Безразлично

      С приходом утра моя ненависть никуда не делась. Обычно меня быстро отпускает или же я хотя бы могу отвлечься на что-то другое, но тут никак. Тут густое, переполняющее всего меня чувство пополам с похмельем. Лучшее самоощущение, особенно когда на ухо орут, чтобы я немедленно проснулся. Тихо скулю, пытаясь уползти под одеяло и переждать бурю там, но мама не прекращает кричать, что я сам виноват в своём плохом самочувствии и нечего разлеживаться. А ещё я сегодня сижу с Дианой и мое «нет» никого не интересует. Под аккомпанемент воплей ползу в ванну. Отшатываюсь, взглянув на себя в зеркало: уродливая лысая голова, синяки с кровоподтеками и вишенкой на торте — россыпь блесток, которых не удалось отмыть. Тошнит от этой ситуации. Осторожно умываюсь, чтобы не причинить себе лишней боли, чищу зубы, чтобы прогнать изо рта спиртовое омбре. Пожалуй, ещё никогда мне не было так плохо. Было больно, было неприятно, тошнило от самого себя и ненависть на весь мир вокруг, но чтобы все вместе…       Приходится выйти в кухню к матери. Рисует стрелки, внимательно всматриваясь в небольшое зеркало на столе, а второй рукой придерживает ребенка на коленях. Уже оделась в легкое белое платье и уложила темные, как и у меня, волосы, заколов передние прядки на затылке. Остался только макияж, и она готова упорхнуть по делам, оставив на меня чудовище, которое ноет, протягивая жирную руку, пытаясь схватить лайнер для глаз. Она поднимает глаза на меня, после чего поджимает намалеванные красным губы как бы обиженно и снова утыкается в свою тонкую работу. И ее можно назвать сейчас красивой, даже очень, статная и строгая, роскошная во всех смыслах женщина. А я так для нее, еще одна проблема, досадная ошибка, которую вчера чуть подправили кулаками. Сука. Такая же блядь, которую я ебал вчера в клубе. Ненавижу до темной дымки перед глазами. Ее и чудовище, которое хотят на меня повесить.       — Я не буду сидеть с малой, — чеканю по слогам, еле себя сдерживая, чтобы не начать ругаться матом, потому что этого мама уж очень не любит и даже может начать орать… так же матом в ответ. Хочу решить все мирно, не вижу смысла с ней ругаться. Она меня родила, она меня растила, я не хочу превращать наш последний разговор в скандал. Не ради нее и не ради себя, ради только лишь призрачного воспоминания о том, как она хорошо ко мне относилась. Это будет правильно. Не надо срывать на ней свою злобу. Это черное, выползшее словно прямо из ада, чувство должно остаться глубоко во мне.       — Нет, будешь. Я слишком много для тебя сделала, дорогой мой. Меня никто не спрашивал, хочу ли я ребенка в восемнадцать, хочу ли кормить грудью, а потом ложиться на операцию, чтобы восстановить красоту, которую ты из меня высосал. А сейчас мне наплевать на твои желания. Ты сегодня сидишь с ребенком, и точка, — давит своим авторитетом и зачем-то винит меня в том, что я никак не мог контролировать. «Жалеешь? Сделала бы аборт, если бы могла вернуть время назад?» — спрашиваю, но не вслух, потому что знаю ответ. — Ты слишком много нервов потрепал мне и отцу. Ты не человек, ты чудовище, Олег. Ты никого не любишь, у тебя нет авторитетов, нет уважения. Я рожала сына, а не мразь, — говорит то, что я слышал не один раз. И если раньше я думал, что это на эмоциях, это гормоны и вообще просто чтобы сделать мне больнее, то теперь понимаю, что она реально так думает. Я — мразь. Я — скотина последняя.       — А замуж ты тоже не за мразь выходила? — не могу не съязвить. Дышу глубоко, чтобы вообще продолжить с ней говорить, а не молча уйти собирать вещи. Один вчера бил, а вторая смотрела. Я не святой, у меня полно своих демонов, но я не хуже них. Они меня таким сделали, сами срываются без конца, заставляя меня все глубже уползать в свое «безразлично», что делает меня мразью, как она выразилась. Не могу, хочется сделать больно. Так же оттаскать за волосы по всем углам, а потом посмотреть, как она будет держать лицо. Получился бы забавный эксперимент.       — А как тебя ещё воспитывать? Ты ведешь себя ужасно и по-хорошему не понимаешь. Если бы хоть чуть-чуть слушал слова… У тебя на все свое мнение! Ни с чем ты не соглашаешься, у тебя на все сто слов в ответ! Сколько раз тебе было сказано не пить? Тебе семнадцать — еще молоко на губах не обсохло, а ты уже имеешь наглость приходить под утро… — заводится, но глубоким выдохом сама себя успокаивает, обмахивая лицо ладонью, чтобы показательные слезы не смазали макияж. Ей не больно, по крайней мере, не до слез. Я вчера видел боль, я вчера смотрел в глаза чистой боли девочки, которая хотела легкий вечер в компании «крутого парня», а получила концентрированную боль и ужас. Вот этим показательным плачем меня больше не обмануть. — Правильно отец говорит, надо тебя сдать в Суворовское. Я очень за тебя просила, мой дорогой, говорила, что тебе нужна физ-мат школа, но вот сегодняшний случай стал последней каплей. Передадим документы в военное — там из тебя человека сделают. Я все, я больше не могу тебя воспитывать, — продолжает истерику, а я морщусь скашивая глаза в окно, лишь бы не смотреть на ее наигранное отчаяние. Нахуй.       — Я тогда уйду из школы, — говорю ровно, запретив себе чувствовать. Мне не жаль потерянных перспектив, мне не жаль всех своих усилий и того, что сдамся всего за шаг до своей полной независимости. Себя мне не жаль ни капли, ее — тоже, а уж тем более отца. Мне никого больше не жаль. Ну вот кто я в сравнении хотя бы с нашей планетой? Чего стоит моя эмоция, сгенерированная парой клеток в мозгу, если где-то каждую секунду умирают тысячи таких же амбициозных? Сталкиваются галактики, тают кометы, взрываются сверхновые… а у кого-то рушится жизнь. Не важно. Безразлично.       — Да куда ты денешься? У тебя ничего нет. Ты без мамы и папы ничто, поэтому ты будешь делать все, что тебе скажут, — пытается меня убедить, истерично посмеиваясь, но я знаю, что все не так. У меня есть я, который ебал тратить год на чистку картошки и хождение строем. Ебал всю оставшуюся жизнь соответствовать их ожиданиям, а не своим желаниям, тем более что как бы я ни старался, им все мало. Им нужно непременно запихать меня в армию на контракт, заставить воевать во благо государства за его амбиции, а взамен получить только гнилые почести. Не. Буду. Если уж я все равно мразь конченная, раз не уважаю никого и не люблю, то почему не поддерживать это впечатление о себе? Не любить проще — это не больно. Не пытаться себя исправить ради чужих ожиданий — это свобода. Не пытаться слушать и понимать других — так проще. Проще никогда и ничего не чувствовать. Проще отказаться даже от семьи, раз уж они положили болт на мои желания, мои остатки, жалкие огрызки моих чувств, которые я зачем-то старался поддерживать. Теперь похуй. На все и по жизни. — Ты не слышишь? На меня посмотри, скотина! — вскрикивает, и я упускаю момент, когда она встала на ноги, но успеваю отшатнуться от пощечины. Наманикюренный ноготь царапает мой нос.       Разворачиваюсь и ухожу, не слушаю чужие вопли и стенания о том, какое я чудовище, опять ничего и никого не слушаю. Отбиваюсь от ее попыток схватить меня за руку и всучить мне ребенка, который опять начинает ныть. Говорю, что мне похуй на ее планы и пусть берет с собой эту нечисть, а мать опять показательно заламывает руки и говорит, что я ни на что не годен. Угрожает, что позвонит отцу, ещё что-то… Мне по боку. Беру с полки рандомную книгу и делаю вид, что сажусь читать, а она кричит, что посадила ребенка в кроватку и, как бы я ни упрямился, мне все равно сидеть с «Дианочкой». Приговаривает, какая Дианочка золотце и умница, не то что ее старший брат, что не надо плакать и мамочка скоро вернется, что надо просто потерпеть меня, чуть ли не демона во плоти. Подхожу к двери своей комнаты и закрываюсь. Жаль, не на щеколду, которую мне запретили прикрутить, а потому приходится навалиться на дверь и держать, пока мать натурально ломится. Кричит, что ребенок остается со мной и если с Дианочкой что-то случится, она меня убьет. Сдерживаю натиск, а когда она уходит, хлопнув входной дверью, сползаю на пол, чтобы отдохнуть от произошедшего.       