ощущение себя хищником, только прочувствовав каждой клеткой свою силу, напряжение в теле, ты следуешь законам природы. У Чимина так дрожат руки, что видно даже отсюда. Он нервно облизывает губы, прикрывает глаза на судорожном выдохе, пока слышит голос в ухо. Стрела случайно срывается с тетивы и пролетает совсем близко к яблоку, Чимин тут же недовольно морщится. Джексон наклоняется за другой стрелой, помогает встать в стойку. — Ты умница, хороший мальчик, — щеки Чимина мгновенно рдеют, — давай еще разок. Джексон льнет ближе, совсем вплотную, руки укладывает на бедра, будто бы развернуть еще немного, но ладони слегка сжимаются, сильнее, чем нужно, и Чимин дышит совсем часто, смотрит упрямым, но размыленным взглядом, на яблоко. Джексон смотрит — на Сокджина, поверх чиминова плеча. Сокджин многозначительно смотрит в ответ. Двинь еще хоть на сантиметр выше, поганец, и твои оторванные конечности будут искать по всему уезду… Джексон, не снимая взгляда, ведет руками выше, сжимает на талии едва-едва, только кончиками пальцев закапывается, но кипящими мурашками обсыпает Сокджина по позвоночнику. Он осознает, что идет к ним, когда до цели остается несколько шагов. Чимин оборачивается в искреннем удивлении, единственный, кто не заметил наблюдения с самого начала, Джексон же, откровенно забавляясь, ухмыляется. — Сын, твой учитель французского прибудет через полчаса, удостоверься, что ты готов к уроку, — спокойно говорит Сокджин. — Да, папенька, я… — Удостоверься, пожалуйста, — просит он с легким нажимом. Чимин мгновенно тушуется. В семье не принято спорить с фон Кимом. Неловко помявшись на месте, он передает лук отцу и, опустив голову, направляется в сторону поместья. Сокджин с Джексоном еще несколько долгих секунд молча смотрят друг на друга. Сокджин протягивает руку, Джексон без вопросов поднимает одну из стрел на земле и кладет в ладонь. — Увещевания мои успеха не возымели, я так понимаю, — уточняет Сокджин. — А я не понимаю, чего ты от меня хочешь. — Чтобы вы не имели дел с моим сыном. — С чего бы? — Джексон, приподняв бровь, улыбается. — С того, что я вас попросил. И если вы человек чести и чистых помыслов, вы отступите. — А если нет? Что же ты сделаешь, на дуэль меня вызовешь? Мне ваши дворцовые игры… Сокджин натягивает тетиву и, наскоро прицелившись, стреляет. Пронзенное яблоко глухо падает в траву в опустившейся тишине, Джексон в приятном удивлении смотрит сначала на яблоко, потом на Сокджина, и в его глазах коротко вспыхивает искорка восхищения. Фон Ким улыбается в ответ с легкой вежливостью. На родине его учили отнюдь не только фехтовать и раскладывать салфетку на коленях в соответствии с регламентом. — Нет, — почти ласково говорит он, подбирая другую стрелу, — я вас просто убью. И все. Он тут же натягивает тетиву, лениво, в абсолютном хладнокровии целится в Джексона, но тот даже в лице не меняется. Смотрит, откровенно веселясь от происходящего, смотрит на Сокджина, а не на наконечник стрелы, которой до его груди метра полтора, не промахнешься. Сокджин не промахивается. — Ну так стреляй, фон Ким. Джексон легким движением рвет рубашку на груди, верхние пуговицы отстреливают в траву. Он делает шаг ближе, напирает телом, и наконечник упирается ему аккурат под сердцем. Сокджиново вопреки заходится оглушительно. Сумасшедшие люди, сумасшедшие порядки. — Да только ты этого не сделаешь. Потому что я тебе интересен, — улыбается Джексон и продолжает почти с нежностью, — и тебя вот это бесит до чертиков, а не то, что тебе кажется, будто я ухаживаю за твоим сыном. Сокджин опускает лук, нехотя пробегаясь взглядом по выставленной на обозрение красоте: темные волосы витками лежат на ключицах, на коже, обласканной солнцем поблескивает все та же чудовищная тонкая цепочка, которую хочется рвануть