Проблемы сожительства

Я оглох и ослеп, я лишился практически всех чувств, и даже думать мне было трудно. Откуда-то словно издалека доносились мысли моих товарищей, я с трудом понимал их. Я ощущал их радость и волнение, но не знал, почему они радуются, о чем волнуются… Потом стали появляться ощущения. Странные, незнакомые. Ни отец, ни дед точно не испытывали ничего подобного… Первым пришло какое-то неприятное чувство, похожее и непохожее на боль и немного на тревогу, и я скорее догадался, чем понял, что это голод. Мой собственный, а не носителя. Это было так странно! Наши тела такие крохотные по сравнению с телом носителя — любого, хоть кавиоморфа, хоть змеи-хамелеона… столько питательных веществ, сколько необходимо нам для жизни, мы всегда можем получить безо всякого вреда для носителя, и испытывать голод не приходилось еще никому из нас. Но этот носитель был незнаком мне. Я не знал состава его крови, не знал, какой у него обмен веществ. Необходимо было время, чтобы рецепторы на поверхности моего тела собрали информацию, чтобы мой метаболизм изменился соответственно тому, какой источник энергии был мне сейчас доступен. А пока я голодал. Потом я узнал еще одно чувство — сытость. И оно было приятным. Оказалось вдруг, что у нас возможны собственные чувства, а не только от носителей. Я чувствовал какое-то движение вокруг себя и понимал, что это течет кровь. Я ощущал ритмичные волны и понимал, что это бьется сердце. Я осторожно перемещался поперек потока и натыкался на что-то твердое — и понимал, что это стенки кровеносного сосуда, в котором я нахожусь. Мне надо было найти центральную нервную систему. В тот момент, когда я перешел в двуногого, мозг был совсем рядом, но с тех пор током крови меня унесло куда-то прочь. Когда мы меняем носителя в обычной ситуации, спокойно и без спешки, мы стараемся сразу внедриться в крупный кровеносный сосуд, ведущий в мозг. Или в крупный нервный ствол, это даже удобнее, потому что практически сразу можно присоединяться к нервной системе и получать всю информацию. Сейчас же мне не приходилось выбирать… С током крови я добрался до сердца. И начал путь, перемещаясь по сосудам наиболее крупных калибров. Первая попытка была неудачной — орган, в который я попал, оказался огромной пищеварительной железой. И зачем двуногим такая… Пришлось начинать сначала. Товарищи старались поддерживать меня. Разговаривали со мной — короткими фразами, повторяя их по несколько раз. Только так я мог понять их. И сам отвечал односложно, с трудом подбирая слова. Раньше я и не понимал, насколько зависим от носителя… Кроме слов, товарищи дарили мне ощущения близости и тепла. Я чувствовал, как ловкие лапки кавиоморфа ласково ерошат шерсть у меня на холке… как карнодонт горячим и жестким языком вылизывает мне морду… как стегоцефал упирается плечом в мой лобный щиток… Чувства были иллюзорны, но не иллюзией была стоящая за ними забота и желание помочь… Потом я наконец попал в мозг. И сумел встроиться в нейронную сеть. И, разумеется, ничего не понял. Подобно тому, как поначалу я страдал от голода, находясь в крови двуногого, полной питательных веществ — так и теперь я был окружён со всех сторон информацией, которую не мог воспринять. Мне надо было приспособиться, перенастроиться, это требовало времени и терпения… Наконец я смог настроиться на тот код, которым были зашифрованы данные в нервной системе двуногого. И поток знаний и ощущений обрушился на меня, словно океанская волна из воспоминаний прапрадеда. Если бы к этому времени у нас еще оставались сомнения в разумности двуногих — теперь бы они точно рассеялись. Я еще не сталкивался с подобной сложностью! Мысли, чувства, воспоминания, ассоциации… Интересно, у тех носителей, о которых помнил мой прапрадед, мозг так же сложно организован или как? Первые несколько суток я даже не пытался разобраться в этом. Просто наслаждался потоком информации от рецепторов — зрением, слухом, осязанием, обонянием… Последнее, впрочем, у двуногих почти отсутствует. Одновременно вернулась и