Дышу, чувствуя, как медленно возвращаются эмоции. Ненависть и боль — больше ничего. Морщусь, чувствуя, как эта чернь наполняет меня, и не даю себе раскисать. Собираю вещи в чемодан, в который конечно же не влезают все книги, что очень неприятно, но переживу. Главное — вещи, вся техника, которую я нахожу запертой в сейфе в комнате родителей, но благо, давно подсмотрел пин-код, о чем они не догадываются. Хочется стащить ещё и немного денег, но запрещаю себе — мне от них ничего не нужно. У меня есть остатки гранта на первое время, а потом… Не знаю, буду работать, буду репетировать по математике или физике, тем более, что опыт такой помощи у меня уже есть. Учитывая, что у меня есть волшебный диплом победителя всероса, мало кто посмотрит на то, что я ещё даже школу не закончил, и можно будет получать неплохие деньги. На вечернем закончить одиннадцатый класс хоть на все тройки, и тогда уже поступить в ВУЗ, а там будет проще. Хорошо у меня все будет. Может, даже лучше, чем сейчас, когда вроде в тепле и комфорте, но с постоянным психологическим прессингом и порою даже физическим насилием.       Все это время слышу надрывные крики «Дианочки», которая конечно же не привыкла так надолго оставаться одна. Мучительно выбираю, что взять из домашней библиотеки, так как места осталось только для двух книг — не больше. Разрываюсь между тем, что пригодится (например, пособие для подготовки к олимпиадам) или тем, что хочется взять просто для души. Телефон держу в руках, и мой друг как раз в этот момент решает напомнить о себе и позвать гулять. Сначала не хочу читать и отвечать, ведь я вроде как все еще зол на него за вчерашнее, но с того момента так много всего произошло, да и в одиночку который день тошно. Соскучился, что уж с меня взять, поэтому и не закрываю тут же окно всплывающего сообщения, а читаю про себя, улыбаясь каждому слову и каждой букве.       «Привет. Мои «непредвиденные обстоятельства», — начинает, намекая на наш последний разговор, когда он послал меня под таким предлогом, — привели к тому, что мне срочно нужно уехать в Питер, но билеты были только на вечер, так что мне целый день гулять по городу с чемоданом. Составишь мне компанию?» — формально спрашивает, но на самом деле не сомневается, что я не посмею отказаться. Что бы между нами ни случилось, как бы мне самому ни было плохо, вокруг него всегда на задних лапках прыгаю. Подчиняюсь его таланту притягивать людей, смеюсь над его порою глупостью и наивностью, обусловленные тем, что всегда был золотым мальчиком и горя не знал, кроме того, что сам выпрашивал на свою задницу. Человек, который по своей инициативе ссорится с предками, которые его едва не на руках носят, особенно после развода, когда он резко стал травмированным до глубины души и недолюбленным. Угу, в шестнадцать лет, когда некоторые уже создают свою семью, он ноет, что отец его бросил.       «Я тоже буду с чемоданом», — печатаю, всем весом ложась на этот самый чемодан, лишь бы он закрылся и молния не расходилась от количества вещей. Как бы ни старался, все не утащить, все любимые вещи, теплую кровать, всю электронику и все книги не уложить в небольшую сумку, с которой обычно катаюсь на сборы не больше чем на месяц. А теперь, получается, сваливаю на всю жизнь. Даже не верится. «Ты-то куда?» — пишет, сначала вообще не поняв, что я имею в виду, а когда наконец до него доходит, пишет мне паническое: «Все так плохо?» О да, красавчик, еще как. У меня уже несколько лет вот так плохо. Иногда чуть лучше, но в основном кромешный ад, из которого я сбегал в общежитие интерната, убеждал себя, что ну вроде ничего такого и я правда иногда специально всех выбешиваю, поэтому вообще заслужил такое обращение, но вот еще немного постараюсь, докажу им, что чего-то стою и со мной можно считаться, и тогда это закончится. Себя винил, идиот, пока еще мог что-то чувствовать, а теперь сил лелеять в себе что-то человеческое совсем нет. И ты нихуяшеньки не знаешь, потому что всегда казалось лишним выносить сор из избы. Ты только едва догадываешься о том, что все не в порядке, и то не потому, что я хоть раз жаловался, а потому, что пару раз видел меня и обритым налысо, и в синяках, и ныкающимся в комнате общаги во время каникул, как безродный.       «Не бери в голову», — отвечаю, надеясь, что и в этот раз получится заговорить ему зубы и уйти от всех неудобных вопросов. Надеюсь, что у меня получится сохранить красивую картинку для него. Пусть думает, что я просто обнаглел и пришел поздно бухим в говно, за что и получил, а не правду, что это тянется уже непонятно сколько. Кошмарный сон без права проснуться из пассивной агрессии, попыток подавить волю и переделать под образ идеального послушного солдафона, которому будет по нраву мечтать о работе в минобре, гореть патриотизмом и любить ездить с отцом на стрельбища по выходным. Не тянуться к большему, быть серой массой и не перечить, иначе за инаковость придется регулярно получать. Стрижка ежиком и чеканный шаг, игра в войнушку где-то в лаборатории за тройной системой пропусков и убийство миллионов людей в перспективе одной своей диссертацией. Которая конечно же тоже будет засекречена. У отца так не вышло: у него не было столько ума и старания, а также возможностей для учебы, поэтому пришлось довольствоваться ролью пешки, которая только и может, что отдавать приказы и подчиняться приказам начальства. Теперь из сына лепит то, до чего десятки лет сам не мог дотянуться.       «Я не думаю, что все настолько серьезно. Ты вечно мне говоришь, что я слишком близко принимаю к сердцу ерунду, а сейчас сам впадаешь в истерику», — других мыслей я от него и не ждал, но такая наглость рассуждать о том, в чем он не смыслит, заставляет ненависть ко всему живому во мне еще пуще разгореться. «Ты нихера не знаешь», — только и могу напечатать. Детские крики за стенкой надрывные и булькающие, раздражают жутко. Они словно не из этого мира, слишком отвратительные. Меня не волнует, из принципа не подойду посмотреть, как там это чудовище. Чемодан, кстати, с горем пополам удалось закрыть, и больше меня ничего не держит в этом доме. «Так расскажи», — предлагает, сам не зная, что за ящик Пандоры пытается открыть. Думаю, что не нужно ему все это, что только поохает или начнет советовать типичные вещи вроде того, что нужно немедленно уходить и писать заявление в полицию. Как будто у отца недостаточно знакомств, чтобы замять дело. Да и не нужно мне это, я уже все решил и спланировал. Жалость чужая мне тоже не нужна.       Но вопреки своим вроде как жутко правильным и трезвым рассуждениям, зачем-то поддаюсь и решаю рассказать ему сразу все и обо всем. Понимаю, что заебусь печатать столько текста, поэтому запираюсь в комнате и готовлюсь записать самое длинное голосовое в моей жизни. Заодно и выясню, какая максимальная их длительность в ВК. Рассказываю о том, что началось все, кажется, еще до того, как я пошел в школу. С первым «тыжмужик» и запретом на любые эмоции, кроме гнева, с установкой на то, что я должен быть лучшим, но только в определенных областях, словно робот, которого запрограммировали решать только одну задачу. С запретом задавать вопросы и даже думать о том, что взрослый может быть не прав. С множеством «я знаю, как лучше» и «ты ничего еще не понимаешь». Когда тебе с одной стороны дают образование, а с другой запрещают думать своей головой и выбирать свой путь. За личное мнение пиздят, а за смирение лишь причиняют боль и продолжают унижения, пытаются еще больше сломать.       Можно было в таких условиях остаться человеком? Жалею себя, но если не я, то больше никто меня не пожалеет, потому что никому я не нужен, даже тому другу, которому бесстыдно жалуюсь. Не с таким ворохом проблем и косяков за плечами. Я, может, завтра вообще сяду за изнасилование, а ему уж точно не нужен друг-зек. У меня есть только я, и уж о себе-то я позабочусь, себя пожалею, а еще кто-то в этом мире меня не волнует. Это тоже говорю, не боясь осуждения, потому что поебать даже на мнение последнего человека в мире, который готов меня выслушать. «Я дрянь и мразь», — заканчиваю свою пламенную речь и отпускаю голосовое в полет по сети. Ебать, почти двадцать минут получилось, и еще столько же я жду, пока он послушает, чтобы зачем-то посмотреть на ответ. Легче не стало и не будет, этот кошмар навсегда со мной, в самой моей сути отпечатано, как позорное клеймо. Человек, которого даже собственные родители считают мразью и ошибкой, а, может, и не человек вовсе. Человек не будет с таким хладнокровием калечить и насиловать, человек хоть что-то чувствует, а у меня одни огрызки в душе.       