зубами. Джексон похож на хищника, который сам пришел ластиться под руку, и этому невозможно противиться. — Что вам нужно? — Если мне что-то нужно, я прихожу и беру это, — цыган пожимает плечами. — Тебе бы время от времени не помешало следовать моему примеру. — Ни я, ни мой сын примеру вашего рода следовать никогда не будем. Если я еще раз увижу вас вместе здесь или в таборе… — Сокджин многозначительно умолкает, и улыбка Джексона тут же исчезает. Он не боится, это видно, но слушает очень внимательно. — Вы упиваетесь тем, что имеете влияние на моего сына, но забываете, что я имею влияние на вашего. Позвольте мне, в отличие от вас, этим не пользоваться. Мы с вами можем сохранить добрые, приятельские отношения, если вы не допустите нахождения Чимина в вашем таборе. — А если я не хочу, чтобы мы были приятелями? Сокджин усмехается. Однажды, когда он впервые осознал, что в уютном мирке их маленькой семьи их больше не двое и никогда не будет, что есть кто-то третий, кого, он уверен, никогда даже не увидеть лицом к лицу — ему казалось, что боль не отпустит. Что сколько бы ни прошло лет, вопросы все равно будут приходить к нему в голову: а что если он все-таки недостаточно хорош? что, если он не то, что нужно? если Намджун все же любит Джексона, но скрывает, чтобы не задеть его чувства? Ему понадобилось много времени, чтобы отпустить эти вопросы, причем в самый странный, наименее подходящий для этого момент — когда Тэхен начал жить с ними. — Врагами с вами быть я тоже не желаю, — говорит Сокджин и слегка улыбается. Возможно, впервые без скрытой угрозы спустить на него Седжина с топором. Джексон смотрит несколько секунд и смеется, неверяще мотая головой. — Красивый ты, фон Ким, просто невообразимо. Но такой недогадливый. Провожая взглядом удаляющуюся спину цыгана, Сокджин наталкивается на мысль, что упускает какую-то важную, но очень опасную деталь в этом всем. _____ Чимин обижается пару дней, когда наконец осознает, почему Джексон попросил его какое-то время не появляться в таборе. За вечерним чаем в гостиной им все-таки удается поговорить, и Сокджин нежным голосом убеждает сына, что все понимает, что нет ничего страшного в том, что он влюбился — когда, на самом деле, есть и еще как, — что Джексон не последний и точно не лучший вариант. Чимин печально кивает, вытирая мокрые щеки кулачками, лезет на колени как раньше, когда был совсем маленьким. Сокджин прижимает его к себе, гладит по волосам и благодарит бога, что все вышло как должно, а Чимину обещает, что он еще встретит свою любовь, достойную наследника, что потом он даже не вспомнит, как потерял голову из-за Джексона. — Пообещай мне тогда, что в следующий раз, когда я влюблюсь, — Сокджин замирает в ужасе, зная, насколько влюбчивый у него сын, — ты не будешь мне препятствовать. — Если это будет достойный человек. — Мы не всегда влюбляемся в людей, достойных по чьему-то мнению. Он делает большую ошибку, забывая, что его кровь течет в Чимине и упрямства с бесстрашием ему хватит, чтобы добиться своего, пусть хоть весь мир рухнет. Это сейчас Чимин поддается, потому что тоже понимает, что Джексон — не лучший вариант. — Кто угодно, только не цыгане, — с надеждой говорит Сокджин, рассчитывая на удачный торг. Чимин, лежащий виском на его плече, ощутимо кивает. — Запомни эти слова, папенька. И это Чимину только пятнадцать. А что он делать будет, когда Чимин подрастет и полностью осознает, что он — фон Ким и ему достаточно одного взмаха ресниц, чтобы за его сердцем ехали со всех концов империи? В уезде наконец воцаряется спокойствие, но на душе у Сокджина неуютно. С глаз долой, с уезда вон, он не видит ни Джексона, ни даже Тэхена, и казалось бы когда, если не сейчас, можно наконец расслабиться, да только Сокджин не перестает думать. Грешным делом несколько