Неотправленные письма

Здравствуй, Ганнибал. Это мое пятое письмо к тебе. А ведь скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что я буду заниматься этим, я бы сначала рассмеялся, а потом пригрозил бы позвонить в полицию и пожаловаться на нарушение частной жизни. После работы профайлером и… инцидентом, назову это так, между нами, Джек в приступах вины готов пылинки с меня сдувать. Хотя, наверное, он просто надеется, что когда-нибудь я снова стану частью его команды. Черта с два, я больше не собираюсь бегать по его поручениям! Честно, я до сих пор не совсем представляю, что должен сейчас написать. Под конец это наверняка снова начнет напоминать сумбурный поток мыслей. Тебе бы не понравилось, ты же любишь все опрятное и структурированное. Хотя, возможно, ради меня бы ты сделал небольшое исключение. Но я все равно рад, что ты никогда не прочтешь эти строки. Думаю, при встрече ты обязательно первым делом спросил бы, как я поживаю. Да даже если бы и не спросил, я все равно рассказал бы, что у меня все хорошо, просто прекрасно. Буквально спустя пару месяцев после твоего ареста я встретил чудесную женщину. Она с искренним интересом слушала все, что я говорил, не пялилась на твои шрамы, не обращала внимания на мои странности. Она была так добра ко мне, что я подпустил ее ближе. А еще у нее очаровательный сынишка, Уолтер. Я научил его рыбачить, но он все равно в свободное время предпочитает волейбол или кататься на велосипеде. Скоро наша с Молли первая годовщина. Я хотел свозить ее в Европу, но каждый раз, когда я открываю вкладку с билетами, все внутри меня тянется к Италии. Что же ты со мной такое сделал?.. Кстати, Молли не знает, что я пишу тебе. И надеюсь, что не узнает, потому что за такое меня должны сунуть в соседнюю с тобой камеру. Но мне отчего-то до сих пор не стыдно, разве что страшно. И даже не за то, что меня могут начать в чем-то подозревать. А за то, что, несмотря на всю ту боль, которую ты успел мне причинить, я до сих пор тянусь к тебе так же, как насекомые тянутся к свету. Жаль, что ты никогда не увидишь той картины, что я создал в подвалах твоего фамильного замка. Если там зажечь свечку, то блики наполняют темноту, измазывая стены в причудливом волшебном рисунке. Ощущение пространства и времени пропадает, и мне даже в какой-то момент начало казаться, будто я был под воздействием психотропных веществ. Ну или будто у меня до сих пор энцефалит, и я снова бредил. Ты удивишься, но иногда мне становится жаль, что я вылечился от него. Если бы я был сейчас болен, мой мозг наверняка подкинул бы мне парочку правдоподобных галлюцинаций с твоим участием. Правда, наверное, помимо тебя там были бы еще кровь, убийства, оленьи рога, леса Миннесоты, призраки из прошлого. И вязкое чувство вины, что я прячусь за фасадом американской мечты в то время, как мог бы спасать жизни, раскрывая все новые и новые преступления. Но я просто чувствую, что еще немного работы в поле, и те последние стены, которые ты не успел разрушить, рухнут к чертям, выпуская всю мою темноту наружу. Раньше проникновение в разум убийцы пугало меня вплоть до ночных кошмаров, но сейчас, когда я бездействую, это кажется мне моей запретной дозой, источником порочного удовольствия, глотком свободы. Хотя, думаю, здесь я могу не врать. Я просто хочу, чтобы ты увидел мою метаморфозу своими собственными глазами, а не узнал из новостей или слухов. Похоже, ты преуспел в своих попытках изменить меня, заставить отрастить клыки, когти и проявить сокрытую сущность. Опять я остаюсь в неудачниках, ноль-один. Хотя, так ли это?.. В последнее время я все меньше верю в то, что ты так и остался хладнокровным серийной убийцей, не способным к симпатии и истекающей из нее жажде человеческого тепла. Вернее, я ни разу в это не верю. Я тоже успел тебя изменить, хотя до сих пор не понимаю, в какой момент это случилось и что зацепило твоего внутреннего человека во мне. Почему человека? Монстр уже снаружи, монстр уже у руля, Ганнибал, сколько бы ты не обижался на это слово. Так что остановимся на ничьей? Думаю, ты был бы не против. Тебе вообще очень