В СССР секса не было

— Погода в Помосковье — сказка, — вещает диктор полузадушенным голосом. — Столбики термометров показывают плюс двадцать пять, ветер — два метра в секунду, атмосферное давление… — Да вырубите уже кто-нибудь этого умника! — орёт откуда-то из-за дома Чимин. — Сидит, небось, там с вентилятором, в ус не дует! — А ты на природе отдыхаешь! — Хоба крутит колесиком, погода сменяется научно-познавательной программой на Маяке, а потом — какой-то незатейливой мелодией. — Если это отдых, — пыхтит Минкин, появляясь из-за угла, весь потный и в одних трусах. — То я — Лев Толстой. — Неплохо сохранились, Лев Николаич! — Хоба с энтузиазмом шлепает его по плечу — ладонь тут же становится мокрой от чужого пота. — Ну вы в общем это, давайте, продолжайте в том же духе! — энергично командует он. — Всего-то ничего осталось — двадцать грядок! Радио на столе кряхтит, Минкин кряхтит ему в унисон. — А ты куда собрался? — Хоба уже затягивает шнурки легких парусиновых кроссовок, когда Чимин выходит к калитке с тяпкой наперевес. — Сам же говоришь, двадцать грядок. — Так Тэхёна надо встретить, — Хоба деловито хлопает по карманам — не забыл ли чего. — Заблудится ещё по пути… — Кого заблудится, он тут живет практически! -…в канаву какую свалится… — Какая канава, тут везде сплошной асфальт! -…и поминай, как звали, — Хоба цепляет на нос круглые солнечные очки. — Я пошел, а вы трудитесь, Плисецкая, трудитесь! — он нахально треплет Чимина за щеку и пулей вылетает с дачи. До станции и правда всего-ничего — двадцать минут по свежеуложенной асфальтовой дорожке; подошвы кроссовок жарит — будь здоров, и он начинает жалеть, что не спер у Минкина потрепанные сандали. Хоба кивает знакомой старушке с соседней улицы, делает себе мысленную пометку зайти к ней как-нибудь на неделе — на чай и так, для общего развития, обходит за пять метров брехливую собачонку соседей с дачи у поворота — сандали Минкину потрепала именно она. Солнце печет макушку, щеки и обнаженные плечи, Хоба думает уже, что так себе была идея — что, правда, Тэхён бы сам не дошёл? — но до станции уже ближе, чем до дачи, и он, тяжело вздыхая и жалея себя, плетётся вперед. Электричка задерживается, Хоба ковыряет носком кроссовка камушки в пыли; жарко и пить хочется невероятно. — На третий путь прибывает электричка сообщением Москва… — гнусавит женский голос из динамиков, и Хоба, позабыв о жажде, радостно топает в сторону перрона. Дачники вываливаются из вагонов плотной толпой, гомонят, что-то обсуждают — где клёв лучше, а где рыба жирнее («В гастрономе», хмыкает про себя Хоба), от шума становится как будто ещё жарче. Надо было кепку, что ли, натянуть или хоть косынку повязать — ну печёт же невыносимо, ну ужас… — Привет, — чужая встрепанная макушка заслоняет солнце, и становится даже как-то проще дышать. — Привет, — Хоба лезет обниматься, но вспоминает, что жарко, липко, фу, и только хлопает Тэхёна по плечу. — Салют трудовым комсомольцам! — Ага, — Тэхён смотрит на него с некоторым беспокойством. — Ты перегрелся что ли? — Я? Да я как огурчик! — отнекивается Хоба. — Перегрелся, — Тэхён снимает широкополую соломенную шляпу, нахлобучивает Хобе на макушку. — Охлаждайся обратно. Они бредут в сторону дачи, Тэхён рассказывает про экзамены, про их худрука, который ногу буквально вот, в пятницу сломал, и непонятно теперь, поедут они в этом году на гастроли или нет, а если и поедут — то с кем?, Хосок слушает внимательно, кивает и возмущается в нужных местах. Они доходят до калитки, которую Хоба на радостях распахивает ногой, и заваливаются на дачу. — Господа и Плисецкая, подкрепление прибыло! — голосит он. — Свежая кровь поступила! Рабы привезены на плантацию! — Кто-нибудь, — слышит он усталый голос Сокджина. — Окуните его в бочку, умоляю. — Да не перегрелся я! — возмущается Хоба. — Так а кто говорил о перегреве? Утопим тебя просто, и к черту эти грядки… Тэхён смеётся, сгружая рюкзак и авоську в кухне, кричит: — Я переоденусь и приду! — и Хоба тут же заныривает ужом в дом. Тэхён стаскивает футболку — он стоит спиной к двери, и Хоба смотрит, как мышцы перекатываются под золотистой, загорелой