Безразлично

      Оры. Детские крики с подвываниями, гортанным бульканьем и периодическими взвизгиваниями отлично слышны даже через закрытую дверь. Час ночи, а эта дрянь все никак не заткнется. И все бы хорошо, но даже самые лучшие и дорогие беруши не изолируют от звуков на все сто процентов, а снотворные, которые позволяют мне отрубиться в любое время дня и ночи, несмотря ни на какие шумы, дают самые разные побочки начиная с банальной головной боли и мерзкого настроения по пробуждении до кошмаров и наркоманских сюжетов снов. И это при том, что все нерецептурные я едва не коллекционирую, пробуя каждое новое на одну-две ночи и, как только нахожу подходящее, принимаю, пока к нему не выработается устойчивость… И ладно сон (если сильно устанешь, уснешь хоть под отбойный молоток), но днем находиться дома невыносимо. Ни почитать, ни просто полежать и отдохнуть не получается. Этому вонючему куску мяса еще года нет, а оно уже выживает меня из собственного дома.       Сейчас в который раз пытаюсь подружиться с берушами. Тщательно изучаю инструкцию и пытаюсь скрутить, как сказано, и вставить получившуюся трубочку в ухо. Затыкаю ухо пальцем, ожидая, когда пенистый материал распрямится, занимая весь слуховой проход. Давит изнутри почти до боли, но хотя бы глушит крики, так что потерпеть меньшее зло во имя избавления от большего я могу. Вообще, если вспомнить, что вся моя гордость, ненависть и гнев — всего-лишь блажь и от этого можно отказаться, запретив себе чувствовать, то я вообще все могу пережить. Даже то, что синеволосая кукла с милым лицом, ветром в голове и совершенно блядским поведением образцовой малолетней шмары, которую я подцепил абсолютно случайно через друзей друзей знакомых, написал первым и предложил пообщаться, рассматривая ее поначалу исключительно как бесплатную куртизанку… Да и до сих пор рассматриваю, только она себе что-то придумала про великую любовь и вот уже несколько дней выламывает мне личку с просьбой пойти с ней на концерт очень малоизвестной группы аля «Верните мой 2007».       И вот теперь я в раздумьях: с одной стороны, она предлагает мне злоупотребить спиртным и, возможно, чем-то не совсем легальным, что почти гарантированно обеспечивает мне секс, но с другой, не уверен, что знакомиться с ее друзьями-идиотами и слушать отвратительную музыку того стоит. Распахиваю тяжелую створку окна, что занимает почти всю стену, вдыхаю полной грудью холодный ночной воздух с привкусом озона от недавно прошедшей грозы и сажусь на едва приподнимающийся от пола подоконник боком, одну ногу поставив на карниз, а вторую на пол в комнате, чтобы если уж терять равновесие, то падать с высоты половины метра, а не двадцати этажей. Растечься лужей по фигурной выложенной плитке внутреннего дворика, чтобы меня потом при помощи совочка сгребли в закрытый гроб, — не то, что я планирую в ближайшее время. Может быть, лет через пятьдесят, когда мое тело окончательно состарится и существование начнет приносить мне одни страдания.       Усаживаюсь поудобнее, после этого открывая диалог с миллионом тупых сообщений от моей головной боли. Не читая ее горячечный бред, сразу же записываю ей голосовое о том, что подумаю. Беруши отлично скрадывают все звуки внешнего мира, так что слышу я только себя, и то очень приглушенно и непривычно низко только за счет проведения звуков по кости черепа. Почему в реальности у меня не такой классный голос? Более визгливый, чем мог бы быть, так что переслушивать его запись — сплошная пытка. Но той дуре нравится, она даже пишет, что это музыка для ее ушей, а так как мне лень печатать, я потакаю ее желаниям. Надеюсь, она позже будет потакать моим… ну не все же такие сволочи, как я, и понимают слово «взаимность». Ты — мне, я — тебе, детка. У нас с тобой товарно-денежные отношения. Я записываю тебе голосовые и отвечаю на твои псевдо-философские бредни с налетом суицидальных мыслей, а ты трахнешься со мной, не требуя миллиона лет предварительных ухаживаний.       Заканчиваю, отправляю и жду, когда послушает. После читаю еще одну просьбу сходить с ней и обещание даже купить мне билет, если я не хочу тратиться на музыку, которая потенциально может мне не понравиться. И мне не жаль выкинуть несчастные триста рублей, особенно после того как получил грант Правительства Москвы, который можно свободно тратить на всякий хлам, так как в следующем году будут еще олимпиады, с которых упадет копеечка поувесистее, и вот уже этими средствами я смогу распорядиться более умно. Вот что такое полмиллиона? Новый ноутбук, который потянет любые программы, навороченная кофеварка, десяток-другой книг и еще сотня на нецелевые расходы, которую можно положить в российский банк под процент, который едва покрывает официальную инфляцию, но смешон по сравнению с реальной. Вот уже с миллионом за межнар уже можно что-нибудь придумать… Но раз от моей Мальвины поступило такое предложение, то почему не согласиться? У меня нет никакого резона отказываться, строя из себя благородство.       Только заключив это, откидываюсь на оконную раму, и в эту же секунду в паре сантиметров от моего лица пролетает книга! Увесистый переплет едва не впечатывается мне в висок и лишь по счастливой случайности проходит мимо, пропадая в окне. Если и задевает карниз, то я не слышу, но зато позже могу увидеть, как моя вещь отправляется в свободный полет. Не вижу, что за книга и какой автор, но макулатуры у меня не водится, так что гнев мгновенно вспыхивает, и я оборачиваюсь на виновника сего происшествия. Даже, блядь, не удивляюсь, видя растрепанную, уставшую и почти замученную мать в старомодной бесформенной ночной рубашке вместо одного из своих шикарных пеньюаров, в которых она до беременности не стеснялась щеголять даже передо мной. После родов она приобрела не критичное, но сильно заметное количество жира на животе и бедрах и наверняка уродские растяжки. Ее тело сильно изменилось, я бы даже сказал, «поплыло» и потеряло прежнюю спортивную форму, а все, что она получила за потерянное здоровье, — это мерзкий паразит, который до сих пор тянет из нее силы.       — Не смей меня игнорировать! — слышу, когда вынимаю одну берушу, и хочу почувствовать к ней жалость, но нет. Для этого надо гораздо больше моральных усилий, чем то, что есть у меня сейчас, в два ночи, после многих часов детских криков за стеной и только что пролетевшего мимо увесистого фолианта, который моя мама отправила в свободный полет, и хорошо если теперь он приземлился под окном и ждет, когда я спущусь и подниму его, заботливо подклею и поставлю на полку, а не залетел к кому-нибудь на балкон, одарив бесплатными знаниями.       — Я не слышал! — отвечаю чересчур эмоционально и сразу же осаждаю себя. Вдох, выдох, и выкидываю из головы все эмоции. Раз, и нет ничего, и теперь мне все равно, что она скажет дальше — меня не волнует. Я все сказал правильно и ее дальнейшие возмущения даже слушать не буду. Это очень просто: выдохнуть и невидимой стеной, построенной исключительно моей психикой, отгородить себя от лишних нервов, представить, что не меня зовут Олег и не у меня пытаются вызвать если не стыд и раскаяние, то хотя бы страх бурными речами о том, какой я отвратительный и как она со мной устала. Со мной, а не с сущим антихристом, который, судя по столь непривычной тишине, наконец угомонился. Со мной, который из своей комнаты выходит хорошо если на полчаса суммарно в день, чтобы поесть, посетить ванную комнату или дойти до входной двери и покинуть этот филиал ада на Земле. Пошла нахер с такими претензиями.       — Куда ты? — спрашивает, когда видит, как я молча подхожу к шкафу, накидываю спортивную кофту и расчесываю пальцами спутанные волосы, даже не скрывая свое желание немедленно покинуть квартиру. И на этот раз у меня даже есть формальный повод — надо сходить проверить, как там книга и что моей безумной от послеродового психоза мамаше попалось под руку в порыве гнева.       — Подберу то, что ты швырнула в окно. Спасибо, мама, прогулка на свежем воздухе — самое то перед сном, — отвечаю, даже не думая поумерить яда в тоне. Это еще больше ее бесит, но она знает, что если скажет об этом, то все слова снова пролетят мимо меня. За последний год ее неадекватного от гормонов поведения я выработал даже не иммунитет — вибраниевую броню от таких нападок. Я отвратительный, у меня язык без костей, ни в чем ей не помогаю, еще и издеваюсь — это я слышал миллион раз, и в миллион первый мой мозг резко не пронзит осознанием того, что надо быть добрее к окружающим. Нет уж, я такой, какой есть, и меняться не собираюсь.       — Как вернешься — ложись спать, а то завтра опять проспишь до обеда, — говорит уже более мягко, наверное, поняв, что откровенным негативом до меня не достучаться. И я почти говорю, что не ее дело, как складывается у меня режим, если на элементарную жалобу на ночные визги я получил целый ушат дерьма и приказ молча терпеть, потому что «онажеребенок». У меня каникулы, в конце-то концов, еще и пара недель, когда я решил взять перерыв в летних школах, занятиях с репетитором и самоподготовках, чтобы отдохнуть и взяться за все с новыми силами с конца августа — имею право ложиться хоть в шесть утра, а просыпаться в шесть вечера (все равно вся самая интересная жизнь в интернете укладывается в оставшийся отрезок времени). Но решаю промолчать и не устраивать скандал, ведь завтра из командировки приезжает отец, которого не обрадуют новые жалобы на меня. — И шахматы убери на место. Кто тебе вообще разрешил их брать? — цепляется за еще один мой косяк, указывая на оставленную на застеленной кровати доску с незаконченной партией.       Молча киваю и выхожу за дверь. Нахер с ней ругаться? Нет смысла в который раз просить оставить себе произведение искусства в виде тонко выточенных из натурального камня доски и фигурок, аргументируя тем, что в этом доме никто, кроме меня, не играет в шахматы. Я вообще сомневаюсь, что мой отец знает хотя бы элементарные правила. Но они так и пылятся у него в шкафу, потому что дорогие как память от деда и я непременно потеряю или разобью фигурки — как же иначе. Я же клинический идиот и не умею обращаться с вещами, несмотря на свое почти совершеннолетие. Все равно им ничего не докажешь. Нет — и все тут. Только и остается, что тащить к себе втихую, пока никто не видит, и ни в коем случае не оставлять на видном месте, чтобы не заметили пропажу. Какой стыд — красть то, что по праву должно быть моим, и обязательно бы было, если бы мой ближайший не по крови  — по духу родственник, друг, советчик и наставник чуть трезвее смотрел на вещи и признал вовремя, что в давно стукнувшие восемьдесят пора думать о завещании, а не об устройстве вселенной.       Авось милый домик в Тульской области со всеми семейными реликвиями отошел бы мне, а не этим стервятникам, которые тут же слили его по самой низкой цене, потому что, видите ли, некому за ним присматривать. И от деда остались бы не только шахматы, к которым мне даже прикоснуться не разрешается. Нельзя прикоснуться к тому, с чем я, еще будучи дошкольником, играл и обыгрывал многих взрослых, не потеряв и не разбив ничего за столько лет — удивительно. Меня именно на них дед учил играть и прививал любовь к математике, столько с ними связано воспоминаний, настоящих, а не серых и вымученных в духе «ну, это вещь человека, который меня воспитал»… Это должно быть мое, так как я полноценный его наследник, я своим детским тогда еще мозгом впитал, как губка, все его идеи и мечты, проникся романтикой цифр и формул, понял, что наша вселенная прекрасна и как много в ней еще интересного и неизученного. Он меня вырастил, пока родители строили карьеру, и вот так поступить с его единственным уцелевшим наследием: просто запереть в душном шкафу из-за мнимой материальной ценности — просто свинство.       Эта вещь должна служить по назначению: дарить радость азарта и будоражить приятные воспоминания из детства. И даже если мы случайно что-нибудь разобьем или потеряем из набора — ну больно, грустно, но ведь ни одна вещь не вечная. Что толку искусственно мумифицировать столь ценный артефакт, если уже следующее поколение, которое родится много после кончины владельца, не оценит эту вещь по достоинству? Им будет глубоко наплевать на то, что задолго до их рождения жил совершенно обыкновенный дед, который любил русскую классику, шахматы и иногда копаться в огороде. Они никогда не узнают его лично, так что им эти шахматы — ни пришей, ни пристегни. А мне они нужны… Снова злюсь в пустоту, сотрясая таким образом только свои нервы, что абсолютно бесполезно. Запрещаю себе нервничать, снова прибегаю к «невидимой стене», на этот раз отгородившись от самого себя. Так спокойнее, так легче — не чувствовать.       Не помню, когда я обнаружил у себя эту способность. Около пяти лет или того больше назад во время очередных слишком эмоциональных нравоучений от родственников с применением силы меня вдруг словно выкинуло из тела, а может, затолкало куда подальше в подсознание, и я почувствовал, что могу пережить все. Кричите, бейте, унижайте — все мимо, ничего из этого меня не трогает. И этот путь может показаться трусливым и глупым, но не все обстоятельства жизни подвластны мне. Есть ситуации как с шахматами: хоть миллион раз попроси, со всеми аргументами и фактами, с угрозами и самоуничижениями, меня все равно не послушают и сделают по-своему. Так к чему мотать себе нервы по поводу того, что мне все равно не под силу изменить? Мне проще отгородиться от всего, что тянет из меня силы, и направить сэкономленную энергию в более полезное русло.       Выхожу на лестничную клетку и решаю спуститься на сверкающем хромированном лифте, так как топать с двадцатого этажа даже вниз слишком лень. Эх, запустил я себя. Бросил единоборства, так и не сдав на синий пояс из-за своей лени и нежелания более мириться с жесткой дисциплиной и принуждением, воспользовавшись формальным поводом в виде переезда в интернат и глубокого погружения в олимпиадное движение. Скоро мышцы совсем поплывут от моего далеко не здорового образа жизни и вырастет жирное пузо, что лишит меня и без того призрачного шанса когда-нибудь обзавестись девушкой. Не то чтобы меня мучил голод по романтическим взаимодействиям — это все глупости, но давление общества слишком сильно. Все мои знакомые без комплексов и бреда о целомудренности в голове хотя бы раз имели девушку, а я… мне вполне комфортно с рукой, но культ женского тела насквозь пропитал массовую культуру, так что я порою задумываюсь: может, и правда я многое теряю, игнорируя эту сторону жизни? Не зря мужчины постоянно ищут отношений и могут удовлетвориться только при коитусе. Вот я и попробую. Уломаю мою Мальвину в ближайшее время.       Выхожу из лифта в просторный зеркальный холл первого этажа и не могу не проводить себя взглядом в отражении — и все-таки я хорош. Это нельзя не признать даже при всей моей нелюбви к себе и постоянных стремлениях сделать себя лучше не столько окружающих, сколько прежнего себя. Жаль только, отец вернется из командировки и в порыве гнева, как обычно, побреет меня налысо. А может, и нет: сколько можно-то уже? Это какой будет раз: пятый, шестой? Понимаю, он кадровый офицер, всю жизнь отдал армии и искренне убежден, что волосы длиннее пары сантиметров — уже пидорство, но я-то тут при чем? С самого раннего детства выращивает из меня «будущего защитника отечества», так что терпеть не может мой стиль кэжуал в одежде, но с этим хоть как-то мирится, гораздо болезненнее реагируя на попытки отрастить модное сейчас каре. Месяц назад, во время своего отъезда, он настоятельно порекомендовал мне самому посетить парикмахерскую, недвусмысленно намекнув, что в противном случае опять сделает все сам, не прислушиваясь ни к каким моим пожеланиям. Нормально просит стричься если не совсем «под ноль», то хотя бы коротко, «как нормальный парень», а я… А я бунтую вот уже год в надежде, что когда-нибудь ему надоест воевать со мной.       Выхожу из подъезда, толкая плечом тяжелые двойные стеклянные двери, и оказываюсь в мокрой ночи. Тяжелые тучи заволокли небо, так что ни единой звездочки, не то что луны, не видно, и путь мне освещают только расставленные тут и там воздушные фонарики с тонким столбом и большим светящимся шаром на верхушке. Двор нового жилого комплекса — нечто по своей красоте с точки зрения ландшафтного дизайна (стоит только посмотреть на лабиринты дорожек, выложенных фигурной плиткой, альпийские горки с карликовыми осинами и березами — и ты уже влюбился), вот только находится эта сказка в самой жопе столицы под названием «Новая Москва». Что толку от прописки в Москве, если по факту из твоего района добираться до центра дольше, чем из каких-нибудь Химок? Все из-за больших шишек в минобре: сначала обещают военнослужащим квартиры в Москве за выслугу лет, а потом отрезают кусок подмосковья и говорят, что это теперь тоже часть города. Вот и живем мы по документам — в Москве. А по факту… лучше бы в Химках.       Думаю уже начать искать свое окно и рассчитывать траекторию полета книги, как замечаю ее, резко выделяющуюся черным квадратом на фоне блестящей в свете фонаря поверхности лужи. Сердце мгновенно падает куда-то в пропасть и летит… летит, пока я бегу к ней и, не боясь запачкать руки, хватаю. Встряхиваю осторожно, но энергично, чтобы удалить со страниц лишнюю воду. Матерюсь про себя и переживаю так, словно у меня на руках не мокрая книга, а мой мертвый питомец — какой-нибудь хомячок, которого я очень не хочу терять. Сильно разозлился, но не схватил инфаркт, когда мою книгу запустили в окно, но я думал, что она грохнется на сухую дорожку или в траву, но не вот так — разворотом и в лужу. Понимаю, что ничего уже не спасти, страницы разбухнут от воды и после высыхания вздуются, чернила поплывут и смешаются с грязью из лужи. Ухнувшее прямо в пятки сердце наконец издает стук, и я рискую перевернуть фолиант обложкой к себе, чтобы знать, что мне прямо сейчас придется бросить в мусор.       