Сборник работ с #фонкимфест

Расплавь меня взглядом, взорви словами Останься рядом и пусть обманешь Читаю по губам, пью тишину Я не отдам тебя никому ©

В отношении любого аспекта своей непростой жизни Сокджин мог без ложной скромности гордиться своим воспитанием. Словно зная, что ему предстоит жить среди сумасшедших русских, фрау Хи взрастил в любимом внуке то, что позволит ему быть готовым к чему угодно. Но к такому ни уважаемая семья, ни жизнь его не готовили. Последнее, что он помнит, это как пришел — в одиночестве, а это была огромная, фатальная ошибка, — в табор на именины Тэхена. Он бы не явился, но дьявольский мальчишка так обещал, что и пальцем не коснется без разрешения, так упрашивал, ведь восемнадцать лет, большой праздник, от которого радости не почувствует, если не явится его… отчим, разумеется. Песни звенели без остановки, горели костры посреди декабря, вино лилось рекой, лихое, пряное, дурманящее… Наутро Сокджин просыпается в чужой постели. К счастью, одетый. К несчастью, неизвестно где. За окном стоит прекрасный солнечный день, поблескивает снежок на тяжелых еловых ветвях. Тэхен, сидевший в кресле у камина, молча смотрит. Сокджин трясется. Сам не знает от чего. Он пробует все, разве что не кричит — нет, фон Ким не теряют самообладание, хватило того, что он уже потерял разум, связавшись с мальчишкой настолько, что тому показалось прекрасной идеей выкрасть его. Он пробует спокойно, пробует просто спрашивать, пробует не разговаривать совсем, но у Тэхена ответ один. Ответа нет. — Я тогда просто уйду, — бросает он со зла и безысходности. — Любопытно, как вы это сделаете. Тэхен, подбрасывающий поленья в огонь, даже не оборачивается. Он удивительно спокоен и безмятежен, будто у него все давно тщательно обдуманно и спланировано, и это бесит Сокджина. Сильнее бесит только свой страх о том, на сколько у Тэхена может быть все спланировано. На неделю, на месяц? На всегда Сокджин даже не рассчитывает. У них с Тэхеном никакого навсегда быть не может. — Ты же на чем-то привез меня сюда. Лошадь? Ты думаешь, я без седла уехать не смогу? — Тэхен, так и не обернувшись, фыркает. — Здесь должен быть какой-то населенный пункт рядом. Доеду, дорогу спрошу… Тэхен смеется, тихонько так, полешки в огне в тон ему хрустят, плюются искрами, будто сам дьявол с ним разговаривает. — Да ну тебя к черту, — не выдерживает Сокджин. Он бросается к вешалке, затаскивает на себя шубу; ему кажется, что Тэхен сейчас набросится, настолько страшно поворачиваться к нему спиной, но тот так и сидит, и это нервирует гораздо больше, чем его бесконечные, выматывающие попытки влезть под кожу. Распахнув дверь, он выскакивает из дома и успевает только четыре шага сделать, а потом расчищенная дорожка обрубается высоченными снежными дюнами. Густые чернильные сумерки смотрят на него сквозь ветви старейших елей, уходящих далеко в небо, так высоко, что приходится задирать голову, чтобы увидеть купол; ветер гоняет снежные клубни, заметает все вокруг. Здесь нет лошадей, здесь нет саней, здесь ничего нет. И тишина стоит настолько глухая, что Сокджин слышит, как от страха у него учащается дыхание. Тэхен смотрит на него, привалившись к дверному косяку, и легко, знающе улыбается. Прямоугольник света, лежащий на снегу за порогом, остается единственным кусочком света посреди неизвестности. Сокджин добровольно пересекает черту обратно, решая больше не бежать. Бежать ему некуда. * — Откуда у тебя этот дом? Тэхен на секунду отрывается от рубки дров во дворе, вытирает пот со лба. Тяжелое дыхание рвется из него облачками пара, красиво. — От матери остался. — Сокджин морщится, но Тэхен только улыбается. — Нравится? Если говорить честно, домик был довольно добротным. Небольшой — не роскошное поместье Кимских, разумеется, — уютный домишко на три комнаты. Неизвестно, жил ли здесь Тэхен до этого дня, но им пахнет повсюду, так же, как им пахнет каждый раз по возвращении из табора: травами, костром, терпким маслом. Сокджину этот запах — до волнительных, кипящих мурашек. — Как мне может нравиться место, в которое ты меня заточил? — Но вы же зачем-то спрашиваете. — Может, выясняю, что это за место, чтобы понять, где я, могут ли здесь проходить люди. И как-нибудь сбежать. Тэхен бросает короткий взгляд и замахивается для очередного удара. Черная шуба, подаренная на прошлые именины, чудом не трещит в плечах. Когда же успел так вымахать? — Бегите. — Не смеши меня, — Сокджин фыркает. — У меня нет цели смешить вас. — А какая у тебя цель? Тук. Тук. С одной из таких полешек, кажется, разлетается в щепья терпение Сокджина. Его злит, что и на второй день Тэхен не говорит, зачем они