нравилось ставить нас на один уровень, то лицом к лицу, то плечом к плечу, то спиной к спине. Казалось, ощущение кого-то такого же сильного подле себя было для тебя самой занимательной игрой, самым сильным наркотиком. Да только игра с огнем никого еще не доводила до хорошего, а наркотики имеют свойство медленно убивать изнутри. Мне даже страшно подумать, как тебя ломает в твоей клетке, если мне так плохо на свободе. Тебя наверняка спасает только твой Дворец памяти, о котором ты неустанно мне рассказывал. Должно быть, за всю жизнь по размерам он приблизился к твоему фамильному замку, а начиная с нашей первой встречи увеличился еще где-то вдвое, да не прозвучу я самовлюбленно. Ведь оба мы знаем о твоей плохо скрываемой фанатичности. Она меня поначалу тоже пугала, заставляя ощущать себя каким-то неправильным, запятнанным. Но сейчас она мне льстит, подогревает ответный интерес, который я пока еще могу подавлять. Интересно, есть ли в твоем Дворце место для Эбигейл? Я вот часто ее вспоминаю. Не поверишь, но, как-то раз, спустившись в гостиную, я принял Уолли за нее. Он сидел ко мне спиной, и я мог видеть только его копну темных волос да ребячьи тонкие плечи. Еще до конца не осознавая себя, я позвал ее, я позвал нашу с тобой дочь. Слава богу, Уолтер был в наушниках и ничего не услышал, но с тех пор я чувствую что-то наподобие вины за случившееся. Наверное, потому, что я проецирую образ Эбби на своего сына. Но одно я знаю точно: я еще не скоро прощу тебе то, что она умерла тем вечером. Нет, во мне не осталось ненависти или ужаса, но я не до конца справился с этим, не до конца отпустил. Она же была просто ребенком, пускай и ребенком своего отца, с такой же странной тягой к крови. А вообще, если порассуждать, то я привязан к своей семье как к какой-то условной единице, красивой картинке, как к слову, означающему уют и домашний очаг. Я испытываю благодарность к Молли за то, что она неосознанно подыгрывает мне в моем театре самообмана, но на этом, пожалуй, все. А она ведь влюблена в меня, она всегда смотрит на меня так, будто я весь ее мир. А я в ответ могу лишь обнять и поцеловать ее в макушку. Или подвезти до работы. Или приготовить обед, когда она устанет. Но я не могу ответить взаимностью, я уже исчерпан, все во мне, что может любить, исчезло в тот день, когда тебя повязали буквально на крыльце моего дома. Ты бы видел себя со стороны в тот день. Когда я проснулся, я сначала даже не совсем поверил в реальность происходящего. Ты сидел подле моей кровати, раненый, притихший, выжидающий. Ты смотрел на меня с такой смесью из лихорадочного страха и робкой надежды, когда предлагал бежать вместе. Знал бы ты, скольких усилий мне стоило отказаться. Я даже до сих пор не знаю, жалею я о своем решении или нет. Наверное, все-таки жалею. Иногда, совсем-совсем редко, я спросонья забываю, где нахожусь. Вернее, с кем нахожусь. Все ожидаю, открыв глаза, увидеть какие-нибудь вычурные картины на стенах и дорогущие антикварные предметы мебели. Надеюсь, что, подойдя к шкафу, найду там не только свои рубашки, но и твои идиотские костюмы, в которых ты все равно умудрялся выглядеть шикарно. Уверен, если бы это письмо дошло до тебя, то ты обиженно нахмурился бы на этом моменте. Но я честно считаю твои костюмы глупыми. Клетка, растительный узор, странные сочетания цветов. По абсурдности сравнилось бы только со стаей собак дома, так что опять ничья. Так что клянусь, если бы мы тогда все-таки сбежали вместе, то я заставил бы тебя надевать что-то менее экстравагантное. Простые рубашки, свитера, кардиганы, ветровки и куртки грубого покроя, такие, чтобы холод точно не просочился. Может, я попытался бы впихнуть тебя в джинсы, и уж не знаю, позабавило бы это тебя или разозлило. Но спустя пару минут наваждение спадает, и я открываю глаза в своем доме в пригороде Балтимора. И весь день я хожу как в воду опущенный, стараясь вновь усыпить навострившего уши хищника, обитающего внутри меня. Молли в такие моменты особо переживает, старается окружить заботой и постоянно заглядывает в лицо, надеясь найти объяснение моего подавленного состояния. Не