раз спрашивает у Седжина, на месте ли табор, произошло ли что-то из ряда вон, но управитель говорит, что все как раньше, как обычно, не обычно оно только — в голове у фон Кима, которого жрет дрянная тяга со вкусом, подозрительно похожим на любопытство. Намджун предлагает устроить бал в конце следующей недели, повеселить слегка приунывшего наследника, и Чимин с несдержанной радостью хлопает в ладоши, смотрит на родителей глазами, блестящими немного по-демонически. Он знает, что бал это отличная возможность помучить несчастных воздыхателей, ведь кокетство и некоторый садизм передались Чимину с немецкой кровью. Сокджину тоже не помешает отвлечься, расслабиться, встретиться с привычным кругом людей и вспомнить, что не все такие безумные, как эти люди в таборе. Безумие, возможно, заразительно, потому что в день бала ему не так весело, как он надеялся. Люди подходят к нему беседовать, делятся сплетнями, что, например, Ланской-Рогатых вернулся со службы, что герцогиня Николетт обещалась нанести визит в сентябре; несколько бойких юношей спорят с распорядителем бала, кому же достанется первый танец с Чимином Сергеевичем, и это очень потешно, но… не будоражит. — Я бы очень хотел ошибаться, но мне кажется, что я вижу на твоем лице грусть, душа моя? Сокджин смотрит на супруга с ободряющей улыбкой. Намджун Алексеевич такой красивый, такой светлый, родной, свой, и он точно не заслуживает беспокоиться о всяких глупостях, что приходят к нему в голову. — Мне просто… скучно, — честно признается он, — представляешь? Мне и скучно. — Что я могу для тебя сделать? — Ах, не бери в голову, — Сокджин мягко гладит его по плечу, — это временная хандра. И сам страшно надеется, что это именно так, временно, потому что какого-то черта снова возвращается в мыслях к табору, к их песням, в каждом слове прошитых свободой и жизнелюбием, к танцам, где никого не заботило то, как на тебя посмотрят. Сокджину не хотелось в этом участвовать, но очень нравилось — в глубине души, куда и смотреть-то боязно — за этим наблюдать, едва прикоснуться к уникальному ощущению сиюминутности жизни, вкусу ветра в старом саду. Когда дверь в зал распахивается снова, до Сокджина словно доносит едва уловимый запах костра, он интуитивно находит взглядом нового гостя и застывает с глупым лицом. Джексон, обнаружив его так же молниеносно, не озаботившись этикетом, просто идет через весь зал к нему навстречу, и внутри все тревожно замирает от его взгляда и нахальной улыбки. Сокджин не уверен, что ему не привиделось, даже когда между ними шагов двадцать, потому что на Джексоне безупречно белый камзол, расшитый золотыми нитками — одному дьяволу известно, где он достал такую красоту, — волосы стянуты в тугой хвост белой лентой, и только одна, будто специально упущенная, прядка волной вьется у лица. Он не идет вразвалку, как ходит обычно, а статно, безупречно выпрямившись, шагает сквозь весь зал несмотря на удивленные взгляды присутствующих. Джексон не похож на себя, но при взгляде на него во рту пересыхает. — Какого черта, — пораженно выдыхает Сокджин. Джексон не может подойти к нему просто вот так, не может, нельзя же… Джексон подходит ближе, слегка кланяется с насмешливой улыбкой. — Приветствую, Намджун, — весело, почти по-дружески говорит он и переводит взгляд на Сокджина, задерживает в молчании настолько долгом, что глаза отвести хочется страшно. — И тебя, фон Ким. Сокджин вздергивает подбородок. — Не помню, чтобы я вас приглашал. — Потанцуй со мной, фон Ким. — Джексон… — не сдержав вздоха, начинает Сокджин. Медленно-медленно, чтобы ничем не выдать, как он вскипает внутри просто глядя на его довольную физиономию. Джексон прерывает его смехом. — Боже, мое имя твоими устами звучит потрясающе. — …вы не можете просто так пригласить меня на