Знаешь, все еще будет

В дверь звонят, и Ричи тащится открывать. Пиликанье действует ему на нервы, долбит молоточком по синапсам в мозгу. Ключи выпадают из слабых со сна рук: Ричи наклоняется, чтобы их взять, поднимается обратно и бьется головой о металлическую ручку. Очень, блядь, здорово. Дверь он распахивает резким, выворачивающим руку, рывком. Расклеивает ресницы, прижимает обратно к переносице сползшие от удара очки. С той стороны порожка — Эдди. В светлой рубашке в тонкую синюю полоску, в мягких теннисках, с забранными назад волосами и скульптурной гладковыбритой линией подбородка. Он выглядит как абмассадор «Колгейта». Тот самый идеальный человек на фоне отфотошопленной ванной, сияющий с рекламных баннеров каким-то неземным светом. Ричи смотрит на ямку от полуулыбки у Эдди на правой щеке и думает, что это десять рекомендующих стоматологов из десяти. А потом Эдди еще и трясет пластиковой ячейкой пива. Комбо. Десять стоматологов и один Ричи, собравший мозги в кучу и расплывающийся в медленной довольной ухмылке. После возвращения из Дерри он потихоньку сходил с ума от острой эдди-недостаточности. В больнице можно было дневать и ночевать в палате, особенно, когда Неудачники разъехались, узнав, что жизни Каспбрака больше ничего не угрожает. Никаких препятствий, кроме Майры, заскакивающей на полчасика поплакаться и оставить черные следы потекшей туши на эддиевом одеяле, и биологических потребностей, которые, к сожалению, следовало удовлетворять. После признания Ричи прорвало, как дамбу в дождь: информация лилась из его рта нефильтруемым потоком. Говорил о себе, о прожитом-нажитом, сросшемся-несросшемся. Мучающийся с ним последние пару лет новый психотерапевт, наверное, убил бы за такие сведения. Засыпал и Эдди вопросами. Любыми, чаще всего тупыми. Эдди либо кивал, либо закатывал глаза до прожильчатых белков, но никогда не «бип-бипал». Ричи составлял паноптикум его ответов, как одержимый. Лежа в узкой гостиничной койке, он не мог уснуть, смотря в стену, потому что до сих пор не знал, какой у Эдди любимый сорт винограда. Смотрит ли он вечернюю Эллен Дедженерес? С каким уклоном была его первая школа после переезда? Еще они держались за руки. Да-да, сентиментально и глупо в контексте сорокалетних старперов. Ричи просто приходил и приносил с собой пряный запах листвы, уличный шум, телефонную дотошность Беверли, внепалатную, нестерильную жизнь, а Эдди вытаскивал руку из-под одеял и клал на край кровати. И Ричи садился в кресло для посетителей и привычно пролезал пальцами между пальцев, а потом начинал разоряться до охрипшего горла. Однажды он не успел разминуться с Майрой, и неловко выдернул ладонь, когда та появилась. Ну потому что… Жена же. Хоть и такая, мутировавшая до размеров шара, чтобы вместить в свое тело раздувшиеся от ора легкие. И Эдди, господи, Эдди-Спагетти, удержал его руку на месте, коротко царапнув отросшими ногтями между перепонок. У Ричи чуть пар из ушей не пошел, пока Эдди с лицом Будды в нирване бровями объяснял краснющей Майре, что не может говорить с ней не в силу собственной прихоти, а потому что у него сраная трубка в глотке. И параллельно держал его за ладонь. Майра улетела домой первой. Что-то там подготовить для Эдди. Судя по ее свирепому лицу перед отъездом — тарелку жареных гвоздей. Ричи она упорно игнорировала, уравняв в своей системе ценностей с бельевой вошью. Через три дня выписали Эдди. Ричи забронировал им два бизнеса в ближайшем рейсе до Эл-Эя, обзвонил всех Неудачников, собрал все вещи, последний раз посмотрел из окна на башню с часами, ручкой обвел на мосту самый важный пример в жизни, и в глухую сверчковую ночь они с Эдди окончательно покинули Дерри на борту полупустого Боинга. В Лос-Анджелесе Эдди усиленно восстанавливался в лучшей клинике города по квоте своей компании. Потом уехал куда-то в лечебницу: один или с женой — Ричи не знал, а спрашивать было неудобно. Он снова откатился в свое пугливое тринадцатилетство, пришедшее на смену смелому, наживую вытащенному из сердца «я тебя люблю». Которое они с Эдди так и не обсудили, даже когда он смог по чуть-чуть говорить. Не то чтобы Ричи, правда, ждал ответа: после того, как Каспбрак очнулся, он перестал хоть чего-то