Испытание объёмами

      Я действительно считаю, что мы не должны этого делать. Ночь перед решающим сражением – для сна, тем более мы все в нём отчаянно нуждаемся.       Но Джон предвкушающе на меня смотрит и многообещающе улыбается. И, можно подумать, когда-то я был способен перед этим устоять.       Он тянет меня за руку, стоит мне подойти, и я подчиняюсь, усаживаясь к нему на колени. Его руки сжимают мои бёдра, лёгкими касаниями, без единой попытки раздеть, поднимаются вверх по животу, груди, шее и останавливаются на лице, нежно поглаживая скулы. Он всматривается в меня так пристально, словно хочет запомнить навечно. Или – не может налюбоваться. А я забываю, как дышать, и понятия не имею, что делать.       Забавно, после всего, что мы уже успели попробовать. Но закономерно: никогда прежде я не имел дела с его нежностью.       А вот он, очевидно, как раз на этом поле не новичок.       Потому что именно так он вёл себя с Сарой – внезапно понимаю я. И, кстати, ею-то и правда любовался.       Что там, меня бы здесь вообще не было, если бы она осталась жива.       Джон отвлекает меня от этой мысли прикосновением к подбородку. Качает головой и тянется ко мне, одновременно слегка пригибая мою голову.       И целует. Тоже нежно, медленно и практически целомудренно, пресекая мои попытки перейти на новый уровень.       Когда он отстраняется, я способен только обалдело хлопать глазами: было с одной стороны недостаточно, с другой – чуть ли не более возбуждающе, чем в предыдущие разы.       Джон одним движением укладывает меня на кровать, нависая сверху. Неторопливо раздевает, перехватывает мои руки, когда я собираюсь ответить тем же, и снимает с себя одежду сам.       Обнажается – более уместное слово, учитывая, как он это делает и насколько эстетически прекрасная картина предстаёт перед моими глазами.       Поцелуи становятся более глубокими и требовательными, но в остальном, пока он ласкает меня и растягивает, то всё ещё никуда не спешит.       Словно у нас в запасе всё время мира и ещё много-много таких ночей.       Я хотел бы, чтобы было именно так. И в нашей спальне в общем доме, и чтоб тот самый тюбик лубриканта, который мы передаём друг другу как эстафетную палочку, стоял на прикроватной тумбочке.       Глупые мечты, которые очень быстро отодвигаются на второй план происходящим в настоящий момент.       Активно участвовать в процессе мне всё ещё не позволено. Это ужасно непривычно и безумно крышесносно. Все мои ощущения сейчас сосредоточены в тех местах, где он прикасается ко мне губами, языком. И пальцами, разумеется.       И когда я подаюсь вперёд, откровенно на эти пальцы насаживаясь, Джон… Отдаёт мне инициативу. Переворачивается на спину, усаживая меня сверху, и теперь уже мне решать, насколько быстрым окажется проникновение, и задавать темп.       Абсолютно новый опыт, возможность быстро найти нужный ракурс и его восхищённый взгляд, когда я начинают двигаться, – всё это в совокупности возбуждает так, что даже прикасаться к себе нет особой необходимости, а стонем мы оба гораздо громче обычного.       Сегодня можно. Дверь закрыта на ключ, Наследие, которое Джон позаимствовал у Найджела, не позволит ни единому звуку проникнуть за пределы комнаты.       И слёзы, которые катятся по моим щекам, тоже можно не сдерживать.       Как ни парадоксально, это слёзы счастья. Даже если завтра умру я, или он, или мы оба, никогда не изменится то, что я люблю его, а он был со мной, пусть и не отвечая на мои чувства в полной мере.       Я никогда не признаюсь ему в любви вслух, но признаюсь сейчас мысленно, раз за разом, с каждой вспышкой удовольствия.       Джон улыбается, понимающе и печально, протягивает руки, чтобы стереть слёзы с моих щёк.       А после всего устраивает меня на своём плече, обнимает, и теперь уже я стараюсь запомнить ощущения от его объятий.       На всю оставшуюся жизнь – сколько бы там её ни осталось.