Знаешь, все еще будет

Лет пять назад, глядя на себя в зеркало, Ричи бы сказал, что похож на человека, по которому проехались асфальтоукладчиком. Теперь, стоя в крошечном туалете местной больницы, пахнущем хлоркой и химической хвоей, облицованном блевотно-зеленым кафелем, смотря в сколотое по углу зеркало, Ричи думает, что выглядит, как пассажир траурного катафалка. Тот самый, что едет в один конец в своем узком заколоченном плацкарте. У Ричи: клочковатая щетина, воспаленные глаза и набрякшие мешки под ними, внезапно четко прорезавшиеся складки у носа, глубокие, старческие. Он выглядит хуево. Так говорит Беверли, так молчит Майк, когда приносит ему в коридор кофе из автомата и безвкусный батончик. Доктор только качает головой. Любой доктор этой сраной больницы, но доктор Эдди — особенно, потому что видит его чаще других докторов. Сидящего на стуле, согнутого спиной, локтями, шеей, с зажатыми коленями ладонями, помятого и распотрошенного морально. Он говорит: — мистер Тозиер… И еще слова, всякие-разные, выкатывающиеся из его рта как ртутные шарики, бесполезные советы. Вернитесь домой, например. Ну, а где у Ричи дом? В лос-анджелесском лофте, пустом до звона, красивом до нереальности, с кухонной стойкой из белого мрамора и унитазом с широким ободком, в который удобно блевать с похмелья? В номере единственной гостиницы Дерри, с вафельными полотенцами в нитках и ледяными простынями? В машине? Ему не хочется. Ни в лофт, ни в номер, ни в машину. У Ричи есть стул, который он выгрыз у медсестер, добротный офисный стул, железный, с мягкой сидушкой под задницу. Все. На стуле он сидит, слушает музыку, смотрит в дверь палаты напротив, иногда забывая моргать. Помимо еды Майк приносит журналы с регистратуры. Ричи разгадывает кроссворды, аккуратно вписывая в каждый квадратик буквы. Э-д-д-и. Или К-а-с-п-б-р-а-к. Ж-и-в-и-п-о-ж-а-л-у-й-с-т-а-ж-и-в-и никуда не влезает — слишком длинно. Ричи пишет это на полях: вокруг ребусов, расписания каналов центрального телевидения и колонки сексолога. Облаченная в слова мысль становится более весомой. Возможно, бог даже примет ее к рассмотрению. В качестве компенсации за то, что тысячи лет игнорировал существование хтонической зубастой херни и не отправил на Землю какого-нибудь святого Георгия с аудиторской проверкой. Уж он-то точно имел опыт в убийстве уродливых монстров-людоедов. Ричи отменяет все свои прошлые желания и просьбы. Пусть бог заберет обратно проклятый лофт, громкое имя, нолики после единицы в банковских счетах, заберет у Ричи шутки, шикарные кудри и будущие годы, если надо. И вернет ему весеннего того мальчика: круглые коленки, красные шорты, распадающаяся на две стороны челка. Случайно выросшего в усталого нервного мужчину. Но такого же язвительного, осторожного, рассудочного, самого смелого, самого знакомого. Двадцать семь лет отточили Эдди, заострили, но не перековали заново, не выдавили в нем эту славную, до дрожи привычную эддиевость. Как Ричи его забыл? Гнездуясь на своем стуле, пережевывая приторную шоколадку, наблюдая как меняются числа на экране смартфона, Ричи вспоминает: как стоял под чужим окном, обмирая, ждал, пока заспанный Эдди откроет окно, и лез по дереву вверх, как лягушка, забирался, хлопался на кровать звездочкой, вытряхивал из карманов леденцы и сигареты, и громким шепотом пересказывал болеющему другу события пропущенного школьного дня. как валялся в гамаке в вырытом Беном земляном чреве, пока эддиева ступня в белом хлопковом носке шлепала его по щеке, и тонкие светлые волоски, и острые птичьи косточки лодыжек рядом вызывали странное чувство тесноты в собственном теле. как смотрел на уезжающего из города Эдди, прижавшегося носом к окну машины, махал ему до сведенного запястья, видел, как ширится между ними пропасть расстояния, и писал воображаемые письма-признания каждую ночь до собственного отъезда. Дерри все это у него отобрал. Кусок жизни, пласт прошлого, терпкую мятущуюся юность, болезненно-сладкую, как сироп от кашля, влюбленность, оплетшую сердце. Как теперь отбирает и Эдди. У Эдди в груди дырка от хелицера пауко-Пеннивайза. Такого диагноза нет, поэтому ему ставят другой. Какой? Ричи не знает, Беверли знает, потому что она слушала, что говорил