ждать, закономерно решив, что божий лимит на чудеса исчерпан. В конце концов, он был просто рад признаться — здесь потребовалась смелость иного рода. Отличная от заставляющей плыть по канализации в пасть злу. Более масштабная, если честно. Эдди писал ему в мессенджерах и иногда в Фейсбуке (добавил-таки в друзья!), интересовался делами и работой (Ричи сидел дома и спал по шестнадцать часов), и все это было таким осторожным, лойерским, аккуратным. Как будто они строили модельку фрегата по журнальной инструкции, а не взаимоотношения. Ричи бесился и бесил себя сам. Потом совершил паломничество по стадиям принятия. Ну были ручки, и что? После того, как тебе грудь протыкает когтем страшный, как пиздец, восьминогий зубастый урод, ты любое мало-мальски похожее на человека существо рад будешь за что угодно подержать. Слушал его Эдди и что? Так Ричи и хрен заткнешь, всякий знает, лучше смириться, чем пытаться. Психотерапевт посоветовал самому сделать шаг навстречу. Но психотерапевт и не был сорокалетним мужиком, потерявшим на двадцать семь лет память, вернувшимся в город детства, узнавшим о суициде одного друга и баюкающим на руках умирающую от клоуна-убийцы первую нержавеющую любовь в лице другого. Такого же сорокалетнего мужика. Воплощение одновременно того, от чего Ричи бежал всю жизнь и того, к чему он бежал. Эдди. Эдди. Эдди. Красные шорты, оленьи блестящие глаза, переплетение ног в гамаке. И сразу, без передышки: склизкое подземелье, свет больничных ламп, застиранный белый халат. И ночь перед отлетом в гостинице с тощими каспбраковскими лодыжками под бедром и шоу талантов на Нетворке. И обшитое белым нутро самолета, где Ричи выбирал еду за двоих, потому что в гуле двигателей стюардесса не слышала шепота Эдди. Еще были Неудачники. Они тоже писали. — Как там Эдди? — Эдди не рассказывает про здоровье, у него все нормально? — Какие у вас с Эдди планы на сочельник, надо нормально собраться? Как будто Ричи знал, какие у них планы. Как будто у них вообще были планы. Как будто у них вообще были эти метафизические «мы». Были два дня в Дерри, месяц в больнице. Еще общие тринадцать лет, по кускам собранные в цветную мозаику. Одно признание. Две пары рук на сером больничном одеяле. В общем, Ричи плесневел дома. Никто не видел и слава богу. Он просыпался в обед, звонил в доставку, шел мыться, потом ел привезенное, потом пытался накропать материал для нового стендапа. «Вы знали, что я так много шутил про члены только потому, что они мне нравятся». Потом бросал. Потом смешивал себе в пивной кружке вермут с апельсиновым соком и цедил до вечера, лупясь в телик. Потом снова мылся. Иногда вяло и бессмысленно дрочил, потому что думать об Эдди в процессе он себе запрещал, а больше ни о ком не думалось. Потом скатывался в одеяльный кокон, съедал таблеточку и спал, видя мутные слюдяные сны. Эдди становилось лучше. Он записывал и присылал голосовые, чтобы разрабатывать связки. Иногда вместо таблеточки Ричи включал их по порядку и лежал, слушая, как Эдди рассказывает про виды целебной грязи в своем пансионе, и осознавал, насколько же он всратый сентиментальный мудак. Это же надо было: забыть кого-то на двадцать семь лет, а после месяца рядом скучать так, что кости выламывало. В сорок-то лет. Все его знакомые в этом возрасте уже насоздавали ячеек общества, разрушили чужие, взяли кредит, выплатили кредит, завели ротвейлеров и озаботились местом на кладбище. А Ричи вернул свой прыщавый пубертат и сидел окукливался в одиноком лофте. И теперь: — Привет, — говорит Эдди, — извини, что так неожиданно. Я тебе звонил, но ты трубку не брал. Хорошо, что ты дома. Я тут вот принес посидеть. Голос у него звучит тише и глуше обычного, но однозначно лучше срывающегося шепота в больнице. — Я спал, — признается Ричи, — ничего страшного, проходи давай. Он отодвигается в сторону, Эдди протискивается вглубь коридора, прижимая к груди ящик с пивом, скидывает обувь и оборачивается. Ричи захлопывает рот, зубы лязгают. — Куда идти? — спрашивает Эдди. — Кухня вперед и налево, не заблудишься, — отвечает внешний Ричи. Внутренний Ричи орет. Эдди пересекает коридор, минует огромную гостиную, вертя головой. В лофте у Ричи ничего интересного нет: ни домашнего