способность нормально мыслить. По ночам, когда носитель спал, я общался с товарищами, подробно рассказывал им о пережитом, выслушивал их новости… Несколько циклов ушли на то, чтобы освоиться в двигательных отделах мозга. Теперь я мог перехватить управление телом двуногого так, как прежде я управлял глиптодоном. Вот только мне нужно было не это. Не использовать разумного как марионетку, а сотрудничать. Общаться. Понимать друг друга. Интересно, окажись на моем месте мой прапрадед — легче ему было бы или труднее? С одной стороны, он умел сотрудничать с разумным носителем. С другой стороны, переучиваться часто бывает хуже, чем учиться новому. Днем я присматривался к другим двуногим — их было чуть больше восьми восьмериков. Смотрел, как они общаются между собой, как налаживают быт. Изучал их манеры и выражения, их обычаи и ритуалы. Учился различать их, учился определять по внешнему виду их пол и возраст. Как я понял, они двуполы — вариант, достаточно распространенный в мире, карнодонты, например, тоже двуполы. Немного странно было только, что самцов среди двуногих оказалось гораздо больше, чем самок, до сих пор мы с таким не встречались. Обратная ситуация — такое нечасто, но бывало. Но чтобы самок чуть ли не в восемь раз меньше, чем самцов… или, может, не все самцы полноценны и годятся в размножение? По ночам я копался в воспоминаниях носителя. Это было нелегко — уж слишком там все было запутано. Поначалу я даже не мог отличить память о реальных событиях с памятью о том, чего мой носитель никогда не видел. Дело в том, что у двуногих тоже есть что-то вроде наследственной памяти — только на внешних хранилищах. В виде текстов или видеоряда. Я не сразу смог это понять, у прапрадеда ничего подобного не было. Ну правильно, те носители с самого начала существовали с нами в симбиозе, зачем им какие-то другие хранители информации, кроме нас! В воспоминаниях двуногого были и большие города, и сложные механизмы — совсем не такие, как в воспоминаниях прапрадеда, но это неважно! Все равно здесь, на этой планете без океанов, с двуногими носителями мы не смогли бы построить ту, прежнюю цивилизацию. В новых условиях нам предстояло создать что-то новое, ни на что не похожее. А еще в его воспоминаниях были другие двуногие. И о некоторых он вспоминал чаще, чем о других. Самец и самка заметно старше его, видимо, его родители. У живородящих, в отличие от яйцекладущих, между родителями и детьми нередко наблюдается длительная привязанность… И еще одна самка. Эти воспоминания имели очень яркую эмоциональную окраску. Причину этого я никак не мог понять, ведь, насколько я видел, она не образовывала пару с моим носителем. Что же так переживать из-за посторонней самки? Товарищи не торопили меня. После стольких поколений ожиданий можно было позволить себе еще немного подождать. Я старательно пересказывал им все то, что узнавал о двуногих, транслировал картинки их быта, а иногда и картинки из воспоминаний своего носителя. Им все было интересно. Картинки воспоминаний про ту самку я им не транслировал. Почему? Сам не знаю… Я чувствовал, что это было бы неприятно моему носителю. Язык двуногих я выучил, к собственному удивлению, довольно легко. Зато потом неприятной неожиданностью оказалось, что между собой двуногие не обмениваются мыслями. Они общались с помощью звуков, словно животные! Нет, мы и раньше знали, что двуногие пользуются звуками, но думали, что это дополнительный канал связи, набор условных сигналов… Оказалось, что для двуногих это как раз основной, практически единственный способ общения. Так что звуковую речь мне тоже пришлось осваивать. И письменную тоже. Теперь я уже не копался по ночам в воспоминаниях своего носителя. Когда его сознание отключалось, я поднимал его тело, включал компьютер и смотрел фильмы, читал книги… Необычный способ хранения данных, но он, несомненно, имел свои достоинства. Впрочем, у двуногих все было необычно. Имена, например. Нет, никто из нас и не ожидал, разумеется, что их будут звать так же, как нас. Необычным было другое — то, что они почти не пользовались настоящими именами. Вместо этого в ход шли самые разные изменения и сокращения, а то и слова, не имеющие к имени никакого отношения. Вот например, моего носителя звали Алексей Большаков — но так его не называл даже он сам! Леша, Леха, Алекс, Большак… почему?! И есть ли тут какая-то закономерность? Конечно, все это время я не забывал о своей главной задаче — наладить полноценный диалог с носителем, добиться взаимопонимания, начать сотрудничество. И вот с этим мы наткнулись на совершенно неожиданные трудности. В первый раз я попытался заговорить с носителем сразу же, как только выучил его язык. Я выбрал момент, когда он находился в своем индивидуальном жилом помещении, в одиночку, и ничем особенным не был занят. В то время я еще не разбирался в нюансах применения сокращенных имен и на всякий случай обратился к двуногому, используя его полное имя. А еще я воспользовался употребляемой двуногими формулой вежливости: — Здравствуй, Алексей Большаков! Реакция двуногого оказалась неожиданной и совершенно неадекватной. Он дернулся, прыгнул куда-то в сторону и стал озираться по сторонам, а в его сознании ярким пламенем бушевал страх, заглушая остальные чувства и даже мысли. Почему?! Я ведь не сказал ничего страшного! Ритуальное приветствие должно было показать мою доброжелательность, а собственное имя, как утверждают психологи, приятно каждому разумному существу. Я поспешил успокоить его: — Алексей Большаков, ты напрасно волнуешься! Мы хотим не подчинить твой разум, а взаимовыгодно сотрудничать с тобой и твоими товарищами! Тут мне невольно вспомнилось, как мы спорили поначалу, разумны ли двуногие. Вспомнилось, сколько весомых и убедительных аргументов против этого мы тогда находили… Потому что теперь двуногий повел себя совсем уж странно. Сначала он ущипнул себя за руку — довольно сильно, боль оказалась неприятна. Потом ударился головой о стену. Если он при этом думал повредить мне, то напрасно, я надежно защищен черепом и мягкими тканями носителя. Должен признаться, что я растерялся. Такого поведения носителей в моей памяти не существовало. Ни в собственной, ни в наследственной. Я замолчал, не зная, что сказать. Носитель сидел на койке, держась руками за голову, и как будто чего-то ждал. Вероятно, моей новой реплики. А я молчал. Наверное, в тот момент это было правильной тактикой. Потому что он все равно немногое понял бы сквозь овладевшие им страх и тревогу. Вероятно, я выбрал для первого разговора неподходящее время. Эмоции носителя, в отличие от информации от рецепторов, мы не ощущаем как свои. Мы видим глазами носителя и слышим его ушами, мы чувствуем его боль и голод — а с эмоциями дело обстоит иначе. Мы ощущаем их, но не как свои, а отстраненно, подобно тому, как, общаясь между собой, мы не путаем свои и чужие мысли. Спокойствие или тревога, огорчение или радость носителя воспринимается нами как информация, не мешающая испытывать собственные эмоции. И только очень сильные и яркие чувства доходят до нас в полной мере, заставляя радоваться или страдать… Так вот — эмоции носителя при моей попытке заговорить с ним были такими, что мне даже думать было трудно… Какое уж тут продолжение общения! Я пробовал еще много раз. Рано утром, едва носитель успел проснуться — я надеялся, что в это время он не будет так критически настроен. Днем, среди дел и разговоров — может, мне удастся встроить свою реплику в их диалоги? По ночам, когда он вспоминал тот свой прежний мир… Я пробовал использовать разные варианты обращения, разные сокращения от его имени. Все было бесполезно. Каждый раз он реагировал примерно одинаково. Бился головой о стену. Громко, словно стараясь заглушить мои слова, заговаривал с кем-то из своих товарищей. Начинал мысленно декламировать какие-то стихи или инструкции… Он не просто не отвечал мне — он изо всех сил старался не слышать меня! Хуже всего было, когда я попытался обратиться к нему так, как пожилая самка из его воспоминаний — «Алешенька». Эмоциональная вспышка оказалась настолько