кожей (не зря же они столько проторчали на речке в прошлые выходные). Тэхён развязывает завязки на шортах, тянет их вниз, Хоба облизывает пересохшие губы. Щеки у него горят. — Штаны, штаны, — бормочет Тэхён, ковыряясь в сваленных комом на кресле вещах. — Да тебе и без штанов нормально, — хрипло шутит Хоба. Тэхён улыбается мягко, щеки у него розовые — то ли от смущения, то ли загореть успели, пока они со станции шли; у Хобы от него голова кругом. — Ты чего такой, такой, — он подбирает слова, но они как-то упорно не подбираются, рассыпаются, и Хоба просто тычет в Тэхёна пальцем. — Ну такой! — Тэха-а-а-а! — в дверь барабанят. — Ты тархун привез? — Привез! В рюкзаке на кухне! — неожиданно громко орёт в ответ Тэхён, и Хосок подпрыгивает. Голова кружится сильнее, лицо совсем уже горячее. — Да нет там никакого тархуна! — дверь распахивается, и Хосок, оборачиваясь, уже готовится скорчить самое кислое лицо, но пол уплывает из-под ног, и пыльный ковер стремительно летит к носу. Прохлада. Первое, что чувствует Хосок — прохлада. — Как он? — басят шепотом откуда-то слева. — Жить будет, — шепелявят прямо над ухом — наверняка Минкин. — Ничего, отлежится — и нормально. — А если помрет? — А ты не надейся, — слабо огрызается Хосок. — Вот, я ж говорил, — на лоб с размаху шлепается что-то мокрое, и Хосок открывает глаза. Над ним склоняются пять взволнованных лиц, самое взволнованное — у Чимина, Хоба лыбится довольно. — Ну чего, чего ты, на кого ж я тебя брошу, Пакин, — умирающим голосом хрипит он. — А теперь подойди ближе, я изложу тебе свою последнюю волю… — Ну дурак, — буркает Чимин и резво выскакивает из комнаты. — Короче, пусть лежит остывает, — Минкин вручает Тэхёну миску с водой. — Как тряпка подсохнет — повторить. Усёк? — Усёк, — серьезно кивает Тэхён. Минкин бормочет что-то про «за вами всеми только глаз и глаз», и утягивает Сокджина с Намджуном за собой на улицу. — Как я тебя красиво отмазал от клубники, а? — подмигивает Хоба. — Дурак ты, — Тэхён щелкает его по носу. — Ну как так можно, там же все плюс тридцать… — Плюс двадцать пять! — сопротивляется Хоба. — По радио сказали! — Плюс тридцать, я тебе говорю, — Тэхён улыбается. Хоба прикрывает глаза. — Вот так спорить с человеком, который только что в обморок упал… И не жаль тебе меня совсем… — стонет он. — Не жаль, — Тэхён мостится к нему под бок, большой и горячий. — Отлежишься же и опять понесешься руководить. — А что поделать, если без меня там хаос и кошмар! — Хоба пожимает плечами. Они лежат в тишине, прерываемой стрекотом вентилятора и редкими выкриками с улицы — то кто-то потерял ведро, то шланг плохо прикрутили, и он облил Делона, то еще какая дребедень, вроде Намджуна, с визгом удирающего от медведки через всю дачу. — Если он мне передавит ягоды, — сонно бормочет Хоба. — Я ему такое устрою!.. Тэхён молча фыркает ему в макушку. Хобу клонит в душную дрему, он промаргивается раз, другой, но сдается всё-таки, чувствует сквозь сон, как Тэхён меняет ему компресс, слышит, как тихонько скрипит дверь, когда он уходит. Хоба переворачивается на бок, накрывается простыней с головой и засыпает. Он выползает из дома уже под вечер: жара спала, Минкин натянул штаны, и в целом жить уже не так ужасно, как днем. Тэхён оглядывается на него через плечо, отрываясь от мангала, приподнимает брови. — Помоюсь пойду, — он стягивает с веревки полотенце, плетется до летнего душа и, быстро скинув в стоящий рядом пластиковый таз шорты, трусы и майку, залезает под нагревшуюся за день воду. Тонкие струйки бегут по лицу, смывая усталость и липкий пот, Хоба трясет волосами — капли разлетаются по клеенке, закрывающей вход. — Картошка готова! — слышит он голос Тэхёна, и чей-то слоновий топот — Чонгук, наверное, приехал, пока он спал. Хосок вылезает, вытирается наскоро, натягивает одежду и шлепает к остальным. — Эй, — он смотрит на Чимина, который с наглой рожей крадет его стул. — Это в смысле? — Это «кто не работает — тот не ест», — фыркает тот, от души наваливая себе печеной картошки на тарелку. — Понимаешь, Плисецкая, я — человек умственного труда, и если ты, человек труда физического, этого