уюта, ни эстетики хай-тека. Немного претенциозности человека с деньгами, немного модных дизайнерских решений последних лет. Электрический камин, картина-монохром в пол-стены, стеклянный столик с лапами. — Как в музее, — выносит вердикт Эдди. Он идет впереди: лица не видно, полоски на его рубашке шевелятся при каждом шаге, как живые, и гипнотизируют. — Лучшие условия для такого ценного экспоната, как я. — О Ричи, ты не экспонат, ты реликвия, — Эдди добирается, наконец, до кухонной зоны и опускает ящик на барную стойку. — Мы одного возраста, алло, — поддевает его Ричи. Сознание еще прогружается и отказывается ехидничать лучше. Эдди все равно смеется. От улыбки у него вздергивается нос, брызжут из уголков глаз морщинки и появляется злополучная эта ямка на правой щеке. Родом из детства. Он садится на диван и складывает ноги на перекладину столика. Ричи открывает холодильник, чтобы взять что-то пожевать к пиву. Налет ирреальности пропитывает воздух. После месячной изоляции резкое погружение в Эдди отдает в голову, как шампанское. Ричи достает сыр, хлеб, свежую нарезку бекона, разделочную доску, нож и становится строгать сэндвичи. — Ты давно вернулся? — раздергивает упаковку мяса, разворачивает мятый пергамент, оборачивающий сыр. — Вчера вечером, — отзывается за спиной Эдди. — Выгнали? — Нет, но очень удивились, узнав, что я не работаю санинспектором. У них просто мизофобных ипохондриков никогда еще не было. Ричи хмыкает и принимается резать сыр. Эдди умолкает, отстукивает что-то босой ногой. Не ритмично, а дергано, словно азбукой морзе. Лофт жадно впитывает новый звук стенами. — Кстати, — начинает Эдди. Тук-тук убыстряется. Ричи думает: так звучит аритмия. И крещендо. — М? — Я развелся. Господи, блядь, боже. Ричи дергается, попадает ножом по пальцу, царапина вспухает на глазах. Кусок сыра выходит толстым и кривым, абсолютно уродливым. И нахуй его, нахуй сыр, и хлеб нахуй, и бекон. Ричи упирается руками в стойку. Под чем он был, когда заказал мраморную? Она скользкая и не спасительная вообще. — Потому что Майра не захотела испробовать с тобой все эти чудодейственные грязевые ванны? Если бы это был стендап, ему бы засвистели с галерки. Здесь — снова тишина. Ричи откладывает нож и отодвигает доску. Смотрит на подставку под бокалы перед собой. Надо развернуться. Надо позвонить психотерапевту и спросить куда шагать теперь. — Ты и сам знаешь, почему я развелся. Не ты один потерял что-то двадцать семь лет назад, уехав из Дерри. — Давно? — ровно спрашивает Ричи. — Развелся, в смысле. — Мы поговорили, пока я еще был в городе, когда я уехал в лечебницу, мой адвокат улаживал формальности. — И ты не сказал, что в процессе развода? — Я не… — Эдди затихает, выдыхает ртом. — Я хотел подумать. Ричи, ты не ошибся тогда в ресторане: у меня скучная стандартная жизнь, я закончил университет, нашел работу, женился, дослужился до менеджера по рискам. У меня ведь никогда ничего спонтанного не было, только если в тринадцать. В сорок лет очень сложно принять, что жил столько времени, как слепой, по прихоти ебанутого размалеванного клоуна. И не только Пеннивайз виноват, Ричи, я ведь тоже мог тебе сказать тогда, что ты не один. Может, так бы мы ничего не забыли. Может, мы бы что-то придумали. Может… Я не знаю что, Ричи. В голосе Эдди звенит и дрожит надрывная тонкая нота, натянутая, как струна между колками, тронь — и лопнет. Ричи слышит, как отодвигается столик, слышит звук шагов. Эдди обходит стойку с другого края, замирает напротив. Ричи упирается в него взглядом. Целый месяц они не стояли так близко. Рот у Эдди — сжатая линия. Поникшие плечи. Рубашка застегнута наглухо. Швы сняли, воспаления нет, но шрам: от середины груди до яремной ямки останется навсегда — так сказал врач, пока Ричи цеплялся за стул в коридоре. — У тебя кровь идет, — говорит Эдди и перегибается через стойку. Ричи смотрит вниз: и правда кровь. Он и забыл совсем, что рассек палец. Царапина кровит, столешница в пятнах, красное под ногтями. — Обязательное условие наших встреч: кто-то должен истекать кровью, — шутит Ричи. Снова несмешно, что ж такое. — У тебя есть аптечка? — у Эдди на лбу прорезается складка. Он берет тозиерову руку выше запястья, переворачивает