танец, — терпеливо заканчивает он. — Так нельзя, не положено. — Как будто мне не все равно. Пойдем. Джексон тянет свою ладонь, но не в ожидании согласия, а чтобы просто сграбастать руку Сокджина и потянуть его к себе. Тот от шока теряет всякий контроль, оглядывается ошарашенно на супруга, но Намджун смотрит на двоих как-то задумчиво и почему-то слова против не говорит. Возможно, он знает, что ничего никогда не может произойти против воли фон Кима, или знает что-то еще, потому что просит у рядом стоящего Седжина объявить вальс. Гости по двое выплывают в залу, смотрят на странную парочку в центре, но Джексона это не заботит — он притягивает Сокджина к себе за талию, слишком близко, чтобы это считалось приличным, но с контрастной бережностью сжимает его ладонь в своей. — Вы танцевать-то умеете? — язвительно уточняет Сокджин, приподняв бровь. Джексон безмятежно улыбается. — Вот и посмотришь. Танцевать он умеет. Они мягко движутся по залу вместе со всеми, Сокджин упрямо смотрит в сторону, чтобы не любоваться победной радостью на очень красивом цыганском лице. Джексон улыбается, как будто говорит: «Думаешь, если ты умеешь стрелять из лука, я не умею танцевать классические танцы?». Сокджину в глубине души хочется злорадно наступить ему на ногу, но у них игра до первого промаха, а Джексон ничуть не близок к провалу — ведет осторожно, крепко, совершенно не колеблясь. — На нас все смотрят, — цедит Сокджин едва слышно, сквозь натянутую улыбку. — И тебе это нравится, — усмехается Джексон. Легкий запах костра с волос Сокджину легко почувствовать так близко. Неизвестно, сколько в этом цыганской магии, а сколько таланта читать людей, но Джексон действительно прав, Сокджину нравится, но он никогда в этом не признается. Нравится не привлекать внимание, а чувствовать свободу и некоторую взбалмошность, нарушать правила, как делал это раньше до того, как посвятил себя тому, чтобы быть достойным супругом Намджуну Алексеевичу. Находясь рядом с Джексоном, для которого нет запретов, он будто видит прошлую версию себя, по которой скучает, и это пугает до чертиков. — Какого черта вы тут делаете? — сдавшись, спрашивает Сокджин. — Ну, если в таборе мне дождаться не удалось, то я решил прийти сюда сам. — Я же предупреждал, что не пущу сына к вам в табор. — А я не Чимина ждал, — Джексон, улыбаясь, смотрит своими темными, дьявольскими глазами. Его ладонь над поясницей резко обжигает кожу. Музыка, к огромному везению, наконец заканчивается, и Сокджин, едва подавив желание испуганно шарахнуться, мягко выплывает из хватки, кланяется, вооружаясь лучшей из улыбок. — Спасибо за танец. Слышал, что вы очень торопитесь, не смею вас задерживать. Джексон по-доброму усмехается. Люди все еще смотрят. На лице у Сокджина прямым текстом читается ласковое, дружелюбное «если ты сейчас не уберешься отсюда, тебя увезут на карете с докторами». — Ты знаешь, где меня найти. Поклонившись, Джексон не торопясь покидает зал, Сокджин невозмутимо возвращается на свое место рядом с мужем и очень надеется, что Намджуну не видно, как у него трясутся руки. Оставшийся вечер проходит в удивительном спокойствии, никто не врывается без разрешения, Чимин с удовольствием проводит время, но Сокджин еле дожидается конца бала. Распрощавшись со всеми, такой же безупречно собранный как и всегда, он едва не бежит к себе в комнату, но уснуть не получается, Намджун задерживается в кабинете, в доме слишком тихо и звук собственного колотящегося сердца сводит Сокджина с ума. Накинув халат, он решительно пробирается на первый этаж по полумраку, проходит мимо удивленного Седжина и заходит в кабинет к мужу, заявляя прямо с порога: — У меня есть вопрос относительно твоего бывшего любовника. Раскидывая подол в стороны, он бухается в кресло перед столом, за которым сидит его