Вечное «недо»: недолюбил, недотерпел, недожалел своих самых близких, может потому что не хотел, может потому что меня только так и научили, теперь уж не разберешь. Мне адски страшно, когда наконец выбираю штаны поновее и теплую кофту на первое время — мой последний гардероб. Одежда в чемодан не влезла, и так еле впихнул все самое необходимое, даже зимнюю куртку кое-как утолкал, обмотав ею ноутбук, потому что это сейчас кажется, что мелочи и смогу заработать, но ухожу навсегда и каждая копейка на счету станет. Футболку тоже выбираю долго, потому что та которая «безразлично» комом в стирке. Очень жаль. Мне страшно и мне жаль — отличное начало. То, за что буду цепляться, чтобы не поддаться ненависти и не задушить орущее чудовище на прощание.       Такой желанный второй шанс для никчемных родителей, любимая и желанная, с которой еще до рождения носились по клиникам, сдавая анализы. Отдали миллионы ни за что — только за факт зачатия этой мерзости и перенос получившейся каши из клеток в матку. Мне бы хоть раз что-то дали без постоянных упреков, что я их объедаю и вообще неблагодарный. Эта личинка совсем ничего не понимает, я сомневаюсь, что у нее вообще развились хоть какие-то центры для сложных эмоций вроде благодарности, но ей вся забота и внимание просто по факту существования. Она же маленькая, она же твоя сестра, она наша дочь и умница, самый послушный ребенок, а я так, и не человек даже — одним словом, мразь.       Гнев и без того меня переполняет, так я с дуру продолжаю себя накручивать, потому что не вижу причин остановиться. Хватаю с полки глупые сувениры, мамины статуэтки, которые она какого-то черта таскает в мою комнату, «создавая уют», и свои награды за победы в разных соревнованиях. Все на пол и в стену, все мелкими или более крупными осколками с грохотом. А за стенкой захлебывается ором чудовище, которое, видите ли, пугается громких звуков, поэтому перед ним необходимо чуть ли не на цыпочках ходить и разговаривать ровным тоном. А я ненавижу все. Я ненавижу сувениры из стран, в которые у меня получается поехать только на гранты или в летнюю школу, и то по туристической визе, потому что должен думать о семье и не сметь учиться и жить как человек, пока мелкой дряни не исполнится восемнадцать. Я ненавижу матушкины безделушки, которыми она лицемерит передо мной, прикрывается заботой, но на самом деле просто хочет установить свои порядки повсюду.       А больше всего я ненавижу свои награды, которые казались мне жутко значимыми когда-то, я думал, что так заслужу чужую любовь и уважение. Я ненавижу то, что тратил свое личное время на это. Я ненавижу то, что мне ни разу не сказали даже скупое «молодец», воспринимая подобное как должное или же просто обесценивая. То, что не разбивается с первого раза, я поднимаю и снова со всех сил швыряю об пол. Я выдыхаюсь полностью от этого бесполезного ритуала и могу остановиться, только когда чувствую вибрацию входящего сообщения в кармане. Вопрос о том, что у меня за крики на фоне, а я честно отвечаю, что на меня спихнули малую, снова не спросив, удобно ли мне это и хочу ли я брать такую ответственность. «И ты просто уходишь сейчас? Подожди, пока мама не вернется хотя бы. Ребенок это не шутки», — мой дорогой друг, как обычно, в своей вселенной. «Мать меня не выпустит», — отвечаю вполне резонно, потому что не хочу вступать в полемику по поводу морали. И не то чтобы меня пугали попытки сопротивления от женщины, что на голову меня ниже и раза в три слабее — смету с пути, не задумавшись. Просто не хочу скандала и драки, а еще истеричных звонков отцу и слишком ранних поисков меня.       «Ей шесть месяцев, идиот. Что угодно может случиться, когда ты уйдешь, а мать еще не вернется», — паникует, и, кажется, проблемы этой мелюзги волнуют его куда больше, чем мои. «Что угодно уже не случилось, я ни разу не подходил к кроватке», — отвечаю, и чувствую, что меня прямо в этот момент заклеймили дьяволом и детоненавистником. Не хочу, из принципа не буду смотреть, как там она, нехуй было вешать это на меня — так и отвечаю, когда Вадим пытается уговорить меня посмотреть за ребенком, пока родительница не вернется, а потом уже валить на все четыре стороны. «Я мразь последняя, что с меня взять», — пишу, усмехаясь, когда слушаю его гневное голосовое по поводу того, что я совсем больной и так нельзя. «Ты человек, который обижен, но не стоит вымещать злобу на ребенке», — здраво пишет, как по книжке, но меня это не убеждает.       «Стоит», — без лишних слов. Стоит, потому что о моем благополучии никто никогда не подумает, а меня вынуждают заботиться об этом орущем куске мяса. Стоит, потому что это единственное существо, которое осталось в доме, и если уж солить своим предкам на прощание, то через нее. Я не буду ее выкидывать из окна, хотя, честно, очень хочется, потому что мне не нужны лишние проблемы. Я просто ни при каких обстоятельствах не прикоснусь к вот этому, я не буду тратить свои силы на то, что мне не зачтется. «Нет, Олег, ты добрый человек и не будешь делать это даже назло кому-то. Это беззащитный ребенок, которому нужна помощь», — продолжает, не слушая меня, и я не вижу смысла отвечать. Уже подхожу с чемоданом к двери и выбираю обувь, когда он снова мне пишет. «Да не бери ее на руки, боже, просто побудь рядом, пока мать не вернется», — начинает торговаться с моими условиями, которые сам себе придумал.       «Чего ради?» — спрашиваю в голосовом очень вкрадчиво и терпеливо, потому что решил, что не буду тратить свои нервы на этот инцидент. Мы не разругаемся с ним на этой почве, он просто окончательно заключит, что я больной ублюдок, и не будет пытаться воззвать к моей совести. «Ради меня. Олег, серьезно, мне очень не по себе от всей этой ситуации. Просто посиди рядом, даже не трогай ее, просто побудь рядом. Пожалуйста», — переживает за мою сестру как за свою. И вот с кем угодно не прокатил бы такой наивный аргумент, но с ним всегда прокатывает. Рядом с ним у меня волшебным образом появляется чувство, что в моем эмоциональном спектре присутствует эмпатия и альтруизм, пусть даже в самых зачаточных формах. С матом и угрозами, что он теперь по гроб жизни мне должен, снимаю наполовину зашнурованный ботинок и тащусь в комнату к родителям, где бросили это нечто, которое уже устало реветь и только тихо ноет, скулит, как зверек, и это не вызывает во мне жалости, только отвращение.       «Я тебя ненавижу, понял?» — печатаю, надеясь вызвать на себя гнев лучшего друга и избавиться от мук совести, что обязательно настигнут меня где-нибудь по дороге к метро, когда уже поздно будет что-то менять. Не совести даже, а просто мерзкого чувства, что не сделал того, что должен, хотя мне практически ничего это не стоило. Если не трогать, то это не так уж и страшно и вообще ни к чему не обязывает. Просто посидеть рядом и поглядеть на то, как орет это нечто. Авось матушка, вернувшись и застав такую идиллическую картину, проникнется чем-нибудь ко мне, хотя это вряд ли. «Я тоже тебя люблю. Спасибо», — читает в ответ, и это еще больше сковывает меня обещанием, которое я еще даже не озвучил, но уже дал. Обещание не быть такой мразью и позаботиться о сестре, хоть раз в жизни показать, что могу заботиться о ком-то, кроме себя.       Я не хочу, но мне приходится тихо открыть дверь и наконец войти… застав картину, которая сначала повергает меня в шок и я даже думаю, что это какая-то шутка, не по-настоящему все, не бывает такого. Потом от шока же делаю несколько шагов вперед, чтобы разглядеть поближе, и ощущение нереальности происходящего все усиливается, а мне страшно не от того, что происходит нечто ужасное по человеческим меркам, а что мне не жаль, не страшно за нее, мне не хочется кинуться и предотвратить непоправимое, потому что уже дал обещание, что только зайду посмотреть. Посмотреть, а не трогать, и я смотрю, распахнув глаза до тихой рези в пересушенной слизистой. Я не могу оторваться, хотя мозг понимает, что это жесть какая-то, и если я не хочу помочь, то лучше отвернуться, иначе это окончательно похерит мою и без того на соплях держащуюся психику. Потом этот пиздец будет приходить в кошмарах, это я уже сейчас могу сказать.       Оно бледное и хрипит, пухлыми ручонками пытаясь высвободиться из петли. Оно закатывает глаза и распахивает слюнявый рот, с которого тоже постепенно уходят все краски. Лицо синеет. Оно задыхается, все сильнее затягивая на шее какой-то хитрый узел, который крепнет от детских попыток высвободиться. Легкий узел, да и не узел это вовсе, а простая удавка, которую это как-то на себе завязало, и мне, как взрослому, не составит труда в пару движений освободить ее, но у меня даже мыслей таких нет. Я просто смотрю, чуть склонив голову, и медленно подхожу, передвигая словно онемевшие ноги. Я не чувствую, что умирает человек. Я не паникую, совсем нет. Только кусок мяса… портится у меня на глазах, а это совсем не повод для паники. Я ничегошеньки не чувствую, пока медленно подхожу почти вплотную к кроватке, и только вздрагиваю, когда тело… уже несомненно просто тело кренится на бок, потеряв сознание. Оно затягивает на себе какую-то веревку, которая вообще черт знает как оказалась в кроватке. Тонкий белый шнурок непонятно от чего.       