ладонью вверх. У Ричи есть аптечка. Еще какая. Таблетки, чтобы уснуть, чтобы проснуться, чтобы скалиться со сцены, а затем на афтепати, и чтобы печень не разъело от предыдущих. Вряд ли Эдди хочет об этом знать прямо сейчас, так что Ричи просто качает головой. Эдди разматывает рулон бумажных полотенец, валяющихся на стойке, отрывает две штуки, вытирает ими бегущую кровь с чужой ладони, отрывает еще, складывает пополам, и сосредоточенно обматывает Ричи палец. Ричи кладет ему здоровую руку на шею и притягивает к себе. Приходится наклониться тоже: живот больно вдавливается в край стойки. Он утыкается лбом в лоб Эдди, пока тот рвет новые бесполезные полотенца. Кровь пропитывает их слишком быстро, щекотно вьется под мягкими слоями, затекает Ричи под край домашней кофты. — Помоги мне, — совсем шепотом просит Эдди. Непонятно, о чем он: о кровоточащем пальце или о вскрытом нарыве их прошлого. — Как? — говорит Ричи. Теплое эддиево дыхание, пахнущее ментоловой жвачкой, оседает у него на губах. Вот оно — средокрестие всех троп, по которым Ричи ходил четыре десятка лет. Вот оно — Ультима Туле Петрарки, гомеровская Итака. И жизни не прошло, как Ричи смог добраться. — Прости меня, что я тебе ничего не сказал. Ни когда мы были детьми, чтобы ты не считал себя больным или ненормальным. Ни в больнице, чтобы ты не думал, будто твои слова ушли в молоко. Все-таки я трус, Ричи. Держал тебя за руку и молчал. Мне было страшно, я боялся перевернуть свою привычную жизнь, цеплялся за нее. — Ладно, — кивает Ричи. Ему неудобно стоять, зажатая между телом и мрамором пуговица кофты все сильнее врезается в кожу. Смотреть тоже сложно: Эдди слишком близко, и расстояния, чтобы сфокусироваться нет. — Это не решение одной секунды, — о этот менторский тон! Эдди-Спагетти, величайший самоед, учит, как правильно себя прощать. Странно, что без презентации на сотню слайдов и десяти тысяч поясняющих схем на доске с колесиками. Кто бы его еще послушал. — А чего мне ждать? — Ричи сжимает каспбраков загривок, вместе с воротником рубашки, и треплет туда-сюда, чтобы до Эдди, наконец, дошло. — Ты сам говорил: нам сорок. Два месяца назад ты почти умер. Завтра на меня может свалиться крыша. Я могу подавиться коктейльной вишней и задохнуться. У меня может остановиться сердце во сне. Сколько еще мне ждать? Ты трус? Так я тоже. Мои самые долгие отношения длились четыре месяца по номерам отелей, потому что я жутко боялся, что кто-то узнает, что я сплю с мужчиной. Мои, блядь, родители до самой смерти ждали, когда я найду себе веселую пастушку и умерли, слепо веря, что их сыночка натуральнее фермерской капусты. Я стирал все свои километровые смски тебе и писал какую-то херь про погоду. Эдди вздыхает и переплетает их пальцы, как тогда в больнице. Влажное от крови полотенце вокруг указательного Ричи мешает сделать это полноценно. Вроде царапина, а течет с нее, как из пожарного раструба. — Я на стенку лез, так хотел тебя увидеть, пока ты там грязью мазался и шпынял врачей, — совсем уже откровенничает Ричи. Терять ему нечего. Сгорел и сарай, и хата, и лужайка вокруг, и теперь занимался огнем забор. — Я разводился, чтобы все было по-честному. Ну, по-настоящему. У меня был ускоренный курс кризиса среднего возраста. Я лежал в грязи и думал о тебе. Ричи ржет. Ему и смешно, и странно, и взволнованно, и нежно. Он отодвигается и берет лицо Эдди в ладони. Сжимает. Кровящий палец оставляет на скуле алый росчерк. Полная антисанитария. У Эдди грустный излом бровей, чуть растерянная улыбка. Он родной, знакомый, не выученный заново, а лишь слегка повторенный. Как хорошо, что Ричи его вспомнил. Как хорошо, что у них еще есть время. — Иди сюда, — зовет он, хотя Эдди находится фактически в полуметре, отделенный только крапчатым монолитом барной стойки. Эдди подается ближе. Закрывает глаза, и у него мелко трепещут ресницы. Ричи целует его в лоб, потом в губы, без языка и всего такого, просто прикасается к чужому рту своим. Наверное, они выглядят как та пожилая парочка из «Титаника», решившая утонуть в обнимку. Ричи насрать. Это и правда происходит: он гладит большими пальцами Эдди по щекам, пока тот вцепляется ему ладонями в отвороты кофты. Господи. У Ричи Тозиера дрожит сердце.