муж с бумагами. Намджун медленно, будто боясь спугнуть, снимает очки и настороженно уставляется вперед. — Джексон не мой бывший любовник. — Что ж. То, что ты без промедления подумал на него, хотя я не называл имя, дает мне надежду, что любовников у тебя больше нет, — Сокджин смеется слегка нервно, и лицо Намджуна беспокойно вытягивается. — В чем дело, дорогой? Что-то случилось? Я могу как-то помочь? Что-то опасное касается его черт; Намджун совершенный пацифист, но Сокджин слишком хорошо его знает, чтобы быть уверенным наверняка — укажи пальцем и Намджун целого клочка земли на том месте не оставит. Даже если Сокджину взбредет в голову указать пальцем на отца его ребенка. — Я испытываю к нему влечение, — невесело улыбаясь, признается он. — Ну и как ты тут поможешь? Намджун смотрит очень долго, нечитаемо, с искренней задумчивостью. Сокджин бы боялся последствий своей честности, если бы, опять же, не знал Намджуна слишком хорошо. Но они давно обещали друг другу быть честными. А еще Намджун Алексеевич возмутительно прекрасный человек. — Нам нужно выпить, — заключает он и берется за колокольчик. _____ — А если кто-то зайдет и увидит, как мы пьяные валяемся на полу? — Как будто ничего более странного, чем это, о нашей семье не толкуют. Они сидят в полчетвертого ночи на полу в кабинете, привалившись спинами к кушетке у стены, и смеются. Сокджину хорошо, спокойно, будто, оказавшись произнесенным, цыганское колдовство потеряло силу — или тому виной наполовину выпитый графин с вишневой настойкой, стоящий между ним и Намджуном. — Что ты в нем нашел? — осторожно спрашивает он, и Намджун уставляется на него чуть виновато. — Нет, мне правда интересно, не как в тот раз, когда ты признался, а я спрашивал лишь из обиды. — Сложно объяснить, — Намджун неловко чешет затылок. — Я осознал произошедшее только когда оно уже, ну, случилось. — Тебя потянуло к нему? — Он вновь смотрит как провинившийся щенок, и Сокджин нетерпеливо вздыхает. — Послушай, я только что признался, что хочу поцеловать человека, с которым ты мне изменил, и мне очень нужна твоя помощь. У Сокджина от своих же слов жарко печет в груди, от стыда и желания одновременно, но Намджун не обижается, а смеется нелепо и пьяно. — Ах, к дьяволу, ладно. Потянуло. Я как будто не смог иначе. — А потом? — Сокджин, — Намджун редко называет его по имени, но когда бы он это ни делал, оно всегда звучит очень отрезвляюще, — не было никакого потом. Я не люблю его и никогда не любил. — То есть, ты просто провел с ним ночь и отпустило? Не смотри на меня так, я лишь пытаюсь понять, что мне делать. Я не хочу с ним спать, понимаешь? Меня просто… тянет. Намджун думает недолго, отхлебывает из графина и, склонив голову, смеется себе под нос. — Ты попросишь батюшку нас развенчать и заодно отлучить меня от церкви, но я все-таки спрошу. Ты осознаешь, что вы очень похожи? Сокджин смотрит на мужа, и осознание плавно, но с ощутимой тяжестью опускается на него сотней пудов мягчайшего пуха. Господи. Боже. _________ Он отводит себе два дня на то, чтобы осознанно принять решение и его последствия и переварить разговор с мужем, прежде чем пойти в табор. Ему никогда не нравилась неопределенность, игры, над которыми он не имеет контроля, поэтому он намерен прийти туда снова, если Джексона не будет на месте, или если цыгане будут не рады его приходу. Но табор, к огромному удивлению, принимает его как родного: ему радуются девчушки, которые строили ему глазки на вечерах, мужчины, с которыми обычно пел Джексон, усаживают его на одно из бревен, окружающих костер, дают выпить, спрашивают как жизнь. Сокджин оторопело осматривается, но никого и правда не смущает его присутствие здесь. «Ты мог бы быть, как они, — говорит Намджун в тот вечер, — если бы не обстоятельства, не воспитание, меньше