здесь, злит, что они заперты здесь вдвоем, злит неизвестность. Так сильно взвинчивает, травит кровь, что он подходит ближе, ударить хочет, но не может, ничего против него не может. И Тэхен разворачивается — шуба распахнута, топор воткнут в пень, руки опущены, на, бей, — будто знает, предсказывает, как по секундам, что Сокджин остановится перед ним и будет смотреть, сжимая зубы от беспомощности. Сокджин не может с ним ничего сделать и не только потому, что сердце у него к мальчишке мягкое, а потому что боится не остановиться и будь что будет. — Я хочу знать. — Сокджин смотрит в глаза. Боже мой, еще год-другой и смотреть уже придется снизу-вверх, и что делать тогда… — А я хочу, чтобы вы вспомнили, — говорит Тэхен, холодный ветер треплет его отросшую челку. Но зябко Сокджину совсем не от ветра. * — Здесь хоть что-то пригодное в готовку есть? Он рассматривает мешки в крохотной кладовой, проверяет бочки с засоленной рыбой. Тэхен тоскливо маячит в дверях, холодное превосходство во взгляде пало под натиском испуга. — Я не умею готовить. Не подумал, что надо прихватить свежей еды. А вот и первая осечка. Сокджин цепляется за нее как в спасательный круг, разворачивается, складывая руки на груди. — Не подумал? — усмехается он. — Что же ты, спланировал мое похищение, но не подумал, чем будешь кормить? — Здесь достаточно еды, чтобы вы были сыты. — Сколько я буду есть одну соленую рыбу? Неделю? Месяц? Тэхен растерянно пожевывает губу. — Надолго ли я здесь? — Сколько потребуется, чтобы вы перехотели уезжать. — Думаешь, рыбная диета заставит меня передумать? — приподняв бровь, спрашивает Сокджин. Тэхен хмурится, мрачнеет, и пространства в кладовке метр на метр по ощущениям становится еще меньше. Сокджин только сейчас вспоминает, что здесь вокруг никого, он заперт в доме с мальчишкой, у которого в голове ветер и цыганское сумасбродство — и еле давит инстинкт отступить назад. Тэхен широкими плечами перекрывает выход. Он же ничего не сделает? Не сделает же? Но он пулей сбегает, что-то грохочет в большой комнате, громко хлопает входная дверь, и Сокджин слышит только свой усталый вздох в тишине. Восемнадцать ему или сколько, а все тот же ребенок, они с Чимином даже обижаются одинаково, сбегают, хлопнув дверью — повод напомнить себе, что они братья, а Тэхен ему сын. Пусть пообижается, вдруг остынет, одумается… Когда Сокджин почти управляется с простой похлебкой — какие-никакие, а со службы у него остались навыки полевой кухни, — в открывшуюся дверь заносит холодного ветра. И Тэхена. Он влетает в дом со счастливой улыбкой, снег сыплется с шубы, с волос, мокрых, будто в сугробах купался, в одной руке птица, в другой — ружье. И он стоит, весь переполненный радостью, грудь ходуном, глаза сверкают, как агаты на солнце. Подходит ближе, нет, бежит в мокрых валенках, Сокджин смотрит на него и чуть ложку в котелок не роняет. — Попал! И он такой счастливый, такой сияющий, каким в редкие дни бывал в поместье. Каким бывал, когда то картину с его любимыми розами в цвету принес, то целебную мазь от мигреней ему сделал, то на скрипке сыграл, когда фон Ким отдыхал на веранде. С такой улыбкой он бы и весь мир принес, если бы позволили, и солнце, и звезды, только Сокджину кроме этой улыбки, искристой от счастья, ничего больше не нужно. Попал. В самое сердце попал. * Сокджин не может здесь расслабиться, хотя обстановка располагает: тихо, письмами не донимают, позвоночник не трещит от того, как нужно держать стать часами, сутками, неделями, боги, пожалейте его годы; никто не трогает. Тэхен не трогает тоже, но Сокджин чувствует страх подспудно, ожидание опасности теребит нервы что дворцовый арфист, легонько, волнительно. Он знает, что делать с мальчишкой, когда тот изводит его с бесстыдным упорством, знает как на каждую колкость реагировать, как смотреть, как говорить, чтобы по коже стелило инеем. Но Тэхена будто подменили, он лишь поглядывает время от времени черными блестящими глазами, молчит больше обычного, но этого достаточно, чтобы Сокджина перетряхивало, будто морозными пальцами мазнули зашиворотом. — Видит бог, какой талант в кулинарии теряет этот мир, — бормочет Тэхен с полным ртом и прихлебывает суп, держа тарелку обеими руками. Они сидят около камина на толстенной медвежьей шкуре, Тэхен уплетает вторую чашку супа, Сокджин беспомощно улыбается. — Думаешь, в поместье меня держат силой, чтобы я не подался в повара для великих гурманов империи? — Могу их понять. — Его. Тэхен не упоминает отца, и Сокджин, с осторожностью относящийся к этой неожиданной, непредсказуемой стороне пасынка, не поднимает тему тоже. — Я бы вас тоже не выпустил. И палит горячим взглядом