представляешь, как мне горько в такие моменты не видеть в ее глазах понимания. Она, как самая настоящая жертва, чувствует и боится зверя, затаившегося под моей грудной клеткой. Но если я в какой-нибудь раз решусь заверить ее в том, что этот зверь не посмеет тронуть ни ее, ни Уолли, она только больше перепугается. Потому что одно дело догадываться, а совсем другое — получать словесное подтверждение. И ведь когда Беделия точно так же подтвердила мои подозрения насчет твоей влюбленности, я тоже долго отходил. До сих пор помню, как тогда перестал на долю секунды себя осознавать, как просто сидел и пялился в одну точку. И уж не знаю, взаимно это или нет. Вернее, я пока просто не могу позволить узнать себе правду. Весь мой мир, возведенный за эти почти два года, не готов рухнуть, оставляя меня на пепелище один на один с осознанием природы нашего с тобой притяжения. Примерно по этим же причинам я сжигаю все твои письма, даже не читая. Моя жена пару раз спрашивала, кто мне так активно пишет, но я ни за что на свете ей не расскажу. Я ей и про тебя не говорил, чтобы не отпугнуть. Примерно по этим же причинам я еще ни разу не пришел тебя проведать. И не собираюсь. Да, конечно, посмотреть на тебя на моем месте было бы интересно. Теперь ты понимаешь, каково мне было в тюрьме, когда все обходились со мной, как с диким зверем, стараясь не смотреть в глаза и шепчась за спиной. Хотя, зная тебя, тебе наверняка льстит такое обилие внимания. Да что уж там, ты наверняка потешаешься, глядя, как Алана и Чилтон пляшут вокруг твоей камеры. Готов поспорить, что, даже будучи заключенным, ты нашел способ ими манипулировать. Но, стоит мне увидеть тебя по ту сторону, во мне наверняка что-то взбунтуется. Может, жажда правосудия, может, чувство собственничества. Но я бы в любом случае задался целью вытащить тебя из больницы, а дальше уж кто знает, чем бы все закончилось. Но, да, ты успел меня избаловать своими разговорами о том, какой я необыкновенный и что я заслуживаю большего. Потому я теперь упорно считаю, что твоя жизнь в моих руках настолько же, насколько моя — в твоих. Так что только я могу решать, быть тебе свободным или заточенным, быть тебе со мной или оставаться одиноким, быть тебе живым или мертвым. Так что, поверь, если ты умрешь, то только от моих рук. Кстати, помнишь, в самом начале я сказал, что никогда больше не пойду на поводу у Кроуфорда? Признаю, я соврал. Но ему бы точно пришлось долго меня уламывать, прежде чем я согласился бы снова его консультировать. Разве что он приплетет к этому всему тебя. Тогда я, может, побегу на место преступления одним из первых. Я чуть ли не на физическом уровне чувствую, как я устал за это время. Без постоянной практики, без доступа к миру тьмы и преступности, который понимал и принимал меня такого, какой я есть, без азарта, тесно переплетенного с риском, я чувствую себя мертвым. Я забыл, каково это — быть живым. Я соскучился по этому ощущению. А еще я, может быть, соскучился и по тебе. Совсем немного. Но в лицо я бы тебе никогда такое не сказал, много чести. Сразу представляю, как ты расплываешься в этой своей самодовольной улыбке победителя, закладываешь руки за спину и говоришь со мной снисходительным тоном. Мы ведь оба знаем, как меня раздражает такое поведение. Но тебе просто нравится действовать мне на нервы, выводить на эмоции. Я был твоей любимой книгой, читать которую час от часу становилось все легче. И, по твоим же словам, все интересней. И, хоть ты и являешься одним из самых опасных серийных убийц, ныне пойманных, а я — сторонником закона и правосудия, мне это ужасно льстит. Это пока что все, в чем я могу себе признаться на данный момент. Но я могу позволить себе такую вольность, коротая вечера у камина и потихоньку, шаг за шагом разбираясь в себе самом, ища ответы на все вопросы. Я сожгу это письмо, даже перечитывать не буду. Потому что, увидев картину целиком, внутри меня наверняка что-то сломается. Я пишу это, даже не будучи готовым осознать все те чувства, которые вкладываю в свои слова. Надеюсь, судьба еще не скоро сведет нас вместе. Искренне твой, Уилл.