Курс высшей математики! Очень, очень хороший учебник, который я уже читал, но все равно он занимает почетное место в моей библиотеке. И теперь он пал в неравном бою с истеричной женщиной. Ну не могла она схватить что-нибудь из художественной литературы, над которой бы я тоже погоревал, но не сильно? И после таких инцидентов мне говорят, что я не умею ценить вещи и ухаживать за ними и что дедовы шахматы едва не рассыпятся в пыль, только попав мне в руки? Дрожу всем телом не только от холода, но и от сильнейшего, переполняющего всего меня гнева. Ну, подумаешь, книга и книга, закажу новую — привезут на следующий же день, но сама ситуация, когда кто-то чужой вторгается в мое личное пространство и крушит там все — просто ужасна. Это так просто — не трогать ничего, не входить без стука и не пытаться что-то убрать без моего ведома, но моих родственников прямо-таки раздирает желанием сделать все мне назло. Это, видите ли, их дом, а я не хозяин даже в своей комнате и не имею права ставить какие-либо условия. Да даже в школьном общежитии у меня было больше личной неприкосновенности и пространства! По крайней мере, мои вещи не летели в окно.       Выдыхаю, резко захлопывая размокшее нечто, что когда-то было книгой. Грязные капли попадают мне на одежду и даже на лицо. Последнее я молча стираю, а первого и вовсе не замечаю. Не жалея себя, нырнул в ненависть и боль, отчего в моей душе сработал предохранитель, отключающий все эмоции. Вот в такие моменты это просто необходимо, чтобы не поддаться первой волне и не начать предъявлять за все, что было и чего не было, маме. Надо бы вспомнить о том, что я ее люблю, что она меня выкормила и вырастила, а сейчас у нее сложный период… И все-таки нет, мне не под силу пытаться чувствовать хорошее, игнорируя все плохое, так что лучше совсем забыть про эмоции. Выбросить комок мокрой бумаги в мусорный бак (при этом не поленившись сделать внушительный круг, чтобы подышать и вернуть себя в человеческий вид). Мою нервную систему клинит на идее навсегда остаться в этом состоянии, перекрыв себе всякие чувства. Не волнуйся, милая, мы с тобой просто очень сильно устали. На часах почти три, а до этого мы встали в семь из-за визгов за стенкой — не удивительно, что меня кидает в состояние зомби.       Кроссовки мокнут в мелких лужах, совершенно не заметных в темени. Вода хлюпает в стельке, но я не замечаю, не спешу скорее бежать в теплый сухой подъезд и даже делаю остановку у дверей, чтобы закурить. В другой раз бы отчаянно сражался с собой, потому что закреплять у себя в голове связь «улица-сигареты» ни к чему: это желтые зубы, дурной запах и вообще рак легких — но сейчас как-то по боку. Мне нужна эта подпитка — пара спасительных затяжек с отравой, которая чуток меня взбодрит и расслабит одновременно. Руки дрожат не только от промозглого холода, но и от сильнейшего напряжения. В голове ничего нет, даже стереотипного перекати-поля — мысли не за что зацепиться, а потому если и возникает какая-то идея, то она тут же падает куда-то в пропасть моей апатии; но тело чувствует, что на грани, и как может сигнализирует мне об этом. Докуриваю в спешке, практически без перерывов затяжку за затяжкой, едва не обжигая пальцы на последней. И даже это заставляет меня только тихо прошипеть от боли и затушить окурок о край урны, и то скорее рефлекторно, чем осознавая все.       Все еще чувствую себя странно отстраненным от того, что происходит со мной и моим телом. Наконец вхожу в подъезд и поднимаюсь обратно в квартиру на лифте. Стаскиваю с себя всю одежду еще в коридоре, совсем не думая о том, что маме ни к чему видеть меня нагишом. Даже не морщусь от досады, только подбирая с пола кучку мокрых грязных тряпок и несу в ванную. Вожусь пару минут, разбираясь с программами и куда сыпать порошок в машинку, после запуская стирку. Чувствую, что необходимо освежиться, сбросить с себя все и перезапустить зависшую нервную систему, но ни горячая вода, ни приятно пахнущий горьким цитрусом гель для душа не приводят меня в чувства. Решаю еще и помыть голову. В последний раз пропускаю между пальцами блестящие отросшие пряди, прекрасно зная, что завтра в этой же ванной меня перекинут через бортик и, цепко удерживая за шею, ни разу не аккуратно выстригут машинкой мерзкие лысые проплешины, не оставив мне никаких вариантов, кроме как достричь все самому под ноль. Как же я устал, ну почему меня нельзя оставить в покое и просто не трогать — я вполне в своем уме, чтобы самостоятельно распоряжаться своей жизнью, своими вещами и своей внешностью.       Сразу после наскоро вытираюсь и иду в комнату, чтобы приготовиться ко сну. Скручиваю и снова вставляю беруши, морщась от давления на перепонку, но понимая, что без этого никак и даже если сейчас визги за стеной не тревожат меня, то часов в шесть утра они обязательно меня поднимут. Замечаю, что шахмат на кровати уже нет, но оно и к лучшему — мне не придется собирать их самому, словно от сердца отрывая, и нести в комнату к родителям, лишний раз сталкиваясь с матерью. И я просто уверен, что смогу сдержать себя в руках и не сказать ничего по поводу испорченной книги, но сейчас очень устал и без сил падаю на матрас, накрывая себя пледом. В другой день бы еще переписывался в интернете до самого утра, почитал бы что-нибудь или хотя бы подрочил перед сном, снимая напряжение, но сейчас очень сильно устал. Так внушаю себе, на самом деле понимая, что нынешнее состояние зомби не способствует получению какого-либо удовольствия, а потому лучше отключиться и проснуться уже в новом дне с перезагруженной психикой. Это как с зависшим компьютером — необходимо выключить и снова включить, чтобы все заработало… ***       Снотворное сработало на отлично, так что ночью я не просыпался даже от боли в ушах. О наступлении утра мне в кои-то веки сообщило яркое солнце, а не дьяволенок за стеной, так что поднявшись и поплотнее сдвинув шторы, я поспал еще часов пять как раз до самого обеда. Кто вообще придумал, что надо вставать рано во имя мифического режима? Особенно если все твои друзья, а вместе с ними и твой мозг, просыпаются и могут нормально функционировать только после обеда. На удивление, сейчас даже родственники не врываются ко мне в комнату с криками о том, что нельзя сидеть до зари и вообще поднимайся, чтоб в следующий раз неповадно было. Не утро, а подарок какой-то, и я использую этот подарок на все сто, чтобы восполнить то, чего мне всегда не хватало — здорового сна. Еще лучше от того, что уже после девяти утра мои родственники перебрались из соседней с моей комнаты в гораздо дальше расположенную кухню, совмещенную с гостиной, после чего вопли, топот и разговоры стали совсем тихими, так что я даже рискую вынуть из ушей затычки и наконец отдаться полностью здоровому сну.       Что может быть лучше мягкого самостоятельного пробуждения далеко за полдень? Только валяться еще час в кровати, листая ленту новостей и отвечая на скопившиеся личные сообщения. Лучший друг пишет, что будет в Москве и может со мной встретиться — и это вполне себе повод послать Мальвину куда подальше с ее сопливыми мечтами о том, как мы будем танцевать с ней на концерте в обнимку под завывания о нечеловеческих страданиях по неразделенной любви. Пишу ей «нет», ссылаясь на важные дела, и не читаю последующую свалившуюся на меня сотню гневных, умоляющих и уговаривающих сообщений. Ворочаюсь с боку на бок, стряхивая слабость с тела, и решаю, что пора бы уже «проснуться». Сигналом к этому становится шокированное «В смысле, ты еще спишь?!» от друга, который живет в одном часовом поясе со мной. Только усмехаюсь на это и с присущим мне ядом спрашиваю, сколько километров он пробежал с утра и какую кашу ел на завтрак. Пишу рваными фразами по два-три слова, выбешивая его еще и бесконечным потоком сообщений, которые нормальный человек отправил бы как одно, но мне лень проверять пунктуацию, а писать совсем без запятых или лепить их где попало стыдно.       