поверх чашки. Сокджин свой стремительно роняет вниз. Он помнит то письмо — они оба помнят, — как шепот оживал из чернил, тлел на коже черным дурманным куревом. «Я бы не выпускал Вас из постели до самого рассвета, я ласкал бы Вас так, как ни единой душе не хватило бы сил, страсти, любви, как ни один человек, повторяю, ни один человек, не любит Вас так же смертельно, как я». Сокджин не разговаривал с ним после этого месяц и горел, горел, как письмо в камине, чувствуя вкус его пепла многое время после. — Я съезжу в город, привезу вам еды еще. Он знает, что Тэхен уедет, когда он будет спать — такое уже было однажды, но в лесу спится так крепко, что он едва различил в полусне, как Тэхен поднялся со своего места на маленьком диване напротив камина, тихо оделся и ушел. — Мне, скорее, любопытно, как ты привез меня сюда. — Потому что снег повсюду стелется океанами. Стоит Тэхену только расчистить кольцо вокруг дома, как за ночь все наметает обратно. — Привез я вас не сюда. А куда привез — оттуда на спине нес. — Ты что… — Сокджин немеет. — Ты что, ты… Тэхен смотрит. Сумасшедший. Честный. Сокджин эти обещания слышал сотнями, разные, сумасбродные, но осознавая, что каждое из них Тэхен дарил ему честно и без прикрас, ловит под сердцем сладкую, тревожную дрожь. Тэхен для него все сделает. Солнце с луной поменяет, стоит Сокджину только захотеть, столько только сделать вдох на этой мысли, что угодно, что хочешь, всё. Как Сокджин для него — всё. — Тэхен… — пробует он как можно мягче, но голос предательски дрожит. — Тэхен, ответь мне, пожалуйста. Зачем я здесь? — Вы правда… правда не помните? — Прости меня. — Тэхен отставляет пустую чашку, и Сокджину хочется взять его за руку, безконтекстно, но нельзя. Обоим нельзя. — Я правда не помню. Не понимаю, о чем ты. — Вы однажды пообещали, — говорит он, глядя в огонь, — что мы встретим Рождество вместе. — Вместе? — удивленно выдыхает Сокджин, изо всех сил задавливая разочарованные нотки в голосе. Надо быть осторожнее, надо быть мягче. — Тэхен, господи, я же имел в виду, что всей семьей. Ты, я, Намджун Алексеевич, Чи… На имени отца ярость выстреливает из Тэхена точно камень из пращи. Он вперивает свой горячий взгляд открыто, дерзко, ярость плещется в нем до того неумная, будто огонь из камина перекинулся прямо ему в душу. — Как будто вы не знаете, что кроме вас меня никто не заботит! — И Чимин? Родной брат тебя не заботит? — Сокджин, не сдержавшись, фыркает. — Ты понимаешь, как он может волноваться сейчас? Я не говорю о твоем отце, бог с тобой, как угодно, но подумай о Чимине. Если обычно имя любимого брата срабатывало быстрее любых успокоительных трав из цыганских запасов, то сейчас — как будто ногтями содрали старую рану, которая заживает, лопается, заживает снова и так по проклятому кругу. Тэхен подскакивает на месте, возвышаясь так, что Сокджину интуитивно хочется отползти назад. Но он — фон Ким, и потому вздергивает подбородок, готовый ко всему. — А обо мне кто-нибудь подумал? — шипит Тэхен, болезненно морщась. — Вы обо мне подумали? До ночи он не возвращается. На улице метет буран, ветер колотит ставни, и сердце Сокджина от беспокойства грохочет им в тон. Ему страшно, и не потому, что он посреди нигде совершенно один, у него внутри страх не за себя — за проклятого мальчишку, который там в темноте один на один со своей неуправляемой яростью. Сокджин ненавидит холод, ненавидит Россию за ее промозглые зимы, обгладывающие до костей — и любит за многое другое. У Тэхена с этой проклятой страной чертовски много общего. Он залезает в валенки, заворачивается в шубу и шаль, да поплотнее, открывает дверь, и ледяной удар ветра почти сбивает его с ног. Пурга на улице чудовищная, шипит на него из темноты озлобленной кошкой, но он упрямо прорывается вперед, ищет взглядом. Не видно ни зги, только слабые нитки света из-за ставен да звезды над головой. Сокджиново сердце оборачивается коркой льда и трещит, трещит страшно. А если Тэхен где-то там за чудовищной снежной толщей? Если упал, потерялся, замерз? Он цыган, но не всесильный колдун, какими силами ему выбраться из темного леса? — Тэхен! — кричит Сокджин в темноту, и ветер в отместку хлещет по лицу. Но Сокджин только кричит громче, оттягивает моток шали с подбородка. — Тэхен! Он кричит и кричит, рвет ночь полным ужаса голосом, бегает беспомощно туда-сюда перед крыльцом, бросается вокруг дома. Горячие слезы жгут глаза, он торопливо стирает их холодной варежкой. Нельзя, соберись, не сейчас, сейчас — Тэхен. Хочет уже броситься куда глаза глядя, шагнуть в снежную толщу — умрут так оба, пущай, не в жизни так в смерти, — как набредает на деревянный закуток