Отделяя живое от мертвого

В Городе-на-Горхоне кричит чума. Алька идет кустами и переулками, прячется в тенях, стараясь не попадаться солдатам и поджигателям на глаза: они ее пугают, их ружья, их огнеметы, их лица с пустыми глазами убийц. Есть хочется ужасно, но в магазинах давно почти ничего нет, а что осталось — продается втридорога, а денег у нее таких нет. Еще с начала эпидемии нет. И воровать теперь не получается, просто не у кого. Даже у мертвецов карманы всегда пустые, а мертвецов на улицах много. У солдат еще осталось, но к ним лезть опасно. За углом расстреливают мародеров. Алька проходит мимо и старательно отводит взгляд в сторону. Люди просят пощады, а солдаты нажимают на курок. У Людей-Птиц прибавляется работы. Мама умерла еще на пятый день, а папа не вернулся домой на восьмой. После этого Алька жила только на Складах с другими Двудушниками, идти стало некуда, а домой возвращаться просто страшно. Она помнит, как играла в орехи с младшими. Ее орехи часто плакали и рассказывали такие грустные истории, от чего хотелось расколотить игрушки до мелкой трухи, а потом выкинуть в Горхону. И без них хочется спрятаться от всего мира. Алька каждый день отчаянно храбрилась, с мясником общалась и говорила, будто Шабнак поймать поможет, а сама по ночам едва не плакала. А потом Ноткин умер. И Хан. И Капелла. Все умерли, помощи ждать стало неоткуда и не от кого, даже мясник не поможет. Говорят, судьба Города решается завтра, а Алька думает о том, что хочет есть и просто увидеть это самое завтра. Алька идет кустами и переулками, прячется за одной из палаток, смотрит — из щели бьет свет. Вдруг никого нет, может, и еды достанет? Хоть немножко. И младшим обязательно даст, на Складах еще выжившие прячутся. К ним и Хановы Псоглавцы приходят: мертвы лидеры, сражаться незачем. Можно спрятаться в Многогранник, да не все хотят, не желают предавать Ноткина и свою вторую душу. Иногда Алька хочет туда вернуться, в бесконечные грезы, но боится, что теперь ее грезы будут одними кошмарами. В палатке всего один солдат, нервно и быстро ходит туда-обратно, отбивая тяжелый ритм полированными сапогами. Подглядывающую Альку он даже не замечает, занятый своими мыслями. Только ходит и ходит, бормоча себе под нос. Лицо у солдата мелово-бледное, осунувшееся, все в морщинах, а на форме видны погоны. Алька в чинах не разбирается, незачем, только понимает: солдат перед ней необычный. «Ну, уйди же», — думает она, будто солдат ее посыл поймет и выйдет из палатки, дав маленький шанс умыкнуть что-нибудь. Да хоть хлеб. — Аничков заразился, — говорит солдат громче, голос у него хриплый, прокуренный и похожий на скрип несмазанных петель. — Шлыгин заразился… Вьюжин заразился… Мужчина тяжело опускается на стул, от чего тот под ним жалобно скрипит. Алька меняет положение, чтобы его лучше видеть. Она сама не знает, на что надеется, и почему еще тут остается. На Склады надо обратно идти, или хоть в Театр зайти… да смысл, не на мертвого же Ноткина смотреть, только если попрощаться и поплакать немного. Мертвый не осудит. И ведь Артист его… тоже умер. Как иначе? А свою вторую душу, серую кошку (как она тогда радовалась, ведь у нее тоже кошка), Алька со вчера не видела. Страшно. — Не справился я, Блок, — совсем тихо говорит солдат, от его тона внутри все вымораживает и сжимается отчаянно. — Не уберег. Он достает револьвер, и Алька тут же понимает, что сейчас будет, но, как завороженная, дышит через раз, взгляда застывшего не отводит, смотрит и смотрит, как мужчина поднимает руку с оружием и… стреляет. Бах… Как часы Собора, как Колокол. Как гром. В ушах от него звенит, пока тело падает со стула — бам. Капли алые по стенке палатки стекают. Смерть — это сейчас просто и быстро. Когда так стало? Когда умирать стало легче, чем жить? Алька с трудом сглатывает: за палаткой уже кричат и шумят. Когда солдаты бросают вовнутрь, Алька стремглав назад, в кусты, к стенам и деревьям. Она бежит на Склады, будто смерть, пришедшая за тем солдатом, теперь гонится за ней, смеясь. Алька словно она слышит этот смех, смех Шабнак, людоедки, которая всех под себя гребет, не разбирая имен, лиц и званий. Алька в степные сказки никогда особо не верила, но сейчас так страшно, сейчас она во все поверит, лишь бы чума закончилась. Но Ноткин умер. И Хан. И Капелла. Они были сильнее, но умерли. Алька не сильная… И Ласка… даже Ласка, хотя она с мертвыми всегда была дружна… Это так неправильно. И Тая… а Таю Уклад защищал… не защитил, не спас. На Складах все по-прежнему, и только там Алька позволяет себе выдохнуть — их не стало меньше, пока ее не было. Легкие горят огнем, ноги отчаянно ноют, но теперь все хорошо. Алька никому своих не отдаст, даже Псоглавцев не отдаст, хотя и терпеть их не может. И пусть Шабнак удавится своей жадностью… Они все увидят завтра, и все судьбу Города переживут, правда? Ноткин должен ими гордиться, они сильные, они все смогут. — Алька? — Крошка робко подходит к ней и протягивает мелочек, переминаясь с ноги на ногу. — Порисуем? Алька моргает и вспоминает слова, которые слышала давным-давно, словно в прошлой, почти забытой жизни, кажется, от дедушки Исидора… От него же, да? Мелом отделяется живое от мертвого, мелом можно свои Линии рисовать, не такие сильные, как настоящие, но… это же Линии, да? — Порисуем, — кивает она и берет один из мелков. У них теперь есть только белый. Она рисует линию у самого порога. Рисует яростно, проводя по линии несколько раз, будто это сделает ее сильнее, реальнее, нажимает на мелок так сильно, что тот в какой-то момент ломается пополам и кусочек отлетает в сторону. Крошка наблюдает за ней все время с любопытством. А потом выходит аккуратно под линией, на их стороне, одно единственное слово: «живое». Про мертвое не пишет: там, на другой стороне, земля. — Это наша защита, — говорит Алька, не только Крошке, а всем. Их любопытные взгляды прожигают ей спину. В Городе-на-Горхоне кричит чума, а дети-двудушники прячутся на Складах за линией, нарисованной мелом.

Жалко, что мелом нельзя защититься от огня.