не видишь… — Хосок изящно подцепляет цыплячью ногу и вгрызается в горячее мясо. — То это не моя беда! Чимин на удивление миролюбиво спускает ему эту ремарку, не отрываясь от картошки. Хосок списывает это на усталость и зажаренность, плюхается на колени к Тэхёну и уводит из-под носа у Юнги последний свежий огурец. — Знаете, — Юнги задумчиво смотрит на пустую тарелку. — Может, надо было дать одному там Чонбиновичу полежать в отключке подольше. Денька так три. — Устроим, — кивает Чимин с другой стороны стола. — Обязательно устроим. Хосок закатывает глаза. Вот же неблагодарные. Он запрягает Минкина и Сокджина мыть посуду после ужина, Чонгука — сгонять через две улицы в магазин, у них там точно мороженое осталось, Намджуна с Чимином — просто ничего не разворотить, «вот так, да, посидите под вишней, красота! Что там шевелится? Ну, гусеницы, Пакин, гусеницы где-то же им надо шевелиться», и удирает от разъяренного Чимина вниз по улице, к озеру. У озера — никого, только Хосок и пара городских детей, которые пытаются поймать какую-нибудь незадачливую лягуху на живца (живцом почему-то выступает хлебный мякиш). Лягуха не ловится, дети грустят. Хосок усаживается поодаль, смотрит на озеро и бодро скользящих по нему водомерок. Кто-то садится рядом. — Надеюсь, ты не привел за собой хвост? — заговорщическим тоном в духе шпионских боевиков шепчет Хосок. — Чимин сказал, что проще дождаться, пока ты вернешься, — смеётся Тэхён глухо, утыкается Хобе лбом в голое плечо. — Ты меня сегодня напугал. Ну правда, ну как так? — Я — человек многих талантов, — гордо декламирует Хосок, и смеётся. Тэхён смеётся в ответ. Дети, в конец отчаявшиеся, бросают мякиш в воду и уходят, бурча что-то обиженное под нос; как только они скрываются за пригорком, лягушки начинают орать как бешеные. — Романтика, — смеётся Тёхен, откидываясь на руках назад. Хосок пялится на него украдкой — волосы опять отросли и завиваются на концах, лицо загоревшее, совсем-совсем смуглое, подсвеченное закатом, улыбка эта дурацкая, от уха до уха. Хоба вспоминает, как думал о Тэхёне сначала, и хохочет сам над собой. — Чего? — Тэха улыбается добродушно, и Хоба, не выдержав, целует его — больше смеха ради, размашисто влепляется своими губами в его, едва не валит на землю. Тэхён хохочет, Хоба вторит ему, и их смех разлетается далеко над озером, пугая задремавших в высокой траве уток. — Пошли купаться? — предлагает Хосок, тут же стягивая майку и шорты с трусами. — Пошли, — согласно кивает Тэхён, раздеваясь. Они доплывают до середины — вода теплая, как парное молоко; Тэхён плавает медленнее, но зато размах рук у него шире, Хоба неспортивно плещет на него водой и пинается легонько, мешая; до берега они всё равно доплывают одновременно. Хосок выбегает на берег, песок липнет к босым мокрым ногам; он вытирается собственной майкой, оглядывается — Тэхён просто стоит и смотрит. — Одевайся? — Хоба хмурится непонимающе. — Или чего, — он хихикает. — Тут заночуем на радость комарам? Тэхён улыбается, тянется за своей футболкой, вытирается — как будто нарочито медленно, и Хоба, глядя на его ноги, подтянутые бедра и живот, широкие плечи, сглатывает. — Как ты думаешь, — тянет он, надевая шорты. — Если я вот прям щас всех выгоню, они очень обидятся? — Смертельно, и дружить с тобой не станут больше, — подтверждает Тэхён. — Ну ладно, — беспечно пожимает плечами Хосок. — Новых друзей таким выдающимся людям, как я, найти несложно. Они бредут к дому, калитка скрипит приветственно, когда они заходят, и Тэхён запирает её на крючок. В доме горит свет, и слышно, как Чимин с Сокджином спорят, кто забирает спальник, а кто спит на диване, и «чур не я», «да как не ты, если мы там спали в прошлый раз?»; от крыльца вьется дымок — наверняка Юнги курит, пока слушает какую-нибудь занудную научную дребедень от Намджуна; тихо бренькает гитара за домом. Хоба вдыхает глубоко — пахнет дымом, картошкой и нагретой землей, прикрывает глаза и буцкается макушкой в тэхёнье плечо. — Хорошо, а? — тянет он. — Хорошо, — Тэхён целует его в щеку, и Хосок вздыхает. — Ну, может, всё-таки выгнать их, а? Тэхён смеётся и идёт к дому.