за углом, и сердце от страха пропускает удар. Тэхен вяжет петлю к деревянной балке под потолком. — Не вздумай! Он оборачивается, но Сокджин этого не видит, бросается пулей, дергает мальчишку к себе и обнимает так крепко, что ногти скоблят на чужой спине темный медвежий мех. — Не смей! — его, может, и не слышно, потому что он жмется к плечу лицом отчаянно, прилипший к меху снег тает на щеках, и он какого-то черта такой соленый, такой едкий, кожу разъедает. — Не смей, не вздумай, господи боже, Тэхен, пожалуйста… — Сокджин Юрьевич… — Я тебе этого не прощу! Никогда! Ты смеешь обвинять меня в том, что я не сдерживаю обещаний, а сам не стыдишься того же! Ты же обещал, что никогда меня не покинешь! — Сокджин Юрьевич… Тэхен мягко отстраняет его от себя, что дается ему непросто, потому что фон Ким вцепился в него намертво, и смотрит, улыбаясь с такой растерянной нежностью, что у Сокджина дыхание перехватывает. — Я не собирался вешаться. Это часть ловушки для животных. — Что? — недоуменно отзывается Сокджин. Тэхену даже удается ласково погладить его по щеке, настолько глубокая оторопь берет фон Кима. — Я никогда не хотел наложить на себя руки. И теперь никогда не захочу, не после того, что только что услышал. Сокджин отшатывается. — Разумеется, я бы с большей радостью услышал от вас, что вы меня любите, но я это и так знаю, — говорит Тэхен, и улыбка расцветает на его лице широкая, шкодливая, яркая, как костры преисподней. Сокджин звереет. — Шайсдрек! — срывается он, встряхивая мальчишку за грудки. — Ду гэйст мир ауф ди айэр! Непуганый стервец только улыбается шире, позволяет мотать себя как куклу, а глаза так и блестят за мокрой, завившейся челкой. — Впервые вижу как вы ругаетесь, — блаженно выдавливает он сквозь чеширский оскал. Сокджин отталкивает от себя и рычит от беспомощной злости: — В дом! В дом, ду фердамтер тойфель, живо! И не потому, что детине восемнадцать лет отроду, Сокджин не тащит его в дом за ухо — если еще хоть раз прикоснется, то отхлещет, что есть мочи, и что самое страшное, Тэхену только понравится. Стыд опаляет ему лицо, он бежит впереди, чтобы только ветер видел его смущение; жестокая вьюга теперь кажется легким ветерком, настолько его трясет от злости. Это же надо было, а! Тэхен, дьявольский сын, едва слышно хихикает за спиной. Сокджин его, бессовестно веселящегося, вталкивает в дверь, захлопывает за собой так громко, что вслед за истошным скрипом петлей ухает громоздкая шапка снега с крыши. — Раздевайся живо. И не смей так смотреть на меня, бесстыдник, — предупреждает Сокджин раньше, чем Тэхен откроет порочный рот, но тот только смотрит, мягкий, оплавленный любовью, глаза счастливые до невозможного. Сокджин гонит весну с сердца холодной логикой. — Ты сколько на холоде пробыл, а? Характер решил показать? Раздевайся, чего лыбишься! — Я не могу, — смеется Тэхен дрожащими губами. С шубы у него капает, снег сыплется рыхлыми комьями с плеч, насквозь вымочены валенки. Тяжело вздохнув, Сокджин сдирает с него один здоровый, мокрый ком шерсти, помогает стащить валенки, и бухтит, бухтит, пока гонит Тэхена к огню. — Все снимай. — Совсем? — спрашивает Тэхен, и тьма в глазах лукаво поблескивает. — Заболеешь и помрешь — похоронить тебя смогу только к лету, как земля оттает. Смех Тэхена смешивается с шорохом одежды, Сокджин ориентируется только на звук, пока чистит шубу, не оборачиваясь. Тэхенову чистит тоже. И валенки. Лишь бы не оборачиваться. Тэхен абсолютно обнаженный сидит на шкуре перед диваном. — Господи боже, Тэхен, оденьтесь, — порывисто бросает Сокджин, молниеносно отвернувшись обратно после первой фатальной попытки бросить чистку. — Что же это вдруг на вы ко мне, — звучит с усмешкой. — Плед рядом с тобой, бога ради, накинь. — Сокджин делает глубокий медленный вдох. — Мне тоже нужно к очагу. Пресечь тэхенову дерзость, как и всегда, можно лишь его же искренним беспокойством за фон Кима. Сокджин аккуратно, на таком расстоянии, насколько это возможно, садится на диван, подставляет лицо, позволяя живому огню целовать щеки. — Холодно. — Пойду проверю, остался ли огонь в печи, согрею тебе воды. — Не уходите, пожалуйста, — жалобный голос приколачивает к месту. Сокджин вздыхает. — Если пообещаешь больше меня так не пугать. Он берет висящий на тэхеновой спине угол пледа осторожно, словно может обжечься, промакивает мокрые волосы там, где стаял лед, трепет тихонько, подсушивая. Ему нравятся его волосы, его непослушная бойкая копна, он хотел бы касаться их без страха потерять контроль, но медово-сладкий тремор пробирает внутри от одной лишь мысли о том, чтобы пропустить темный шелк сквозь пальцы. — Я люблю вас, — бархатно