Надо почитать как-нибудь учебник русского языка, хотя бы как художественную литературу (не конспектируя), но все мои стремления разбиваются об один вопрос «зачем?». Зачем, если в любой текстовый редактор встроена автоматическая проверка правописания, а случаи, в которых написание зависит от смысла, и так интуитивно понятны? Вот зачем мне знать, что «корова» пишется через о, если иное ворд мне подчеркнет красным и предложит исправить? Единственное, где мне пригодится знать все правила — это выпускные экзамены, но и на них я как-нибудь справлюсь. Есть же задания на понимание текста и умение сформулировать мысль — как раз для того чтобы обеспечить тройку таким, как я. Я физ-мат, я не лингвист и не хочу понимать, чем причастие отличается от деепричастия. Почему гуманитарии оставляют за собой право не знать три закона Ньютона, говоря, что для них это слишком сложно, а меня засмеют за «карову»? Какой бред.       Стараюсь делать все тихо, и моего пробуждения никто не замечает вплоть до того, пока я сам не вхожу на кухню. После тоже ничего выдающегося не происходит: мать оборачивается на звук открывшейся двери, но сразу же без интереса отводит взгляд и возвращается к помешиванию чего-то на плите, так как давно привыкла к такому моему режиму и устала с ним бороться; отец же уделяет мне больше внимания, сопровождая мой приход каким-то саркастическим замечанием, которое я поначалу пропускаю мимо ушей и после решаю не переспрашивать. Он же не ждет от меня ответа, так как очень занят игрой с дочерью, которую не видел всего месяц, но уже считает своим долгом показательно восхититься тем, как она выросла и сколько всего умеет. А как по мне, это нечто, о чьем поле можно судить только по изображению принцессы на памперсе, если где-то и выросло — то только в ширину. Сидит на диване, со всех сторон подоткнутая подушками, чтобы не крениться вбок, и в сальных ручонках со складками жира даже на пальцах сжимает и тянет в рот…       Не могу поверить своим глазам и моргаю несколько раз, чтобы точно удостовериться, но не могу ошибаться: в ее плену черный ферзь из комплекта дедовых шахмат, к которым мне даже прикоснуться не разрешается, а эта… это, у которого даже мозг не развился достаточно, чтобы понять, как ходит хотя бы пешка. Которое из всех слов знает только «да», и то произносит его неразрывной цепочкой в виде «дадададада», едва ли осознавая, в чем смысл, и лишь удивляясь тому, что его рот хоть на что-то годен, кроме сосания сиськи и пробования на вспухшую десну всего, что только попадется под руку. Это не детская игрушка! И еще хуже мне от того, что в нашем доме это не игрушка вообще, но этому существу зачем-то не только показали столь ценную вещь, так еще и дали трогать и облизывать, совершенно игнорируя тот факт, что оно до сих пор плохо контролирует свои руки и может запросто швырнуть точеную фигурку об пол… Вот этого больше всего боюсь, а потому мгновенно оказываюсь рядом и, не жалея силы, отбираю шахматы, аккуратно, но быстро пряча их в коробку.       — Ты чего? — спрашивает у меня папа… как будто и правда не понимает. Немного угрожающе, сразу же хватая на руки рыдающий комок жира, которому такой поворот событий пришелся не по нраву. Я же не отвечаю, сначала закончив собирать ценнейшие фигурки в обитую изнутри черным бархатом коробку, которая в развернутом виде служит доской, закрываю быстро и точно, стараясь не хлопнуть створками, чтобы предупредить малейшие повреждения, и защелкиваю металлические замочки, один из которых разболтался и скоро выйдет из строя. Прижимаю холодную и тяжелую коробку к груди двумя руками и только после этого успокаиваюсь и могу говорить:       — Это не детская игрушка! — озвучиваю и без того очевидную мысль, зная, что меня опять никто не послушает. Но пока все удивлены такой моей острой реакцией, я пользуюсь моментом, чтобы обезопасить семейную реликвию. Я не против, чтобы в эти шахматы играли, я не жадный (по крайней мере, стараюсь убедить себя в этом), и я бы даже сам научил ее играть, но лет в пять или шесть — не раньше. — Я положу в шкаф, — говорю, делая два шага спиной вперед, готовясь в случае чего бежать, лишь бы снова не отдать такую дорогую прежде всего духовно, а не из-за материальной ценности (которая тоже, к слову, не маленькая) вещь на растерзание монстру в памперсе. Сейчас главное — отбить и отнести в безопасное место, не допустить непоправимого.       — Посмотри, Дина уже плачет — тебе ее не жалко? Не жадничай, ты же сам в них играешь — почему ей нельзя? — говорит мама настолько идиотскую фразу, что я даже из уважения к ней не могу сдержать горькую ухмылку. На мое замечание о том, что Диана (отвратительно имя, я бы такое даже собаке не дал, но, опять же, кто меня послушает?) вообще-то приблизительно в сорок раз младше меня, опять последовали доводы о том, что я должен проникнуться сочувствием к своей младшей сестре. Даже не думаю с этим спорить и молча ухожу из кухни, чтобы положить шахматы обратно в шкаф. С «сочувствием» у меня большие проблемы с самого детства. Я просто знаю, что есть мама, которая обо мне заботится и помогает в мелких проблемах, есть папа, который, несмотря на свои закостенелые взгляды, дал мне много ценных советов по поводу дальнейшей жизни и частично сформировал мои взгляды, а есть вот это нечто, которое я должен любить по определению, потому что оно часть семьи. Мне сложно воспринимать это существо просто как человека, а не странную громкую куклу, а вы мне говорите, что она чего-то там плачет и мне необходимо проявить сострадание.       И так со всеми. Я понимаю, что у других людей есть какие-то свои проблемы, но вникать в них, проникаться и, тем более, забивать на свои интересы и кому-то помогать — извольте. Только спустя долгое время взаимодействий и какой-то совместной деятельности я учусь сначала отвечать взаимностью, а после отдаюсь тесной привязанности и делаю для этого особенного человека все, что для остальных неизменно «нет». И конечно же у большинства не хватает терпения не то что притираться со мной несколько первых месяцев, но и терпеть мою первую грубость. Вот и получается, что тепло я испытываю только к родителям и парочке друзей. Раньше страдал по этому поводу, но не потому, что страстно желал общения с тупыми животными, которые в обилии окружали меня, а потому, что на меня сильно давило общество, стремительно разделившееся на группы по интересам. Позже научился быть вежливым по необходимости и сохранять нейтральные отношения с теми людьми, с которыми просто приходится периодически сталкиваться, что успокоило моих родителей и прекратило их войны с социальным педагогом по поводу того, что со мной что-то не так и меня необходимо едва не изолировать от других детей.       Обнимаюсь с шахматами, пока иду до комнаты родителей, как со своим талисманом, и думаю о том, что это было чертовски больно — увидеть, как эта дрянь бесцеремонно тянет в рот столь дорогие мне фигурки. Как бы я ни внушал себе, что это всего-лишь вещь, как бы ни старался погрузиться в мое обычное «безразлично», себя все равно не обманешь. Они не имели права разрешать ей то, что запрещали мне на протяжении нескольких лет, несмотря на все уговоры и обещания! Предвкушаю их стандартное «онажеребенок» на все мои претензии и понимаю, что это ни разу не аргумент. «Онажеребенок» — это когда оно ходит под себя или слюнявит все подряд в силу того, что просто не может по-другому, а не когда ей можно больше, чем мне. Я, черт возьми, заслужил эти шахматы хотя бы тем, что являюсь нормальным здравомыслящим человеком, который понимает всю ценность этой вещи.       Возвращаюсь на кухню, все еще слушая недовольные вопли этой мелюзги — что не удивительно, ведь никогда ни в чем не получала отказ с самого рождения, а тут отобрали такую интересную игрушку. Папа пытается укачать ее на руках, бросая мне лишь злобное: «Доволен?», — на что я автоматически киваю, рискуя серьезно отхватить в другой ситуации, но знаю, что с ребенком на руках он не рискнет меня даже тронуть. Срывает всю одномоментно вспыхнувшую ко мне злобу на маму с требованием успокоить ребенка, а она в ответ на него свою усталость жалобой на то, что в этом доме и без того все на ней и он не переломится, если покачает пару минут дочь, которую он не видел целый месяц. В прочем, ничего нового. Думаю стащить из холодильника йогурт и свалить к себе в комнату, пока все не успокоится, но мама видит меня едва не затылком и приказывает остаться, сесть за стол и дождаться обеда. Сильная жесткая женщина — настоящая жена офицера, которую невозможно не послушать. Именно такой, когда не истерит, а ровно злится, она нравится мне больше всего.       — Вот тебе неймется с этими шахматами! — снова обращается ко мне отец, когда понимает, что мама не воспринимает его негатив и смиренно накрывает на стол, кажется, вовсе не замечая шума вокруг. — Сам бери ее теперь и успокаивай, — говорит и правда пытается всучить мне ребенка, от чего я резко отказываюсь, решая помочь маме с расстановкой тарелок. Ну нафиг, еще огребу за то, что уроню ее, что очень вероятно, ведь с самого рождения я к этой глисте ближе пары метров не подходил да и потрогал первый раз, наверное, только сегодня, когда отбирал ферзя. — Сидел ребенок, играл, никого не трогал… — ворчит, когда понимает, что на меня все предыдущие выпады не действуют. Начинает особенно агрессивно качать Диану на руках, заставляя ее рыдать теперь еще и от головокружения, что ни капли меня не тревожит, но заставляет наблюдать с интересом и мысленно прикидывать, что случится раньше: этот горе-папаша устанет от воплей на ухо или ребенка стошнит прямо на его бежевую форменную футболку, которую он не потрудился снять.       — Это не детская игрушка, — повторяю с нажимом и стараюсь сообразить, как долго могу еще пререкаться, испытывая его терпение, без серьезных последствий. Переубедить его без вариантов, но хотя бы попытаться отстоять свою точку зрения… Вряд ли и в этом есть смысл. Наверное, я просто не могу промолчать и зарыть свое негодование. Обида слишком сильна.       — Мужчины, не ссорьтесь, — просит мама особенно притворно-жизнерадостно, чувствуя накал обстановки. — Ну прости, я дала ей шахматы… Она так ревела, но потом увидела оставленные на столе… Между прочим, если б ты их не достал, то ничего бы не было, — начинает раскаиваться, почти заставляя меня выдохнуть и если не совсем простить ей это, то хотя бы понять и не винить столь сильно, но последнее задевает. Если бы я не достал, то ей бы не пришлось отбирать их у меня и Дина не увидела бы и не захотела потрогать. А в чем проблема сразу передать их мне, чтобы я никогда не выносил их из своей комнаты, в которую никто никогда не заходит? Какая логика отбирать их у меня, чтобы тут же передать ничего не мыслящему ребенку?       — Ах, то есть этот гаденыш еще их и брал без спроса? — с радостью цепляется отец за мою оплошность, и я морщусь не от стыда, а от досады, что все это вскрылось и мне вновь придется выслушать о себе «пару ласковых», приправленных еще и злостью на то, что я помешал ему изображать из себя образцового родителя. — А чего ты тогда вообще возмущаешься по поводу того, что кто-то, кроме тебя, их трогает? Единственный, блядь, и неповторимый — великий математик. Ты мне эту ерунду брось. Вырастили… эгоиста, — последнее выплевывает со злобой, как самое страшное в мире оскорбление, что и неудивительно — его мозги настолько пропитаны агитацией про патриотизм и всеобщую коллективизацию, что любое отделение от толпы он считает страшным преступлением.       Я снова киваю и решаю промолчать, чтобы не раздувать конфликт. Да, я эгоист по жизни и не считаю нужным стыдиться этого. Какой смысл мне трудиться во благо мифической высшей цели и общества, если взамен я от него не получу даже «спасибо»? Надо жить и работать только на себя, потому что жизнь у меня одна. Мы все — просто куски мяса, нет ни до, ни после — есть только сейчас, которое необходимо использовать по-максимуму. Нет никакого высшего суда, на котором всем мученикам воздастся — все они просто сдохнут, не использовав возможности жизни на все сто. Но разве отцу это объяснишь? Человеку, который всю молодость положил на службу отечеству это поломает всю картину мира, а потому он будет изо всех сил защищать свои взгляды и пытаться перевоспитать меня.       — И что это за вид? Ты не в состоянии дойти до парикмахерской? Тебе помочь? — снова цепляется к моим промахам, стараясь вывести меня на конфликт и иметь хотя бы формальный повод перейти черту и применить силу. Мы с мамой как раз закончили накрывать на стол и она забрала ребенка у этого изверга, так что я как никогда в опасности.       — Нет, я сам, — отвечаю, чтобы не начать пререкаться, неизбежно обрекая себя на парикмахерские экспресс-услуги с не самым лучшим результатом, а у меня сегодня в планах еще с другом погулять, не стесняясь своей новой ультрамодной прически. В любом случае сам не пойду, пусть «помогает», если ему угодно, когда-нибудь я проломлю эту стену. Ему совершенно не надо чувствовать свою власть надо мной, иначе за прической последуют претензии к моей одежде, манере выражаться и вообще всему, что только покажется ему неправильным — я это знаю, а потому держу оборонительный рубеж до последнего. И он чувствует, что его авторитет дрожит, а потому без конца срывается на меня, пытаясь хотя бы запугать. Вот только если бы мне было хоть немного не все равно на свое тело. Убить — не убьет, покалечить — тоже вряд ли, а остальное поправимо и не стоит моих переживаний.       — А когда ты должен был это сделать? Ты знаешь, чем у меня бунты заканчиваются, — тянет мстительно, но уже теряет градус напряжения, видя мое показательное послушание и вкусную еду на обед. Мама тоже успокаивается, чувствуя, что мордобоя не предвидится, берет все еще орущее существо на руки и прикладывает к груди, совершенно никого не стесняясь. Оно, конечно, затыкается мгновенно, чему я несказанно рад, но не за столом же! Кашляю, поперхнувшись ложкой борща, и думаю, как поделикатнее намекнуть ей, что так не стоит делать. Я вообще-то нормальный парень с все еще бушующими от не закончившегося пубертата гормонами… это вообще нормально, чтобы стояло на собственную мать? Прям как завещал Фрейд, вот только мне при виде ее груди и того, как к ней присосался паразит, и стыдно, и противно одновременно.       Сказать об этом не решаюсь, чтобы не раздувать новый скандал. Отцу нормально, значит, и я так остро реагировать не должен. В конце концов, можно отвернуться и сосредоточиться на обеде. Следующий десяток минут проходит в полной тишине, не считая бубнящего последние новости телевизора. Никто его не смотрит, но он помогает нам избежать неловкой тишины. Все старательно делают вид, что им действительно интересны выборы в Абхазии (такая страна действительно существует?), а я пытаюсь как можно быстрее доесть свою порцию и пойти в комнату, но как только я встаю из-за стола с тарелкой, мама специально идет в наступление:       — Олег, сынок, мне нужно, чтобы ты завтра с утра присмотрел за Дианой. Мне по делам нужно всего-лишь на час — не хочу ее с собой брать. Это же такой стресс… — лепечет уговаривающе, но я не хочу даже слушать ее объяснения.       — Нет, — отвечаю и знаю, что буду железно стоять на своем, несмотря ни на какие аргументы. Я не хочу даже прикасаться к этому существу. Оно противное, оно орет и совершенно ничего не понимает, и я не хочу узнавать, как за ним ухаживать. Смотря на это отродье Дьявола, я лишний раз убеждаюсь, что у меня никогда, ни при каких обстоятельствах не будет детей… разве что взять из детдома уже взрослого лет семи, но это все так нескоро. Я не хочу сейчас брать на себя такую ответственность, ведь ее родители оберегают гораздо больше, чем меня. Это чистый лист, который можно воспитать под себя, еще и долгожданная девочка — я в сравнении с ней так, отработанный испорченный материал. Меня просто убьют, если с ней что-то случится.       — Это почему нет? Тебя единственный раз попросили помочь. Это так сложно, что ли?! — сразу же срывается на гнев отец, даже не пытаясь узнать мое мнение. Да оно ему и не нужно, я априори виноват во всем только потому, что категорически не делаю ничего по его указке. Вот и сейчас решаю промолчать, выбрав меньшее из двух зол. Пытаться что-то доказать бесполезно, и я только встаю спиной к раковине, в которую только что положил тарелку, и готовлюсь просто терпеть всю ругань. — Мать тебе готовит, стирает, убирает, а тебе лень даже один раз в жизни посидеть с младшей сестрой. Вырастили, блядь, паразита… Я давно говорил, тебя нужно было в суворовское отправить, а нифига не в крутые лицеи. Там бы из тебя человека сделали, — говорит и целенаправленно бьет прямо по больному, зная, что этого я больше всего боюсь. Что назло мне вытащит документы из интерната, в котором я действительно чувствую себя человеком и чего-то стою, и отправит в казармы, закует в форму и прикажет сделать из меня робота.       — Я не буду сидеть с ней. Я вам не нянька, — повторяю, чтобы он не думал, что из меня этим страхом можно веревки вить. Год, всего-лишь год мне остался под их крылом, после чего они ничего мне больше не надиктуют. Его я переживу, даже если меня отправят в суворовское: за год такие, как я, не ломаются. Ничего непоправимого за год не случится — это я знаю, а потому все остальное готов принять и ни в коем случае не пропустить через себя — как обычно закрыться внутренней стеной и забыть все как страшный сон. Все, лишь бы никто не смел почувствовать, что способен управлять мной.       — А мы тогда тебе кто? Мешки с деньгами, прислуга, бесплатная комната в Москве? Твоего ничего в этом доме нет, мы горбатимся на работе с утра до вечера, лишь бы у тебя все было, а тебе, суке, лень один раз помочь, — заводится с пол оборота, и я пытаюсь возразить, что давно уже живу на гранты, но мне парируют тем, что вообще-то только благодаря их усилиям и вложениям я сейчас имею все. И я готов даже согласиться, но не в таком контексте. Сейчас понимаю, что спор вообще не об этом, так что снова проваливаюсь в свое «безразлично». Он еще много чего говорит, пытаясь меня вразумить, после чего, словно своему рядовому, приказывает все-таки посидеть с сестрой. Отвечаю неизменное нет, в отчет на что он даже замахивается, чтобы ударить меня, но мама издает такой пронзительный жалобный крик, что даже его трогает, и он решает не переходить черту.       — Влад, ты что, не трогай его! — взвизгивает, и вроде выражает полное сочувствие и готовность защитить своего ребенка, но тем не менее даже не встает со стула, сохраняя физический нейтралитет. Знаю, что если отец слетит с катушек, то она и не подумает влезть. Она никогда не лезет, да и не должна. Она же женщина, потенциально слабая и с ребенком на руках — она не должна вставать между нами. Спасибо хотя бы за то, что она вообще остается на моей стороне. — Ты не знаешь нашего сына? Он же жутко упрямый и никогда ни с чем сначала не согласится. Дай ему подумать до завтра, — замечает совершенно спокойно и… нет, я ошибся, она полностью на стороне отца, хотя и против откровенного насилия. Дает мне время одуматься, но в случае чего совсем не против передать все полномочия по моему воспитанию отцу и полностью согласиться с его методами. — Такой хороший послушный ребенок! — вот этот пассаж не могу понять, но все встает на свои места, когда оборачиваюсь на нее и вижу, что все ее внимание приковано к сопле, которой пока даже полгода не исполнилось.       Посадила ее к себе на колени и раскачивает, придерживая под мышками, и это существо смеется странно хрюкающе, словно оно задыхается. Не думаю, что мама стала бы мучить столь горячо любимое ею нечто… Самое послушное и самое лучшее в мире, даже несмотря на то, что орет целыми днями и ничего, вот ничегошеньки не умеет, кроме сидения и неразборчивого гуления, что уже ей засчитывают за огромное достижение. А я плохой только потому, что не хочу даже прикасаться к этому монстру. Еще раз говорю свое окончательное «нет», на что мне приказывают уйти с глаз долой и «очень хорошо подумать». Оба родителя занимаются ребенком, а я, как обычно, закрываюсь в своей комнате, в красках представляя себе, как получу за свое такое же «нет» завтра утром… или когда даже не вылезу из кровати, потому что для них утро, пусть даже позднее, — это неприлично рано для меня. А может, меня пожалеют после стрижки в ванной, кто знает. Остается только надеяться.       Все еще не могу смириться с тем, что этот орущий кусок мяса получает внимания и любви больше только потому, что существует, мило улыбается и не перечит родителям тупо по причине отсутствия умения говорить. А мне с завидной регулярностью прилетает только за собственное мнение. И как бы я ни рвался из кожи вон, ни старался показать, что я тоже чего-то стою и мною можно гордиться, на меня орут и даже поднимают руку за старые или незначительные косяки. Это делает меня лучше, помогает найти ошибки и исправить их? Нет, скорее вгоняет в тоску и заставляет думать о том, что, что бы я ни сделал, все равно останусь плохим. Идеальным сыном я буду, когда соглашусь перевести меня в суворовское и положу свою жизнь на службу отечеству. После школы сразу в армию на контракт, а там не мудрено попасть на действия в какой-нибудь Сирии… Сын — герой отечества, получил очередь во всю грудь, подорвался на мине или задохнулся при химической атаке. Наверное, как-то так выглядит мечта моего отца.       И во время очередных наших споров он мне ведь прямым текстом это сказал! Мол, лучше бы ему сына в цинковом гробу привезли, чем видеть, во что я превращаюсь. А во что я превращаюсь? Работаю упорно, знаю, чего хочу, и иду к своей цели, едва не по секундомеру отмеряя фазы работы и отдыха, чтобы не подорвать свое здоровье (это я сейчас как-то расслабился и зарекся не открывать учебники хотя бы одну неделю, потому что даже от самого любимого дела должен быть отпуск). Не слушаю его? Может быть, даже во многих вещах, но он и жил в другое время. У него не было другого выбора, кроме как пойти в армию, где его накормят и оденут, потому что двадцать лет назад в очень многодетной семье, несмотря на всю показную помощь государства, с этим было туго. Понимаю и не собираюсь переубеждать его, хотя и не отказываю себе в том, чтобы высказать свое мнение. Высказать и отстоять его сугубо для своей жизни.       Ведь у меня сейчас все есть: у меня есть крепкая опора из небедной семьи, к которой я всегда могу обратиться, у меня есть гранты с олимпиад, которые обещали поднять в следующем году, и современные методы коммуникации в купе с жизнью в столице. Все это можно использовать для того, чтобы не хвататься за первый же вариант, а перепробовать и посмотреть все, выбрать свой путь и идти по нему, не боясь упасть или упустить другие возможности. Не нужно мне, как отцу, искать нормальную работу через связи со знакомыми знакомых или обязательно дать на лапу, чтобы поступить в топовый ВУЗ. Эти страшные времена прошли не совсем бесследно, но в большинстве своем, так что большинство советов отца устарело, и его это бесит. Он думает, что из-за того, что живу в другом времени и в других условиях, я смотрю на него свысока? Но он же сам застрял в прошлом и не допускает даже мысли, что я могу поступать по-другому!       Погружаюсь в свои мысли, гоняю их по кругу, тону в них… Вспоминаю все, что было, и откапываю в самых глубинах ситуацию, которая, пожалуй, задела меня больше всего. Момент, когда год назад я долго думал и взвешивал все риски и наконец решил подойти к родителям с идеей поступать за границу. Изучил программы вступительных испытаний, почитал про прием иностранных граждан в самых топовых ВУЗах мира, прояснил все моменты с общежитием и стипендией, чтобы не напрягать лишний раз родителей материально. Думал, что мои старания оценят, задумаются над предложением свалить от них куда подальше и не без страха благословят на переход на качественно новый уровень как образования, так и жизни. Но и близко этого не было. Мне очень строго, готовясь подавлять любые возражения, было сказано, что об учебе и жизни за границей не может идти и речи, потому что отца тут же турнут с высокопоставленной должности в органах. «Нравится тебе Европа — катайся туда по туристической визе, сколько хочешь. Но жить и учиться тебе там нельзя. Или сам будешь обеспечивать Диану», — сказал папа, показывая на тогда еще живот мамы, и меня взяла такая злость…       И ладно престиж и перспективы, в конце концов, в России тоже полно хороших ВУЗов, в которых меня с дипломом победителя всероссийской олимпиады примут с распростертыми объятиями. Тем более что, оглядываясь назад, я понимаю, что с моим абсолютным отсутствием способностей к гуманитарным предметам я вряд ли бы за один год смог подтянуть язык до такого уровня, чтобы освоить обучение на английском. Но ведь будут зарубежные стажировки, обучение по обмену — это все тоже пройдет мимо меня из-за того, что им не терпелось заделать личинку, а отец, который всю свою жизнь отдал войне, после органов устроится разве что охранником в ближайший супермаркет. Восемнадцать лет… ну ладно, допустим, уже семнадцать я взаперти. И каждый день, когда я смотрю на это нечто, лишь отдаленно напоминающее человека, я не понимаю, почему ему — все, а мне — ничего. Этому существу открыты все дороги, потому что нет давления по поводу того, что надо заботиться и думать о младшей сестре, оно — девочка, а потому к нему не будут приставать с армией и позволят спокойно заниматься тем, что только душе угодно, и наконец ему — вся родительская любовь и поддержка. А я так — мусор. Неудавшийся эксперимент, первый блин комом.       Не могу я смириться и принять, что так и должно быть. Чем я его хуже? И к родителям я худо-бедно привязался, научился уважать, слушать и стараюсь понимать их, хотя с каждым годом, кажется, отношения между нами становятся все хуже. А потому и мне сложнее. Когда только открылся, принял и установил прочную связь, которая, материализовавшись, напоминала бы косу из нескольких канатов… И я умею прощать, особенно таким особенным людям, которые прощали мне еще больше, но не когда вот так регулярно меня не ставят ни во что, припоминают и злорадствуют по самым мелким косяками и не просят — заставляют жертвовать своими интересами ради того, что я до сих пор не могу воспринимать как человека. Личинка — самое правильное слово. Питается за счет взрослых и едва похоже на человека. Оно вообще живое, умеет думать и чувствовать что-то? Пока мне кажется, что оно может только требовать еду криком и поглощать ее, перерабатывая в кал. Какая мерзость.       