правил и контроля. Цыгане не обременяют себя строгими правилами, живут как хотят, поступают как вольно. Они своенравны и свободолюбивы, совсем как ты, но в тебе этих качеств осталось ровно настолько, насколько позволили размеры золотой клетки, в которой ты вырос. Ты чураешься цыган, потому что чувствуешь, как легко тебе было бы стать таким, как они.» Он вздрагивает, когда сзади кто-то наваливается, перекидывает руку через плечо и, чокнувшись с его стаканом, смеется на ухо. — Здорово, что ты пришел, — от голоса Джексона мурашки по коже. Цыган отпрянывает раньше, чем Сокджин собирается вывернуться, садится рядом, невозмутимо прижимаясь плечом. — Подумал, что если не объявлюсь, вы забудете, что такое красота, и все начнут считать красивым тебя. — А ты разве не считаешь? — хитро щурится Джексон. Сокджин мгновенно парирует: — Ты видел мое лицо? — Это не ответ, — отвечает он почти ласково, что-то высматривая в чужих глазах. — Но мне и так все ясно. Рад, что ты отбросил свои аристократические выкрутасы. — Заткнись, Джексон. Сокджин слушает забавный смех цыгана и сам улыбается, прикрываясь кружкой. Он понимает, почему Намджун считает их похожими, и почему он с этим согласен. В них обоих — все напоказ, но ничего из этого не правдиво; в них обоих — столько глубины, сколько никому не разглядеть. Они проживают эту жизнь не оглядываясь, но только Джексон живет одним днем, и к этой свободе, к этой несбывшейся версии себя Сокджина неумолимо тянет. У него нет к нему чувств, но прикоснуться хочется сильно, магически, как к отражению, от которого не можешь отвести глаз. — Пойдем танцевать? — Ты уже второй раз тащишь меня танцевать. — В этот не потащу, — загадочно улыбается Джексон, — ты сам выйдешь. — Тэхен? — спрашивает Сокджин коротко. Они оба знают, что он имеет в виду. — Его здесь нет, он на охоте. Отпусти себя. Сокджин допивает вино, глядя на то, как Джексон выходит на площадку по другую сторону костра. Кто-то как по сигналу берет скрипку и гитару, кто-то присоединяется к Джексону, но тот все время, что танцует, не сводит с Сокджина глаз, улыбается зовуще, языки костра выплясывают у него в глазах. Руки движутся в воздухе, будто манят, но Сокджин поднимается по своей воле и идёт к нему ближе. Улыбка, что все шире расплывается на лице с каждым шагом, у Джексона — от дьявола. Оказавшись рядом, они не сговариваясь пускаются по кругу вокруг друг друга, Джексон держит его рукой поперёк живота, смотрит неотрывно и очень довольно, будто ждал его здесь так, как никогда не признается. — Отпусти себя. Никто не смотрит. Сокджин даже не оглядывается, почему-то знает, что это правда. Джексон перехватывает его со спины, просто качает в руках под тягучие, томные звуки скрипки и стройный напев цыганских голосов. Джексон самую малость ниже и, когда он дышит, горячее дыхание мягко ложится на задней стороне шеи. Сокджин под волной мурашек закрывает глаза и позволяет собой управлять, двигать руками волной в воздухе. Они качаются как единое целое в неспешном ритме, и отступает Джексон только когда будто бы чувствует, что Сокджин готов двигаться без него. И тот танцует так и не открывая глаз, сам не зная как и совершенно об этом не заботясь, просто как чувствует. Это никогда не повторится, поэтому он позволяет себе ощутить цыганскую свободу телом, сердцем, открывает глаза и видит Джексона в паре шагов, красивые руки в воздухе, тёмные глаза. Рубашка колышется от движения, притягивает взгляд и желание выстреливает вперёд осознанности — Сокджин сокращает расстояние, дёргает длинную цепочку, зажимая в кулаке, и Джексон, с которым они снова движутся вокруг друг друга, одаривает его шальной ухмылкой, не противится. От костра жарко, сердце душно колотится в груди, Джексон смотрит ждущей, опасной тьмой, и Сокджин