произносит Тэхен, не оборачиваясь, а Сокджина жаром окатывает повторно, сжимает легкие, — я так люблю вас, люблю… Тэхен повторяет снова и снова, тише и тише, шепотом, затем полу вздохом, а после одними губами — Сокджин его голос в голове слышит и закрывает глаза, не в силах смотреть, как в огне догорает его жизнь. * Когда нет никаких гарантий, ему приходится хвататься за то, что есть — что Тэхен хочет встретить с ним Рождество. Рождество уже послезавтра, и шанс, что его вернут обратно, добавляется к списку прочих хрупких надежд, туда же, где он верит, что Тэхен его не тронет. А он и не трогает, ведет себя как славный, солнечный мальчик, каким, возможно, был до того как случиться в жизни фон Кима. Они разговаривают за трапезой, читают вместе; Тэхен неведомым чудом собрал в доме книги, которые могли бы понравиться Сокджину и попал до последней буквы. Тот засыпает под его голос и, просыпаясь в кровати, прикосновение к щеке ощущает лишь фантомно. Он бы почти расслабился, если бы не это чувство. Тэхен ведь не может не прикоснуться? Как Сокджин не может этого хотеть. — Двадцать лет обучения. Языки, танцы, фехтование, фортепиано, этикет, политика. Я сижу бог его знает где и ощипываю куропатку. Тэхен смеется, и Сокджин, бросив на него испепеляющий взгляд, возвращается к дичи, которую вот уже час мучает во дворе. — Вам идет эта жизнь. — Ты такой жизни для меня хотел? — ворчит он, остервенело выдергивая перья. — Не для вас. Со мной, — Тэхен палит взглядом из-под челки, улыбается ему звенящей, томительной ласковостью. — Я хочу для вас жизнь со мной, любую. — Фон Ким — хранитель очага в фартуке, — фыркает Сокджин, — бабушку бы удар хватил. — Если бы вам было угодно, я бы весь королевский свет принес к вашим ногам. Тэхен откладывает казан, который чистил снегом, пальцы красные — брать горячими ладонями и целовать, целовать, пока не вернется под кожу колючий жар, — взгляд открытый. Он будто знает что-то, будто может колдовать над реальностью с той же легкостью, с какой жонглирует сокджиновым сердцем. В его темные, горящие глаза смотришь — и веришь. — Какой вздор, — отмахивается Сокджин и уводит взгляд. — Я не лгу вам. Если бы вы только захотели, если бы вы только имели самую каплю смелости быть честным в своих чувствах, я бы предстал перед всеми вашим возлюбленным, никто бы и не посмел говорить, что в вашем возрасте… — В моем — что? — опасно щурится он. Тэхен неловко прикусывает губу. — Я не имел в виду того, что вы подумали. — Ох и наглец! Сокджин бросает куропатку и сгребает снег с земли, липкий, хрустящий. Снежок разлетается у Тэхена по груди, тот смотрит на комья в шерсти, поднимает глаза — чернота простреливает молниями. Ответный выстрел пролетает над плечом, Сокджин, задыхаясь, поднимается с низкой табуретки. — Да как ты… Еще один пролетает над вторым. Тэхен промахивается намеренно и не пытается это скрыть — улыбка у него насмешливая, теплая, — да и Сокджин знает, что он всегда бьет в цель. Гниющий наконечник стрелы в самом сердце вот уже пять лет не дает ему об этом забыть. — Тэхен Сергеевич! Бац! Сокджин, открыв рот, переводит взгляд с белого пятна на шубе на Тэхена, который хохочет, заливается тем громче, чем смешнее становится недовольство на чужом лице. А потом бросается бежать. Он сам не знает, каким безумством захлестывает его здравый смысл, раз он бросается следом с полными руками снега. Они перестреливаются во дворе, снег летает туда-сюда то крепкими снежками, то блестящим пухом взрывается в воздухе. Сокджин задыхается от хохота, уворачивается от выстрелов, слыша эхо тэхенова смеха в еловых ветвях. В груди скручивает так больно, так сладко, что он задыхается от этой непростительной, неправдоподобной легкости. Тэхен налетает на него со спины — только горячим дыханием резко опаляет ухо — и, вскидывая на руки, мягко бросает в снег. Сокджин пытается подняться, но руки топнут, и он только смеется громче и громче, щеки болят от улыбки. А потом вскидывает взгляд, и смех застревает в горле — Тэхен влезает в снег, замирает над ним в черном мехе, сам как медведь, как туча, как буря, которой ему не пережить. Опускается на колени, нависая; Сокджину не сбежать, не уйти, он перед ним распростертый, вот, бери. Но красивое, сияющее лицо поддается улыбке, превращая Тэхена в зверя все такого же опасного, но сумасшедше ласкового — что бенгальского тигра, любовно в ногах распростертого, гладить по мягкому загривку. Любить и бояться. Сокджина скоропостижно ломает от чувств. — Я люблю вас всего. Любого. Когда угодно. Сейчас, через десять лет, двадцать. Вечность. — Его шепот под толщей вековой хвои звучит как заклинание. — Я люблю вас