Цветок Чертополоха

Первое, что я почувствовала, было жжение в глазах от слишком яркого света. Нахмурившись, я заслонила глаза рукой и с трудом их открыла. Мутные очертания постепенно приобретали четкость, и я увидела залитую солнцем небольшую комнату. Обстановка была чуть ли не аскетичная: шкаф, стол, два стула, кровать с мягким матрасом и большой подушкой (это же просто катастрофа для позвоночника, как на ней можно спать?), маленькая тумбочка у кровати и полка с книгами, начиная с детских сказок и заканчивая учебниками. Ну, а что, миленько, даже несмотря на отсутствие каких-либо украшений. Единственное, что выбивалось из обстановки — лежащая рядом смешная плюшевая игрушка в виде змейки, смотрящая на мир любопытными глазами-бусинками. Сквозь приоткрытые окна дул легкий ветерок, заставляя трепетать легчайший тюль, мельком можно было увидеть верхушки деревьев и слегка затуманенные холмы. Я же сидела, завернувшись в одеяло с головой и осознавала, что кое-что здесь не так. Как минимум то, что это была не моя комната, и от своей квартиры я более чем далеко — как эти холмы могли оказаться в моем городе? Более того, комната показалась непривычно большой. В груди поселилось неприятное тянущее чувство. Последнее, что я помнила — несущаяся на меня машина.