Почти уверен, что тело еще можно спасти. Распутать толстую, в складках жира, шею и сделать искусственное дыхание, но я не уверен, что это необходимо. Оно вообще когда-то было живым? Оно орало и двигало конечностями какое-то время, теперь оно лежит и даже не дышит, но я не чувствую, что случилось что-то радикально непоправимое. Я понимаю, что мне пиздец после такого, потому что не помог, что меня заклеймят убийцей, хотя я даже пальцем не тронул эту мерзость, но я не понимаю, что не так. Оно никогда не было человеком. Биороботом — может быть. Не человеком. То, что тупо лыбилось и тащило в рот дедовы шахматы не могло быть человеком, это просто страшная мерзкая штука, от которой я периодически ловил эффект зловещей долины. Толстое, глупое, разнеженное ласками родителей. Оно лежит, не шевелясь, пачкая слюной подушку, так и не выпустив из пальцев-сарделек белый шнурок. Оно не двигается, но, кажется, наблюдает за тем, как я наклоняюсь ниже в неком трансе, потому что не могу поверить, что все кончено, потому что не понимаю, что изменилось.       Мне кажется, что оно вот-вот снова зашевелится и начнет орать еще громче прежнего. Что кинется на меня, наказывая за то, что ничего не сделал. Хотя это просто избалованное фильмами ужасов мое сознание. На самом деле ничего не будет. Оно до этого орало, а теперь лежит мордой в подушку, бледное, с синей лысой головой. Оно лежит, а сзади на памперсе просачивается рыжеватый кал. Оно не дышит. Я начинаю сам дышать чаще, откликаясь на эту мысль. Я начинаю тихо смеяться, истерично и со слезами непонятно от чего. Я не понимаю, как мне реагировать на это, потому что я никогда не любил это чучело и не понимаю, что вообще не так и за что меня по возвращении убьет мать. Я не понимаю, почему ее вообще кто-то любил и зачем по ней будут горевать. Я просто смотрю с маниакальным интересом и думаю о том, не очнется ли оно, когда я попробую снять… нет, не попробую, пусть все остается как есть. Оно было словно не из моего мира, вечно кричащее, вечно грязное, сальное и глупое. Оно стало тупое, синее, все такое же грязное.       Меня трясет от ужаса за свою реакцию, потому что я отчетливо понимаю, что что-то тут не так, а что именно и как это изменить — не знаю. Я отталкиваюсь от бортика кроватки, в которую наклонился, едва не носом коснувшись синего чудища, и иду вытаскивать из заначки сигареты отца, потому что это пиздец какой-то и мне срочно нужно перекурить. Телефон все это время вибрирует в кармане, но я даже не открываю входящие, потому что не знаю, что буду делать и как объяснять другу, зачем убил свою сестру. Сестру ли? Может, надо мной все это время ставили психологический эксперимент, пытаясь приучить к биороботу, отчетливо вдалбливая, что я должен ее любить, потому что мы родня. А теперь этот робот, упс, сломался, а мне травма на всю жизнь от увиденного. Почему травма — не знаю. Я не чувствую ничего, кроме страха за то, что нет других эмоций. Я умом понимаю, что произошло что-то, после чего меня не ждет ничего хорошего, но осознать до конца и с чувствами не получается.       Мне бы бежать из квартиры куда подальше, но перекурить сейчас кажется жизненной необходимостью. Вейп не поможет, я понимаю, что мне нужна именно сигарета, а так как вчера спалил последние свои, приходится довольствоваться тем, что есть под рукой. Синий «Винстон» — эта та дрянь, к которой я в обычное время и на пушечный выстрел бы не подошел, но сейчас альтернатив нет. Прикуриваю тоже отцовской зажигалкой, и не утруждаю себя даже выйти на балкон, потому что мне уже ничего не страшно. Первую, кашляя после каждой затяжки, все равно докуриваю, словно наказывая себя за то, что чувств нет и ничего нельзя сделать. Мне плохо, в горле сохнет, голова трещит по швам, но курю, не получая ни грамма удовольствия, сидя на крышке унитаза и тупо пялясь в распахнутую дверь туалета. Мне кажется, что сейчас закоротивший биоробот в комнате очнется и пойдет гулять по квартире.       