всегда. Он наклоняется ниже, и Сокджину так хочется закрыть глаза — но улыбка взрывается с нежданностью солнечного лучика и, резко перекатившись, Тэхен падает рядом в снег. Небо над головой пронзительно синее, свободное. Сокджину до смерти больно. * После рождественского ужина они располагаются у камина. Сокджин, умиротворенно сытый, выбирает мягкий угол дивана и вытягивает ноги к огню, Тэхен лежит на ковре и указывает пальцем на связки трав под потолком как на созвездия ночного неба. Сокджину легко представить, как они могли бы так же лежать на ароматном лугу за садами поместья, Сокджину легко представлять то, что ему представлять нельзя. — Есть ли хоть один листик, о котором ты ничего не знаешь? — спрашивает он, уставившись в деревянную чашку с вином. Тэхен, оказывается, умеет варить удивительно вкусное, пряное, горячее вино. Самое время сожалеть, что не успел углядеть, что за травы он туда бросал, и не записал. — Это природа цыган знать все о том, что окружает. Видеть невидимое, слышать то, что для простого человека не более чем треск веток в огне. — Вы как обратная сторона мира. Темная сторона. Тэхен сладко потягивается на шкуре как огромный дикий кот, отблески пламени дрожат в черных вихрах и на темной рубашке в крупные розы; та задирается от движения, и Сокджин едва успевает отвести взгляд, но не остановить мысль. Пальцами в волосы, ногтями по нежной коже, там, где она горячая-горячая от огня. — Мы и есть мир, настоящий, — отвечает Тэхен, улыбаясь с таким превосходством, которого не найдешь у любого, кто так же валялся бы в ногах фон Кима. Потому что для Тэхена это не повод для страха, а привилегия. — Не те декорации, которые выстроил ваш народ, чтобы убежать от себя. — И откуда же такая мудрость в столь юной голове? — Матушка постаралась. — Тэхен, разумеется, замечает, как Сокджина передергивает. Он все замечает, как ни старайся, и улыбается этой неспособности держать рядом с ним лицо, будто ребенок, которому удалась шалость. — Вы все еще ненавидите его? — Ненависти я не испытываю. — Сокджин отхлебывает еще вина. — Но и приязни не питаю к человеку, что затащил моего мужа к себе в постель. — Затащил? Насколько я знаю, отец лег к нему добровольно. С большой охотой, могу заметить, — с недобрым смехом отвечает Тэхен. У фон Кима в голосе сталь. — Я предпочитаю верить Намджуну Алексеевичу. — Даже сейчас? Ваша вера настолько крепка, чтобы не бояться, что в ваше отсутствие он может искать утешение у своей любви? — Единственная любовь Намджуна Алексеевича это я. Тэхен садится на полу, заслоняя огонь широкими плечами, и пылающие языки вьются вокруг него, будто костры преисподней. — Единственная? — щурится он. — Как вы можете верить, что отец не способен любить двоих, когда сами — любите? — Тэхен… — Как вы можете верить, что, потеряв причину, не позволявшую любить открыто, отец не последует зову сердца, — он подползает ближе, вальяжно, разморенным хищником, и накрывает колено ладонью. Сокджин резко хватает воздух, словно обжегся, — когда ваша кожа кипит под моим прикосновением. — Что ты… — Вы бы видели себя, вы бы видели… — шепчет Тэхен с хищной улыбкой, а взгляд прожигает насквозь. Он видит. — Что ты подсыпал мне в вино... Рука ползет вверх по бедру, плавит его в несознательное. Это не может быть он. — Попробуйте лишь допустить мысль, что вас никто не ищет. Что нет ни единой души на белом свете, нуждающейся в вас сильнее, чем я. Не может он сам хотеть так отчаянно сильно, умирать от того как чувствует все ярко и близко. Тэхен — близко, и от его дыхания голова кругом. — Господи, Тэхен… Его голос гасится горячими губами, Тэхен прижимается крепко, но не настолько, чтобы его нельзя было оттолкнуть. Только Сокджин не хочет отталкивать, боги, не хочет — Тэхен отстраняется первым. Голос, темный и колдовской, доносится сквозь мутную пелену в голове. — Здесь никого нет, в этом мире, в нашем мире, есть только вы и я. Так позвольте себе любить меня без страха. Сокджин целует его первым. Дикое рвет грудную клетку, тянет изо всех сил, чтобы почувствовать снова, и он цепляется руками, сжимает волосы, долгожданно вплетая пальцы в кудри. Его первый стон такой же, полный облегчения, порочный, как поцелуи с Тэхеном, потому что целовать его — как касаться губами костра. Жарко, больно, солоно, у Тэхена пряный язык и сумасшедшие руки. Он рвет рубашку, потому что трясутся пальцы или это дрожит Сокджин, ощущая горячие ладони на теле. Стоя на коленях между бедрами, Тэхен вжимает его в диван, жадно целует шею, плечи, грудь, живот, и где бы он ни прикасался, по телу тянется ожоговый след. Сокджин приоткрывает глаза, видя в туманной пелене отблески