яркой, что я чуть не погиб. И эти эмоции были, увы, отнюдь не положительными. Мы, конечно, с самого начала предполагали, что наладить контакт будет непросто. Мы были готовы ко всему. К тому, что я окажусь не в состоянии понять их язык. Не смогу по-настоящему встроиться в нервную систему носителя. К тому, что он меня не услышит. И только один вариант мы не могли даже предположить — того, что носитель услышит и поймет меня, но не станет отвечать… Это было странно. Непонятно. Почему?! Ведь мы действительно можем быть полезны двуногим, мы прожили на этой планете дольше их и лучше ее знаем. Нет, в конце концов я даже мог допустить мысль о том, что носителя может не обрадовать мое появление, что он может не верить в наше миролюбие и доброжелательность… Но даже и в этом случае — почему он уклоняется от разговора?! Это же неразумно. Нелогично. По ночам, когда носитель отключался, мы с товарищами обсуждали эту проблему. Высказывали версии. — Может быть, раньше двуногие уже встречались с существами, подобными нам, но стремящимися полностью подавить своего носителя, управлять им? — предположил Валисиэуэс. — Даже если так, какой смысл в этой молчанке? — возражал Сережереуа. — Ивалонкыкые уже в двуногом, и в любом случае целесообразно было бы поговорить с ним, выяснить его намерения. Скорее всего нам не повезло, этот двуногий какой-то неудачный… возможно, просто трус, который боится совершать активные действия. И ему кажется, что если игнорировать проблему, то она разрешится сама. — Или попросту дурак, который не понимает слов. Не знаю, были ли мои товарищи вполне искренни или хотели подбодрить меня. Потому что я точно знал, что мой двуногий — не трус, и считать его дураком у меня тоже не было причин. И я был совершенно уверен, что проблема — во мне. Я не мог подобрать нужных слов, не мог убедить двуногого… Нам действительно не повезло — но не тогда, когда шерстокрыл спикировал на стоящего чуть в стороне от других двуногого, а раньше, когда мы бросали жребий… Кто-нибудь другой на моем месте, Еленаучер с его немногословной убедительностью или Никитаугырх с его увлеченностью и горячностью, наверняка справился бы лучше. Никто не упрекал меня, наоборот, все старались поддержать, но сам я винил только себя. Истина открылась нам неожиданно. По ночам, тайком от других, мой двуногий стал изучать медицинские справочники. И я с ужасом понял, что нам действительно не повезло. И нам, и двуногим. Вот только ни я, ни Алексей не были в этом виноваты. У двуногих существовала болезнь, одним из первых и самых ярких проявлений которой было ощущение чужих голосов в своем сознании. И мой двуногий не хотел меня слушать просто потому, что не верил в мое существование. Все мои попытки разговаривать с ним казались ему проявлением этой болезни… Мои товарищи не сразу осознали всю тяжесть стоящей перед нами проблемы. Поначалу все казалось им достаточно простым. Цикл за циклом они придумывали все новые способы убедить двуногого в реальности моего существования. Подробно рассказать ему о нашей цивилизации. Сообщить какие-то сведения о планете, которые он мог бы проверить. Показать ему остальных носителей… Последнее предложение невольно заставило меня рассмеяться. Да уж, собрать вместе кучу разной живности и показать Алексею, как мы дружно взаимодействуем друг с другом… Боюсь, что после этого зрелища он точно стал бы считать себя больным. Мои товарищи долго не могли понять того, что понял я в ту ночь, когда мой носитель в волнении и тревоге перелистывал медицинский справочник. Он никогда не поверит в реальность моего голоса, звучащего в его сознании — просто потому, что не хочет прислушиваться к нему. Потому что ему страшно. Потому что при отсутствии адекватного лечения эта болезнь постепенно лишает способности думать логически и поступать разумно, вплоть до того, что больной может оказаться опасным для своих товарищей. И поэтому он сам перед собой притворяется, будто все в порядке и нет никаких голосов… И никакие, самые разумные и понятные доводы его не убедят!