***

— Корреспонденция! — с порога обозначил свое присутствие Фредерик. В свободной от трости руке он и правда держал стопку журналов и пакетов. Ганнибал поднял голову на доктора только тогда, когда тот почти вплотную подошел к стеклу, начиная возиться с ящиком для передачек. — Правила вы знаете. Одно лишь движение, и я вызову охранников, которые церемониться не станут, — сказал Чилтон, кидая на него взгляд из-под ресниц. Лектер позволил себе на секунду закатить глаза, тут же, в прочем, возвращая на свое лицо равнодушие. Конечно, он отлично знал о правилах таких учреждений еще до того, как и сам стал заключенным. Не дергаться, не мозолить глаза, не контактировать с персоналом — вот он, минимум для комфортного проживания. Но мужчину оскорбляло такое варварское отношение к узникам. Будто они все поголовно были дикими животными, не способными контролировать свой голод, и такой стереотип всячески лишал его возможности поговорить с кем-нибудь на равных. Оставались Фредерик и Алана. И если первый постоянно навязывал ему свою персону, раздражая своей навязчивостью, то доктор Блум боялась лишний раз подходить к его камере. Видно, даже несмотря на то, что женщина являлась тюремщицей Ганнибала, она не забывала о данном ей обещании. А если им и доводилось пересечься, Алана старалась говорить как можно жестче, ограждаясь от чужого воздействия стеной мнимого превосходства. — Парочка журналов, книга и несколько писем. Знаете, я вот смотрю на вас и думаю, что в тюрьме не так уж и плохо, — не затыкался тем временем Чилтон. Он наконец задвинул ящик и отошел от перегородки, внимательно изучая каждый жест Ганнибала. Тот же не спеша взял все, что принес доктор, взвесил в руках, наслаждаясь приятным весом, и отошел к своему столу. Все в такой же давящей тишине Лектер принялся сортировать корреспонденцию. Два журнала, посвященных миру человеческого сознания, один о действиях разных ядов и наркотиков, раритетное издание «Божественной комедии» Данте. Дальше шли письма от поклонников, ненавистников, журналистов и врачей, желающих связаться для того, чтобы взять интервью или пару цитат в свои издания. И ни одного письма от него. Если бы не Фредерик, до сих пор маячивший в полутьме, Лектер позволил бы себе разочарованно выдохнуть. Хотя, с другой стороны, уходя под конвоем от Уилла в тот зимний вечер, мужчина как раз хотел оставить профайлера наедине с самим собой и своими мыслями. Мужчина должен был сделать выбор между своей настоящей сущностью и иллюзией мирной жизни самостоятельно, иначе он начал бы винить Ганнибала в последующих трудностях и неудачах. — Я вам не мешаю, доктор Лектор? — прошипел Чилтон, вновь подходя к стеклу. Свет упал на его лицо, делая из него уродливую резиновую маску. — Нет, ваше присутствие меня не отягощает. С другой стороны, не затруднительно ли вам будет стоять здесь, пока я читаю и отвечаю на все письма? — с подчеркнутой вежливостью откликнулся мужчина, натягивая короткую улыбку. — Я пляшу вокруг вас уже несколько лет не для того, чтобы в ответ на все услуги получать только лишь равнодушие! — в сердцах воскликнул Фредерик, ударяя рукой по стеклу. То отозвалось гулко и натужно, подавляя звук. Ганнибал нахмурился, удостаивая наконец доктора недовольным взглядом. Тот возмущенно вздохнул и спешно удалился, хлопая дверью и уже в коридоре осыпая заключенного всевозможными ругательствами. Вопреки обещанию Чилтону потратить ближайшее время на письма, Лектер взял томик Данте и аккуратно присел на край своей кровати, нежно проводя пальцами по переплету. Зная Грэма, тот рано или поздно придет сюда. С обвинениями или просьбой о помощи — тут уже все зависело от влияния Кроуфорда, а он был почти полностью уверен, что Джек еще появится в их жизни. Так что оставалось только ждать, а это Ганнибал умел делать. Особенно когда под рукой оказывалась хорошая литература.