огня, сам горит в нем безнадежно. Проклятое вино, проклятый мальчишка — Сокджин, кажется, выстанывает это, когда сжимает голову Тэхена бедрами, а его волосы пальцами. Но тот не останавливается, ласкает его языком, ртом отдается так самозабвенно, что Сокджин, забывшись, бьет ему пятками в спину, выгибаясь навстречу. Выпуская плоть изо рта, Тэхен улыбается, и в его взгляде столько любви, столько желания. Сокджин, удовольствием растасканный на куски, полулежит на диване, в одной рубашке, красивый, розовощекий, с виду теряет двадцать лет. Это не тот Сокджин, другой — этот отдается обещанной вечности и чужим рукам. Дергает к себе, жарко целует губы, пока, насколько возможно, стаскивает одежду с нефонкимным нетерпением. Тэхен сочится ему в ладонь, не сдерживая стона. — Я хочу вас, я так… — в крепкой хватке ладони на плоти Тэхен жмурится, — я так сильно… Сокджин и сам не может противиться похоти, когда вместо крови по телу гоняет колдовское вино. Пусть так, лучше так, иначе сам бы он никогда… Он толкает Тэхена назад на шкуру и раньше, чем тот успеет испугаться, седлает сверху. Боится почему-то сам, сердце колотится так сильно, как не билось в первый раз. Он и не помнит его, будто с каждым поцелуем, каждым касанием жадных, загребущих рук по телу отрезает все, что было до. Будто он не любил никогда вовсе так отчаянно, так скоропостижно, будто не тлело нутро от самых порочных прикосновений Намджуна, как плавит от колкого цыганского поцелуя за ухом. Да простит его Намджун Алексеевич, господи боже, за одну только мысль о нем, пока Сокджин целует его сына. Тэхен, развернувшись, подминает мужчину под себя, смотрит в глаза пылко, насквозь. — Смотрите на меня. Сокджин порывается зажмуриться, чувствуя тугое, медленное проникновение, но Тэхен сжимает под коленом, гнет глубже, рычит почти: — Смотрите только на меня. Как можно не, когда кроме него больше нет ничего? Тэхен знает, что фон Ким не любит полумер, не любит избыточной осторожности — берет его сильно, глубоко, так как нужно. Они вцепляются друг в друга как голодные звери, в колючих поцелуях ноют губы. Сокджин хрипнет от стонов, ему кажется, что его голос впитается в дом, в лес, останется там навсегда, как он мечтает — вот так. Он исступленно целует плечи, мокрую шею, у Тэхена с носа капает пот — им обоим жарко, огонь лижет бок, но внутри все горит в тысячу раз сильнее. Поцелуи соленые, обжигающие пьяные, Сокджин с ума от них сходит. Господи, ему столько лет, а одного взгляда хватает, чтобы шире раздвинуть ноги, но не стыдиться — лишь хотеть больше. Тэхен жрет его глазами, не сводит пылающих черных стрел, как будто может проникнуть в самое сердце, врасти. Сокджин от этого взгляда задыхается, тонет, потому что куда еще глубже, дальше только на вылет, насмерть. Будто сошедший на землю демон, Тэхен ласкает голодным взглядом в самых порочных моментах, одуревшего от удовольствия: как Сокджин стонет неприкрыто, хватаясь за шкуру у себя над головой, в истоме изгибается ломче, позволяя брать себя так долго, так сладко, как только захочется. Тэхен сдавливает его своим телом, сгребает в крепкие объятия, в шею тычется, и голос горит на коже. А там только одно слово, снова и снова и снова — самое страшное заклинание из всех. Не слово вовсе — смысл, целая жизнь. Жизнь для Тэхена, смерть для Сокджина. * Самым пугающим для него кажется не тот момент, когда Тэхен проснется. И не тот, когда заговорит. Когда посмотрит. Тэхену стоит только сесть на полу, найти взглядом Сокджина в углу, где стоит кровать — и мир, расколотый на куски, осыпается песком. Потому что Тэхен не говорит, ему не нужно. Он смотрит, и его знающий взгляд как хлыстом по содранной коже. — Отвези меня домой, — говорит Сокджин. Всего, что осталось в нем от фон Кима, после того, как он отдался своему пасынку, к счастью, хватает, чтобы не дать голосу дрожать. Тэхен просто поднимается на ноги. Ему не нужно говорить. У него багровые следы от поцелуев на шее, груди, расцарапанные плечи — зачем здесь еще слова? Едкая волна тошноты скручивает живот. — Отвези меня домой, сейчас же! — Он все-таки повысил голос. Черт. — Сокджин Юрьевич, — устало вздыхает Тэхен, и Сокджин тут же подскакивает с кровати. — Как ты смеешь произносить мое имя своим грязным ртом… — Кажется, еще несколько часов назад вы были в восторге от моего грязного рта, — Тэхен ухмыляется, и Сокджина срывает в крик: -… после того, что ты сделал! Тэхен смотрит. Вздыхает снова и присаживается на спинку дивана. Такой усталости не место на лице восемнадцатилетнего. — И что я сделал? Сокджин и сам так устал, что хочется просто сдаться. Тэхен смотрит потухшим взглядом, и его сияющее