доктор, вышедший из операционной в первый кровавый день, когда Эдди только притащили в больницу. Когда дверь открылась, Ричи спросил: — он? И доктор кивнул. И Ричи сел на пол, спиной к стене, и руки у него дрожали страшно, как не дрожали после первого стендапа, первого косячка, первой крепленой бутылки. Кровь билась в ушах, в висках, и паскудно текло из носа, и он весь был расклеенный, тряпочный, тринадцатилетний. А умница Беверли говорила с врачом, а остальные Неудачники стояли рядом с ней и кивали-кивали-кивали. Ну, а Ричи вытирал сопли рукавом в кровавых разводах. Потом ему накапали чего-то в стаканчик. Ужасно горького. Билл погрузил его в машину, как мешок репы, Майк отвез в гостиницу. Ричи умылся, переоделся, позвонил менеджеру и отменил все выступления, поспал три часа, с утра пошутил на кухне про то, что раз мамку у Спагетти увести не удалось, может, жену получится, пока он в несознанке. Никто не улыбнулся — опухшее лицо смазало комический эффект. Ричи сам уехал в больницу, купил на первом этаже зубную щетку с принцессой — других не было, вытребовал стул и начал нести многочасовые вахты у палаты интенсивной терапии. Пока сидит — находит аккаунты Эдди в соцсетях. Фейсбук, Твиттер. Профили у него очень лаконичные, личных фоток почти нет. Вот он на вечеринке с коллегами, слегка улыбающийся, с пластиковым стаканом в руке, завязанными на шее рукавами голубого пуловера. Одно фото с женой — ее расплывшиеся бока ограничивают лишь рамки снимка, еще одно — в бильярде. Ричи их все лайкает, даже с женой, кидает заявку в друзья. Теперь Эдди точно придется очнуться, чтобы ее отклонить. Он листает ленту эддиевых постов до конца. Хочется получить примерное представление о том, как тот жил двадцать семь лет, чем дышал, что любил. Двадцать семь лет, лучше не вдумываться, двадцать семь шелковых зим и льняных весен, и все мимо. Собственные годы еще больше начинают казаться Ричи мертвыми. В январе две тысячи восьмого Эдди ездил в Италию, в мае две тысячи тринадцатого переехал, год назад их компания выиграла какой-то крупный тендер. Что делал Ричи? Кажется, ел, спал, шутил в клубах про дрочку и платные парковки. Еще пил. Его все устраивало, наверное. Кроме параноидально скрываемой гомосексуальности, тотального одиночества и покалывания в печени. Насколько было бы легче, если бы он мог написать Эдди вечером какой-нибудь пятницы и спросить, не хочет ли тот оценить риски их возможной алкогольной интоксикации, если прямо сейчас они отправятся в бар? Или раньше: если бы он пришел к Эдди на университетский выпускной и убирал ему болтающуюся над лбом кисточку конфедератки? Или еще раньше: если бы отправил Эдди одно из ненаписанных писем на новый адрес? Остальных Неудачников это касалось тоже, но Эдди всегда был больше чем друг. Чем брат, только если не подставить сюда скабрезную хохму про инцест. Чем дольше он сидит в коридоре, тем больше вспоминает. Душные летние вечера. Крыша убежища смыкается над головой. Во рту горько от дыма сигарет Беверли. Бен обнимает колени руками. Передают по кругу бутылку пива, теплую от пальцев. Билл смеется. Майк добродушно смотрит на них, как на своих детишек. Стэн отбивает столетние шутки про обрезание, как беттер — подачи. Живой Стэн, у которого хмурятся брови и улыбается рот. У Эдди затекает спина, он тянется вверх, под футболкой на поясе — полосатый оттиск тугой резинки шорт, розовый след на бледной коже, — и тринадцатилетнему Ричи это кажется куда более порнографичным, чем выбритые лобки и голые сиськи девушек определенных журналов. До клоуна еще пара недель. Никто ни о чем не подозревает. Все почти хорошо. В больнице Ричи совсем перестает ощущать время. Он не знает, как быстро проходят дни, он не знает, сколько ему лет. Подросток Ричи, Ричи-задрот, Ричи-Балабол, Ричи-закрой-свой-трепливый-рот, Ричи в уродливых очках, Ричи с ссаженными коленками накладывается на сорокалетнего Ричи, Ричи, пожеванного жизнью, Ричи-эскаписта, Ричи-привет-пошумим-сегодня, Ричи с рецептом на антидепрессанты в бумажнике. Как будто двадцать семь лет он существовал с выкрученными на минимум настройками, а теперь их включили назад. Звук. Яркость. Четкость. Сенсорная чувствительность. Беверли говорит: — мы