***

Следующие несколько минут я просидела, не шевелясь, боясь принять реальность такой, какая она есть. Было страшно даже опустить глаза на собственные руки, закрытые сейчас одеялом, поэтому я замерла взглядом по медленно плывущему туману за окном. Солнце слегка подсвечивало его, мягко золотя зеленые холмы, листья деревьев едва слышно шелестели от резких порывов ветра, который заставлял тюль надуваться парусом. Наконец я решилась и, откинув одеяло, подняла руки на уровень глаз. Маленькие пухлые руки с аккуратно подстриженными ногтями, небольшим пятном от размазавшихся чернил и шрамиком на перепонке между указательным и средним пальцами на левой руке. Руки ребенка. Вокруг запястий обернулся мягкий материал ночной рубашки, бантик одной из завязок растрепался, второй едва держался, грозя вот-вот соскользнуть. На автомате поправив завязку, я оглянулась в поиске зеркала, но, не найдя такового на стенах, соскользнула с кровати и подошла к шкафу. В платяных шкафах ведь должно быть внутреннее зеркало, верно? Мир внезапно оказался слишком большим — край кровати оказался на уровне груди, стол же был еще выше — как бы я за него села? Шкаф и вовсе возвышался громадой, вызывая сомнения, что я смогу открыть его дверь. Потянув за границу створок, я, упираясь ногами в холодный пол, потянула на себя — дверца поддалась. С трепетом я заглянула внутрь, борясь с желанием оставить себя в неведении. Что же, этот белокурый ангел дошкольного возраста — точно не я. Первыми привлекли внимание именно пушистые платиновые волосы, заплетенные в длинную косу, следом — голубые глаза, зрачок которых обрамляло синее «солнышко» и такой же плотный ободок вокруг радужки. В остальном же — круглолицее детское лицо, сейчас искривленное несвойственным возрасту шоком. Одета я была в длинное платьице из мягкой ткани с завязками под горлом и на запястьях — все-таки тот бантик развязался, и теперь уже с двух рукавов свисали ленты. Следующие минуты можно было описать просто: ураган. Я носилась по комнате, не зная, что делать, плотно сжимая зубы, чтобы не закричать. Не то чтобы я не была благодарна за то, что жива — это было бы глупо. Но что, если все происходящее — галлюцинации умирающего мозга? Что, если у меня кома и это все мне просто снится? И даже если я действительно «попала», то чья это шутка и для чего им понадобилась я, обычный клерк — чтобы нарушать естественный ход вещей? Что мне делать здесь, в теле ребенка, у которого наверняка была семья и своя жизнь, которая теперь оборвалась и которой, скорее всего, не будет из-за меня? Как мне вести себя с окружающими? Что со мной сделают, если узнают, что эта малышка уже не она, а я? В какой-то момент я резко остановилась и аккуратно вытащила руки из волос, в которые инстинктивно вцепилась. Глубоко вздохнула. Выдохнула. Повторила несколько раз, заставляя себя сконцентрироваться на пейзаже за окном. Тюль, все так же поддаваясь порывам ветра, случайно задел меня за щеку уголком ткани. Это меня отрезвило и слегка разозлило: я, взрослая женщина, веду себя как истеричка — пусть и имею на это некоторое право — вместо того, чтобы решать вопросы с тем, что у меня есть. Злость жарким огнем прошлась по нервам, прогоняя остатки шока и принося ясность мыслей. Губы неловко изогнулись в улыбке, спина и плечи характерно выпрямились. Злость ушла, преобразовавшись в энергию действия. Быстро оглянувшись, я забрала с кровати змейку и обернула ее вокруг шеи — почему-то это показалось необходимым (привычки прошлой хозяйки тела?), после чего резким шагом дошла до стола и приставленного к нему стула, нашла бумагу и писчие принадлежности. Они удивили — перьевая ручка? Промокашка? В каком я десятилетии? Позже надо будет узнать. Стул порадовал высокой подушкой, благодаря которой я могла нормально сидеть за столом. Как и всегда при спорных ситуациях, я разделила лист бумаги на две широких и одну узкую — плюсы, минусы ситуации и наметки на план действий в каждом пункте. Естественно, были некоторые погрешности — я решила взять за аксиому тот факт, что я действительно «попала» и мне нужно как-то устроиться в новом для меня мире. В плюсы сразу отправились факты того, что я все же жива и, по ощущениям, здорова. В обе колонки добавилась метка о том, что я ребенок, из чего следует, что у меня больше времени на изучение мира и то, что я не могу предпринимать какие-то серьезные действия — переезд, работу, скорее всего даже самостоятельные прогулки на расстояния дальше ближайшего холма. Спустя секундную заминку, я для верности кашлянула и произнесла вполголоса: — Я могу говорить, — речь порадовала развитостью и отсутствием дефектов. Единственная проблема — я сказала это на английском. Я знала английский на уровне носителя, поэтому мне не было сложно говорить на нем. Да вот только я прекрасно помнила, что хотела сказать на русском, и в итоге получилась двойственность восприятия — губы словно сами сложились в английскую речь с британским акцентом, при этом я воспринимала эту фразу на русском. Задумавшись, я сказала несколько фраз на испанском, но чуда не произошло — испанские слова остались испанскими и не желали переводиться в голове. Попробовав целенаправленно сказать ту же фразу на русском, предельно контролируя артикуляцию, я смогла произнести ее нормально. Что же, запишем в плюсы. Писать было откровенно неприятно — почерк «куриной лапой», сложность управления перьевой ручкой, постоянные кляксы и капли от чернил не упрощали ситуацию. Пока только чудом получалось не заляпать чернилами белую ночнушку, из пострадавших был лишь лист бумаги и руки. И да, только осознав свою особенность в речи, я заметила, что начала писать на английском не столько по восприятию, сколько по моторной памяти. Где-то снизу хлопнула дверь и раздались разговоры и звон посуды. Похоже, я проснулась гораздо раньше домочадцев, что, несомненно, к лучшему. Паранойя тут же скомандовала спрятать листок с плюсами и минусами куда-нибудь подальше, поэтому меня почти смело со стула, и лист с едва высохшими чернилами остался между страницами наугад вытащенной книги, тут же вернувшейся на место. С такой же скоростью сев обратно, я взяла чистый лист и начала старательно выводить буквы английского алфавита — мне нужно было алиби по теме того, отчего у меня все руки в чернилах. Занятие получилось на редкость успокаивающим. Поэтому, когда по направлению к моей комнате послышались шаги, я не отвлеклась от исписывания уже четвертого по счету листа, впав в какое-то подобие транса, несущего спокойствие и упорядоченность мыслей. План был прост — слушать и молчать, по возможности улыбаться и постараться разузнать обстановку. «Улыбаемся и машем, парни, улыбаемся и машем».