У меня нет никакого шанса даже теоретически наладить с этим хоть какие-то отношения, пока не увижу в его глазах проблески сознания. А пока это просто громкая кукла, к которой я никак не могу проникнуться сочувствием. Это плохо? В любом случае, не в моих силах это изменить. Пока я стараюсь обходить ее стороной и сузить все контакты, чтобы каждый раз внутренне не ужасаться тому, что у меня к нему ничего, кроме ненависти, но и та носит скорее ровный характер. Я не мечтаю свернуть шею этому куску мяса и развесить по комнате его кишки — скорее я просто хочу, чтобы его не было. Пусть эта кукла сломается и в моей жизни не будет напряга вроде «посиди с Дианой», «подумай о сестре», «пожалей ее» и все в таком духе. Нет, не буду я с ней сидеть, и нам всем же будет лучше, если с меня снимут эту обязанность, потому что я совсем не гарантирую, что верну им ребенка в целостности и сохранности. Я не буду брать его на руки, не буду утешать — скорее скажу положить в кроватку с высокими бортиками, надену беруши и закроюсь в своей комнате.       И вот родители же знают все это. Смотрят косо и заставляют меня сидеть с ней, надеясь так нас сблизить! Как будто специально подставляют меня под удар, чтобы было, за что меня убить. Чтобы скостить себе срок по состоянию аффекта и не отбывать по-максимуму за предумышленное… Дойдя до такой крайней точки почти панических своих рассуждений, решаю, что хватит с меня плавать в предметах своего беспокойства, пора выкинуть все это из головы хотя бы до конца сегодняшнего дня, причем начиная с этого момента. Как раз подошло время собираться и идти к метро, чтобы вовремя доехать до места назначенной другом встречи (на самом деле нет, еще довольно рано, но лучше я заранее соберусь, не спеша дойду и погуляю рядом с местом, чем еще хоть полчаса проведу дома, где на меня давит буквально все).       Собираюсь медленно и тщательно. Проверяю прогноз погоды, радуясь отсутствию дождя и относительно высокой температуре, и решаю остановиться на черных джинсах и черной футболке — поганое у меня сегодня настроение, не вижу смысла скрывать это. Аккуратно складываю ветровку на случай если все-таки пойдет дождь или похолодает к вечеру и кладу на дно портфеля, в котором помещается так же бутылка с водой, различные документы, пауэрбанк, кошелек, зарядка, наушники и книга на случай если совсем нечем будет заняться в метро — в общем, складывается полное впечатление, что собрался я минимум дня на два, но мало ли что может случиться и пригодиться — необходимо быть готовым. Расчесываю все еще спутанные со сна волосы, осознавая, что делаю это в последний раз, но запрещаю себе загоняться об этом. Ну побреют и побреют, в конце концов, волосы — не зубы, отрастут. Крайне наплевательски отношусь к своему телу, сосредотачиваясь на сохранности психики, но и от нее отгораживаюсь стеной, запрещаю себе переживать по поводам, о которых переживать стыдно или губительно… Иногда я задумываюсь, что было бы круто не чувствовать ничего, совсем.       И все-таки надо попробовать сосредоточиться на хорошем, хотя бы пока у меня есть такая возможность. Попробовать кормить свою психику положительными ощущениями, чтобы не случалось как вчера — неосознанные незапланированные отключения, которые пугают не на шутку. Я хочу это контролировать, как всегда было! Или хотя бы понимать, почему так случилось, а не просто расстроился — и сразу сбой системы. Держу лицо и играюче отбиваю любые попытки меня задеть, особенно если это люди, с которыми легко порвать в случае чего, но удары от родни почему-то начал воспринимать особенно остро, что срочно, очень срочно надо исправлять. Пытаюсь беззвучно прокрасться в коридор, чтобы не объясняться, куда я, зачем и оповестить о своем уходе только хлопком двери, но моим планам не суждено сбыться. Уже успокоившийся и даже подобревший отец выруливает с кухни и внимательно наблюдает за тем, как я прячу за спину рюкзак и делаю вид, что просто шел на кухню. Придется отпроситься по-человечески, и это гораздо сложнее для меня, чем просто сбежать без объяснений, а потом получить за это.       — Нам пришли целевые квоты. Я переслал тебе на почту, подумай над этим тоже, — издевается, намекая на свое предыдущее пожелание подумать над приказом посидеть с сестрой. Опирается на стол, провожает меня взглядом к раковине, где я, удерживая нейтральное выражение лица, наливаю себе воду дрожащими руками. Какое еще целевое, зачем? — Если делать, то делать сейчас. Особенно если хочешь на хороший факультет Бауманки, — добивает меня конкретизацией бреда, и я давлюсь следующим осторожным глотком. Кашляю, чувствуя, как с каждым судорожным вдохом капли воды проникают в гортань. Даже не угрожая жизни, заставляют задыхаться, и только это позволяет мне не обрушиться сразу же гневной тирадой о том, что в гробу я видел целевое и уж тем более в Бауманку.       — Ты серьезно сейчас? — через спазмы в горле говорю наконец и снова кашляю, сжимая стакан едва не до хруста. И лучше сдохнуть на месте от удушья, чем пытаться объясниться с этим человеком. Что я вообще должен ответить? Все дипломы с олимпиад, каждый из которых в отдельности уже дает мне поступать в любой ВУЗ и на любой факультет без конкурса, его не убеждают в том, что мне не надо помогать с этим? Какое целевое, зачем? Тем более в такой откровенно средненький ВУЗ. Для кого-то, возможно, предел мечтаний — это их право; но это не мой уровень, далеко не мой. Уже имея если не весь мир, то хотя бы такую большую страну на ладони с возможностью ткнуть в любую точку и обязательно получить там место, оставив далеко позади остальных претендентов, зачем мне попадать в рабство гос. учреждению? — У меня другие планы. И возможности, — начинаю осторожно, чтобы потом не получить сюрприз в духе «я уже договорился».       — Возможности… — шипит, словно грязное ругательство, и снова не скрывает своей ненависти ко всему, что делаю я сам, без его помощи. — Ну поступишь ты, выучишься, а потом куда? Учителем математики в школу? — издевается, заставляя выйти на эмоции и начать ругаться с ним, чтобы был повод наорать на меня и лишить привилегии вроде дачи формального согласия. Более чем уверен, что его совершенно не интересует мое мнение. Он уже все решил, возможно, даже связался с нужными людьми, но я не позволю вот так просто утащить меня в структуры, от которых я с таким трудом открестился. Только хорошие оценки не убедили моих родителей в том, что я сам могу устроить свою жизнь, мелкие олимпиады второго-первого уровня, не со всех из которых я возвращался с победой, но призерство себе выгрызал гарантированно — тоже, и теперь, когда я допрыгнул до всероса, в прошлом году и вовсе став абсолютным победителем, успев даже пожалеть о том, что писал не за одиннадцатый класс, чтобы иметь возможность поехать на межнар, их, по всей видимости, даже это не убеждает.       — Учителя в Москве, между прочим, под сотку получают, — отвечаю давно заготовленным аргументом. Нет, меня этим не напугаешь. Вообще ничем, кроме перспектив снова попасть в армию, причем не на год по своей же глупости, а на всю жизнь по чужой. Поступить в не самый хороший ВУЗ с обязательством доучиться и после выпуска отработать несколько лет в оплачивавшей мою учебу структуре — боюсь придумать, что может быть еще хуже. «На три ставки?» и «Ну это вообще не твой уровень» — эти фразы мои родители произносят практически одновременно: отец — первую, мама — вторую; после чего они оба смеются и понимающе кивают друг другу, после чего я понимаю, что этот разговор планировался давно. Они за одно, и мне придется одному отбиваться от двойных аргументов.       — Не глупи. С целевым мне будет проще устроить тебя к себе, сам же мне потом спасибо скажешь, — еще одна попытка показать свою значимость. — Я хочу дать тебе возможность заниматься тем, что тебе нравится, — но успевает одуматься и задобрить меня мнимой выгодой. Не понимает, что мне не нужна его корявая помощь, я сам добьюсь гораздо большего, если мне не будут мешать, специально тормозя на более низких этапах развития, опасаясь отпустить меня окончательно. Слов нет, чтобы выразить, как меня раздражает такое наглое навязывание своей помощи. Пусть личинку свою нянчат, а мне от них достаточно только моральной поддержки. Но стоит мне только заикнуться об этом, как они выворачивают все мои слова наизнанку и пытаются пристыдить за то, что я слишком много на себя беру и вообще если я больше не нуждаюсь в них, то могу валить из дома на все четыре стороны.       — А что мне нравится? Ракеты конструировать, оружие? Ты понятия не имеешь, что мне нравится, — не могу сдержать себя и наконец говорю то, что думаю. Каждое слово как выстрел, и будь на месте отца хотя бы мой ровесник, тот бы уже замер перепуганным сусликом и напряженно ловил каждое мое последующее слово, позволяя уничтожать его морально, но, естественно, с мужчиной вдвое старше меня, побывавшем во множестве горячих точек и насмотревшимся на всякого рода жуть, такой фокус не проходит. Мгновенно меняется в лице и еще больше злится, потому что даже намек на претензию с моей стороны действует на него как красная тряпка на быка. Хлопает по несчастному столу, заставляя меня внутренне сжаться, и в этот момент во мне снова срабатывает чертов предохранитель, отключающий эмоции. Расслабляюсь и делаю еще один глоток воды, после чего ставлю бокал на стол и, не показывая и тени страха, собираюсь пройти мимо отца к двери кухни.       Меня перехватывают за плечо и заставляют обернуться, а краем глаза я вижу, как мама вся напрягается. Прижимает к себе ребенка, садится на диван и сосредоточенно переключает каналы, делая вид, что происходящее ее совсем не касается. Сжатые губы и пустой взгляд выдают в ней крайнее смятение, но такая реакция скорее вызвана не агрессивным поведением мужа, а моей наглостью. Хочет как обычно переложить обязанности по моему воспитанию, потому что я, видите ли, парень и пара подзатыльников мне получить даже полезно, «чтобы мозги на место встали». Готовлюсь молча терпеть, просто выдыхая и поднимая взгляд прямо. Глаза в глаза: мои — равнодушные, почти обреченные, и его — горящие ненавистью. Не страшно даже когда встряхивает меня за плечо и правда отвешивает подзатыльник. Из-за того, что я полностью расслаблен, голова мотнулась вперед и вместе с пришедшим ощущением тупой боли зубы щелкают, едва не прихватывая кончик языка. Кулак никуда не впечатал — уже хорошо, а все остальное так, детский сад. Я не настолько его выбесил, чтобы бояться.       — Берега попутал, малой? — шипит почти прямо на ухо, хватая меня за волосы. Наказывает еще и за то, что не подстригся к его приезду, заставляет максимально запрокинуть голову, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить натяжение. Больно до слез, но реагирует только тело, внутренне я спокоен. Ничего, ни единой мысли нет, и дальнейшие его фразы о том, чтобы я не смел ему хамить и вообще хорошо бы быть бесконечно благодарным за то, что для меня так много делают, проходят мимо. Просто дышу, стараясь сосредоточиться на этом, а не на тянущей сильнейшей боли от натяжения волос. «Снимет скальп», — мелькает паническая мысль, но тут же теряется, потому что не может зацепиться хоть за какую-то эмоцию.       — Пусти, я пойду, — говорю, когда он наконец заканчивает. Каждое слово дается тяжело, потому что телу страшно и больно, ему трудно даже дышать без перебоев. А внутри пусто. Даже если я ошибся и перебил его воспитательную речь и меня прямо сейчас с размаху приложат лбом в стену — даже это не станет достаточным основанием для того, чтобы сопротивляться, кричать и уж тем более просить прощения. Ему самому не страшно причинять боль обмякшей безвольной кукле? Не замечает, что я будто отключаюсь на это время? Это не нормально, так не должен поступать человек, который, по его же словам, бесконечно любит меня как сына и делает все для моего благополучия.       — Куда? — спрашивает, и правда отпустив как волосы, так и плечо, и спокойно следует за мной в коридор, где я хватаю рюкзак, надеваю на плечи и сажусь на маленький пуфик, чтобы зашнуровать кеды. Наплевать, отпустят меня или нет — не хочу здесь оставаться. Не хочу на уровне инстинктов, нежели осознанного желания убраться куда подальше. Есть цель и программа для ее достижения, и я ей следую, зная, что так будет правильно. Мое тело и моя психика в тандеме решили, что мне нужно уйти и погулять до позднего вечера, значит, так и должно быть.       — В парикмахерскую, — играю с огнем, озвучивая откровенную ложь, но отец не слышит фальши, наверняка думая, что напугал меня достаточно. «Вот так всегда бы», — усмехается победно и в ту же секунду теряет ко мне интерес, но по заведенным им же правилам устраивает допрос на тему того, когда я собираюсь возвращаться. Решаю, что лучше снова соврать, что скоро, чтобы не растягивать наше прощание даже на несколько минут. Обрекаю себя на жестокую расправу по возвращении, но его вообще что угодно может вывести из себя, так что тут невозможно отмерить оптимальную дозу непослушания.       Опять чисто формально отец разрешает мне идти, на что я только киваю, тоже формально соглашаясь и как бы благодаря его за оказанную милость. Шнурую кеды, пару раз сбиваясь из-за дрожащих рук. Перед выходом еще раз проверяю, все ли взял, и наконец ухожу, только на лестнице вспомнив, что забыл крикнуть что-то типо прощания. Получу за это по возвращении, но это мелочи, потому что мне проще отмечать те моменты моей жизни, за которые мне ничего не будет. Вызываю лифт, вхожу в кабину, только внутри понимая, что все не так. Как только дверь за мной закрылась и опасность отступила, ко мне должны были вернуться эмоции. Я должен бы думать о том, как все плохо, жалеть о своей вспыльчивости или ненавидеть отца за то, что все проблемы у него решаются через рукоприкладство, но ничего этого и в помине нет. Ни злости, ни сожаления, ни хотя бы желания поскорее выкинуть из головы неприятную ситуацию и сосредоточиться на встрече с другом, которого не видел два месяца и жутко соскучился. Ничего.       И это не пугает. Страх — это тоже эмоция. Я просто умом понимаю, что все неправильно, и понимаю, что необходимо вернуть все обратно, но как это сделать — ума не приложу. Как усилием воли не вызывал это состояние, так и не могу таким же усилием воли его прогнать. Переставляю ноги механически, выходя во двор, дохожу до ворот и открываю магнитный замок, прохожу еще пару кварталов в сторону метро, до которого я обычно добираюсь на автобусе, но сейчас решил дойти пешком, так как времени все равно в запасе полно. Закуриваю автоматически, только потом вспомнив, что не хочу получить зависимость и необходимо держать сигареты под контролем, используя их только как развлечение. Ладно вэйп — его хотя бы с натяжкой можно назвать безопасным, но его прикольно курить дома, закрыв дверь и утонув в паре, чтобы каждый вдох (не важно, с затяжкой или нет) был не отличим от другого. А на улице мне хочется гари и горечи, потому что от нее больше ощущения… накуренности, что ли. Все эти смолы и ароматизаторы не спроста добавлены — это тоже работает как мощный привязывающий аспект.       Но какая разница, какой вред я получаю от сигарет, если в конечном счете мы все умрем? Собьет меня машина и отправит в топку все мои усилия по здоровому образу жизни. К тому же, я надеюсь, что хотя бы это поможет мозгу начать генерировать эмоции. Телефон вибрирует в кармане, на автомате достаю и читаю сообщение от друга о том, что у него дела, сейчас прям вообще никак и «давай завтра». Отвечаю «пошел ты» на автомате, потому что понимаю, что это должно было меня расстроить. Он меня бросил в самый неподходящий момент, хотя я регулярно занимаюсь его проблемами… Обо всем этом я обязательно как-нибудь подумаю тихой больной ночью, когда хотя бы буду чувствовать. Сейчас — это просто бестолковое перемешивание слов вроде «должен», что не дает мне проникнуться проблемой на все сто. Ничего не произошло — у меня просто изменились планы, это вообще не повод для смятения. Так, наверное, рассуждает мой мозг, когда решает все же не выходить из режима «безразлично» и так же холодно продумывает, что делать дальше. Возвращаться домой нельзя (не важно почему, я просто знаю, что не стоит этого делать), но и шататься в одиночку по городу не стоит, иначе моя психика рискует так и не выйти из анабиоза.       Как раз в этот тупиковый момент мне приходит очередное сообщение от Мальвины, которая повадилась использовать нашу переписку в качестве личного дневника. Пишет, что с друзьями пьет в центре и вообще я ей не нужен, что я прочитываю наискосок, уловив только слово «пьем». Не церемонясь, пишу, что подъеду к ним через час. На удивленно-восхищенные вопли не реагирую, только прошу сказать точный адрес и подождать меня. Даже притворно извиняюсь и говорю, что все мои планы сорвались и я могу посвятить весь день и вечер ей. Питаюсь ее радостью, потому что собственной мне испытать не предвидится, и стараюсь хотя бы испытать удовлетворение от того, что жизнь начинает налаживаться… Снова мимо, видно, мне придется все-таки доехать до Мальвины и ее друзей, выпить чего-нибудь горячительного и только так перезагрузить свою нервную систему, которую снова заклинило от перегрузок. Бракованный у меня какой-то мозг, я бы с удовольствием заменил себе центры настроения на протезы, которые бы управлялись с пульта.