посидим, поезжай с Биллом в гостиницу, тебе надо переодеться и принять душ. Ты выглядишь хуево, Ричи, не доводи себя. Она-то, наконец, нашла Бена. Теперь они всегда вместе, как сиамские близнецы, и увещевают в две головы. Их история заканчивается хорошо. Такой же фокус вряд ли провернется второй раз: Ричи просто хочет, чтобы Эдди за дверью открыл глаза. Можно без держаний за ручки, без сдвоенной трубочки в коктейле, без парных футболок. У Эдди вообще жена. Его обручальное кольцо лежит у Ричи в нагрудном кармане: вещи Эдди ему отдали после операции, потому что ну куда их теперь. Теперь эддиевы аутфиты — больничные сорочки. Иногда Ричи крутит это кольцо между пальцев, оно тускло блестит в синеватом свете ламп, и Ричи чувствует себя гребаным Фродо. Он правда иногда уезжает. Ненадолго. Потом возвращается и все начинается снова: уставшие от его присутствия доктора, Майк с американо и шоколадкой, периодически появляющийся Билл, царапающий что-то в кожаном молескине, Беверли с Беном, кроссворды, цикличный треклист в телефоне, бледный кафель больничного туалета, в котором Ричи чистит зубы и отмечает стадии своего внешнего разложения. Один раз они уже оставили друг друга. Он и неудачники, он и Эдди. Что из этого вышло? Полная херня. В какое-то утро подходит доктор. Ричи выдирает наушники и перекладывает ноги по-другому. Он говорит. На этот раз Ричи слышит. И на этот раз он остается сидеть на своем стуле, с которым у них уже образовалась симбиотическая связь. Только побелевшими пальцами вцепляется в края сиденья. Слева нащупывается шляпка расшатанного болта. Пока врач шевелит губами, артикулируя, будто объясняет душевнобольному или дошкольнику, Ричи жмет на нее пальцем. Бип-бип, Ричи. К концу диалога у него на безымянном отпечатывается маленький крестик. Зайти в палату ему дают только через неделю. Ричи не только шутит со сцены про насквозь коррумпированных крючкотворов по всей стране, но и сам снабжает себя материалом для таких вот панчлайнов. Главврачу теперь хватает на отпуск, у Ричи и остальных появляется разрешение на посещение в обход обязательной родственной связи. На самом деле совместное убийство маньячного клоуна объединяет сильнее, чем схожее ДНК, но о таком не говорят вслух. Эддиева жена, кстати, оказывается не слишком похожей на его мать: она собирается приехать только в конце недели. Будь здесь Соня, почетное первое место по бдению у палаты Эдди никогда бы не досталось Тозиеру. Полученные десять минут они делят на пятерых, Ричи — первый. Сегодня он выглядит чуть менее хуево. Наверное, из-за свежей рубашки. Неудачники остаются переминаться за дверью. Эдди полулежит в кровати. У него: трубка в носу (трудно дышать, задето легкое), трубка во рту (трудно есть, поврежден пищевод), капельница (в целом хреново). Под больничной фланелью — спирали бинтов на груди. Он смотрит на Ричи, чуть щурясь, дремотно, но вполне осознанно, качает подбородком в знак узнавания. Ричи стоит дурак-дураком, но потом проходит к окну. Листва попадала, затхлый Дерри раскрашивается золотым и багряным. Отсюда видно шпиль гостинцы, башню с часами. У Ричи вылетают из головы все мысли. Ему тринадцать, и он влюбленный в лучшего друга подросток. Ему сорок, и он ладонями зажимает умирающему Эдди рану в груди, а чужая кровь льется между пальцев и никак не останавливается. Можно сказать: — спасибо, что спас меня, больше так не делай, потому что когда ты чуть не сдох, я тоже чуть не сдох. Или: — мы зачморили Пеннивайза до смерти и раздавили его поганое сердце, как тухлое яйцо. Слова разбегаются от Ричи первый раз. Но все ему и не нужны, только три. Им двадцать семь лет, этим словам. Они пахнут ночными звездами, мятными леденцами «на зажевать», солодом, потом, робостью и тайной. — Я, — говорит Ричи, — люблю, — оборачивается и смотрит на Эдди Каспбрака — менеджера по рискам крупной компании, мужа своей толстой жены, ребенка, добившего монстра, мужчину, практически обменявшего их жизни, свое неизменное второе слагаемое (Р плюс Э печатными буквами на перилах моста), — тебя. Эдди ничего не делает целую секунду. Потом осторожно, трудно, выпрастывает руку и кладет на одеяло ладонью вверх. Кончики пальцев дергаются. Он смотрит на Ричи. Ричи делает шаг.