решается. «— Поцелуй его, — предлагает Намджун. — Это как поцеловать своего двойника, разве не поступил бы ты так, будь возможность? Утолишь любопытство и тебя отпустит. — С чего ты взял, что это сработает? — обреченно бормочет Сокджин в его плечо. — Вот и узнаешь, — говорит Намджун перед тем, как наклониться и поцеловать.» Он отпускает цепочку, к своему неудовольствию, сгребает за запястье и тащит цыгана за собой в сад, подальше, куда свет костра едва ли дотягивается. Джексон под его толчком врезается спиной в широкий ствол яблони, но застанным врасплох не выглядит, наоборот, расплывается будто, откровенно ждёт и дышит так же тяжело как Сокджин. Горячий взгляд его видно даже в полумраке. Сокджин подаётся ближе, вжимает своим телом в ствол, ухмыляется, когда слышит, как чужое дыхание обрывается на секунду. Он думал, что поцелует сразу, накинется отчаянно, но почему-то трогает кончиками пальцев по щеке, как трогал бы свое отражение, вьющуюся прядку заправляет за ухо, слегка царапая вниз по шее. Джексон выдыхает шелестяще, ресницы опускаются с трепетом, и Сокджин наклоняется, чтобы поцеловать, мажет губами. Джексон подаётся охотно, тянет ближе к себе, укладывая ладонь на талию, точно как когда они танцевали, и Сокджин, чувствуя прикосновение, вжимается теснее. Они одновременно выдыхают от столкновения и рвутся навстречу друг другу, целуются, сорвавшись, бешено и торопливо. Сокджин прикусывает чужие губы, ныряет между них языком на несдержанном стоне, обжигается искрами внизу живота. Джексон балансирует на грани, то поддаётся топким бархатом, то тянет к себе за затылок, с рычанием целует глубже, и у Сокджина пьяной каруселью шумит в голове. Как же это безумно, как же странно… — Целовать тебя словно ад, — смеясь, говорит Джексон между поцелуями. Они целуются долго, но нигде больше не касаются друг друга, Сокджину достаточно этого, а Джексон наслаждается коротким мигом безумия так же сильно, как наслаждался бы целой ночью любви, потому что, стоит фон Киму отстраниться, как он сыто, почти благодарно выдыхает, откидываясь затылком к яблоне. — Ты ведь знаешь, что я больше не появлюсь? — спрашивает Сокджин, все ещё не выпуская его из хватки. — Конечно, — Джексон улыбается, — но если передумаешь, ты знаешь, где меня найти. — Я не собираюсь изменять мужу. — Упаси господь, — смеётся цыган. — Я хочу, чтобы Намджун был счастлив, — и легонько гладит Сокджина по щеке, подмигивая, — сделай это за нас обоих. Добравшись до поместья, Сокджин бросается на Намджуна сразу же, как только застает в кабинете. Нагло стряхивает со стола бумаги, ложится на него, раздевшись, насколько хватило терпения, и любит Намджуна так сильно, как никогда не выразит словами. Ему очень жаль, если кто-то из слуг был на этаже и все слышал, а впрочем… плевать совершенно. — Намджун, — обессиленно выдыхает он позднее, прижатый к столу тяжёлым телом супруга, — целовать меня словно ад? Намджун поднимает голову от его шеи, смотрит задумчиво, и улыбается дурашливо, как умеет только он. — Разве что так же восхитительно, как грешнику добиться поцелуя дьявола. — То есть, ты меня прощаешь? — ухмыляется Сокджин. Намджун, ласково улыбаясь, качает головой. — Мне не за что тебя прощать. — Боже. Вы самое худшее и самое лучшее, что случалось со мной в жизни, Намджун Алексеевич. — Тогда позволите услугу за услугу, дорогой супруг? — усмехается Намджун в ответ на его улыбку. Сокджин покровительственно кивает. — Минский вернулся со службы, просил в письме позволить ему воспользоваться нашим гостеприимством и пожить недельку, пока ищет, где осесть. — Так и быть. Пусть остаётся, только если он вздумает даже глянуть в сторону Чимина… — Нет, что ты, любовь моя, конечно нет. Сокджин практически ничего не имеет против Минского. Разве что-то может пройти не так?