от счастья лицо, яркое, влюбленное, взмокшее от долгой любви, кажется лишь вспышкой хмельного сознания. Как страшно скучать по человеку, которому позволил себя любить. Как страшно скучать по себе, который позволил любить себе самому. — Ты опоил меня колдовским вином и имеешь стыд изображать недотрогу? О каком стыде говорит он сам, когда до самого утра отдавался чужим рукам? Господи, как же горько. — Колдовским… — Тэхен прыскает, кривится снисходительно, — вином. Сокджин Юрьевич, вы серьезно? — Бессердечный маль… — Сокджин порывается подойти, но Тэхен вдруг резко отталкивается от дивана, рубит расстояние в три огромных шага, вызывая иррациональное желание вжаться в стену. — Я бессердечный? — фыркает Тэхен, приподняв бровь. — Какой тогда вы, раз добровольно отдались мне, провели со мной ночь, а поутру решили обвинить в том, что я не совершал? — Не совершал?! — Не совершал! — гаркает Тэхен. Они долго и молча смотрят друг другу в глаза, пытаясь отдышаться. — В вине ничего не было. Да вы и выпили чашки две, не больше. — Тэхен смотрит, как застывает лицо фон Кима и смеется недобро. — Нет таких трав и таких заклятий, чтобы влюбить влюбленного, Сокджин Юрьевич. Как нельзя убить мертвого. Можно. Кажется, можно. Сокджину до того дурно, что колени подкашиваются. — Ты так уверен в том, что я в тебя влюблен? — Более уверен я лишь в том, что люблю вас. — Но разве я сказал хоть раз, что люблю тебя? Сокджину нужен весь запас внутренней стали, все, что в нем видели другие, когда кляли бессердечным, надменным фон Кимом, пожирателем сердец. Тэхеново горькой кровью сочится во рту, когда он холодно уточняет, не цепляя и тени фальши: — Уверенный в том, что я околдован, что мне нечего терять, сказал ли я хоть раз о своей любви? Не мог. Хотел, не раз, а тысячу, целовать, признаваясь, пока хватит дыхания, но боялся, только начав, разрыдаться как ребенок, искавший потерянный дом годами, как он нашел его в долгожданных руках? Тэхен бледнеет. — Мне не нужно слышать, — упрямо говорит он, но голос едва заметно подрагивает. — Вези меня домой. — Нет. — Я не люблю тебя! Его крик лопается под потолком. За стенами дома вдруг слышится лошадиное ржание. Он несется в двери, едва заскочив в валенки, выскакивает на улицу в штанах и рубашке, Тэхен не успевает его перехватить, бежит следом, торопливо бормоча, словно молитву, «Сокджин Юрьевич, Сокджин Юрьевич!». Его голос обрывается одновременно с тем, как тройка лошадей въезжает во двор, волоча за собой сани. В которых сидят родители Тэхена. «Как вы можете верить, что отец не способен любить двоих, когда сами — любите?» Намджун выскакивает из саней на ходу, бежит по снегу, спотыкаясь, сносит его огромным, горячим объятием. — Господи, Сокджин, любовь моя, жизнь моя, — Намджун целует его лицо, держит в замерзших ладонях. Сокджин только просит у бога дать его грешной душе немного стойкости и не заплакать. Только ради его спокойствия. — Он ничего тебе не сделал? Намджун смотрит куда-то за плечо — на Тэхена в дверях, — он такой тьмы в глазах мужа никогда не видел. — Ничего не сделал. — Я разберусь с ним, — холодно обещает Намджун. — Лучше я. Джексон подходит ближе, улыбается фон Киму с ровным дружелюбием и обращается к Намджуну: — Я все сделаю, уезжайте. — Я его отец! — Я тоже. Только чуть менее мягкий. Джексон улыбается и Намджуну, но по-настоящему — Джин впервые видит его так близко, лицом к лицу. И лицо это настолько красивое, настолько дьявольски-притягательное, что ему многое становится понятно. У Тэхена его глаза. — Поезжайте. — А вы? — растерянно отзывается Намджун. Джексон смеется. — Это мой дом, я знаю все дороги отсюда. Езжайте, — он хлопает Намджуна по плечу и уходит. «Ваша вера настолько крепка, чтобы не бояться, что в ваше отсутствие он может искать утешение у своей любви?» До чего же ты жадный, проклятый человек, фон Ким. — Отец! — кричит Тэхен. Сокджин не оборачивается, застыв от страха, ожидая услышать худшее. Намджун напряженно смотрит на сына. — Я не отдам его, ты понимаешь? И в этом вся любовь Тэхена. Любить так сильно, чтобы не сделать зла, даже когда сам ранен в сердце. Сокджину этой мудрости не постичь. — Уезжай, Намджун. Намджун обнимает мужа за плечо, уводит к саням. — Не отдам! — Тэхен кричит так страшно, что Сокджин съеживается, вздрагивает. Не помнит, как оказывается в санях, как Намджун обнимает крепко, запахивая на нем свою шубу — она огромная, мягкая, пахнет им, пахнет домом. Джин жмется к теплу, прячет лицо на груди и его наконец прорывает. — Тише, душа моя, тише, все кончилось, — нежит Намджун, целуя в макушку, и пускает лошадей вперед. Ничего не кончилось. Все только начинается.