Мне кажется, что я сойду с ума в нынешнем состоянии, когда пиздец, и у меня нет ни единой мысли в голове, чтобы хотя бы паниковать. Вызывать скорую, объяснять, что это был несчастный случай, хоть что-нибудь… Вместо этого кашляю от едкого дыма с рекордной концентрацией смол и никотина. Вчера капризно воротил нос от красного «Мальборо», стрельнутого у одного из фриков. Сегодня сам по доброй воле шарился за бачком, чтобы достать сигареты, которые всегда в доме у отца, который бросил курево с рождением дочери, но приберег пачку на случай, когда пиздец. Кашляю, но докуриваю, бросая окурок в раковину и заливая его тут же водой. Не думаю, что мне нужна вторая, учитывая, что уже подташнивает, но закуриваю и вторую, медленно прогуливаясь обратно до комнаты родителей, где лежит навсегда сломанный монстр. Меня не интересует его тело, я просто пялюсь в стену на обои с геометрическими узорами. Сижу на подоконнике, но даже не потрудился открыть окно. Посыпаю пеплом жутко горчащей тошнотворной сигареты мамин фикус. Пиздец мне.       Ее крики слышу еще из коридора. Сначала за то, что курил. Потом попытки звать меня и «Дианочку», а когда она с опаской входит в комнату… этот визг будет звенеть у меня в ушах еще очень долго. Ее глаза полны ужаса и слез, она падает на колени и орет диким ором раненного животного, когда трогает тело, пытается его перевернуть, освободить от веревки. Повторяет в ступоре «Диана, солнышко, как же так», срываясь на всхлипы и вопли, а я отворачиваюсь, чтобы не смотреть, и докуриваю, сдерживая кашель. Меня трясет от этой сцены. От того, как она размазывает по лицу макияж и покрывает поцелуями труп, а затем орет, что я чудовище и все по моей вине. У меня самого слезы не понятно от чего. Только печет глаза от соли, а горло от едких смол, и больше ничего, никаких чувств. Только отмахиваюсь от ее попыток кинуться на меня с кулаками и расцарапать лицо в мясо. Еле сдерживаюсь, чтобы не ебнуть по голове в ответ, потому что она все-таки девушка, моя мать в конце концов.       Откидываю ее от себя снова и снова, слушая угрозы убить меня, а потом себя. Нечленораздельные вопли и стоны, бессильный гнев. Наконец понимает, что все без толку и уходит из комнаты тихо вопить уже в коридор, повторяя, что я чудовище, которое не заслуживает жить. Мне похуй. Не пытаюсь что-то ответить на это и выхожу в коридор, только чтобы обуться и покинуть квартиру. Нужно было сделать это раньше. Нужно было не слушать друга и просто уйти, все равно бы ничего не изменилось, только моя психика была бы целее. Шнуруюсь дрожащими руками и совсем не обращаю внимания на истеричную женщину, что мерит квартиру шагами, подвывает и повторяет, что я не человек. Дает мне дошнуроваться, а потом… Спасибо убитым часам на татами за то, что у меня хорошая реакция и отработанные базовые приемы. Иначе бы лежал я сейчас с ножом под лопаткой, потому что эта дрянь в конец поехала кукухой и решила прирезать сына зайдя со спины, как последняя крыса.       А так огромный мясной нож, как назло наточенный отцом, которого успокаивает лязг металла о камень, торчит из предплечья правой руки, и кровь все равно ручьем. Вижу ее перекошенное лицо и крики, чтобы я сдох, прежде чем, уже не сдержавшись, уебать ей по лицу. Ещё раз и ещё раз, потому что наношу удары левой, не ведущей, рукой, отчего не хватает силы вырубить с первого раза. Не чувствую жалости, только страх за то, что очнется и воткнет в меня ещё что-то уже со смертельным исходом. Тащу тело в когда-то белом летнем платье, теперь же грязном от ее и моей крови. Забираюсь пальцами в высокую прическу и волоку прямо так к двери, чувствуя, как острые шпильки втыкаются в ладонь левой руки. Правая не двигается и болит до белого тумана перед глазами. Голова кружится. Но первым делом — выкинуть сумасшедшую на лестничную клетку и запереть изнутри железную дверь, чтобы наверняка.       Потом дрожащей рукой схватиться за ручку застрявшего ножа, но остановить себя, заставить не усугублять ситуацию и потерпеть этот ужас, пока скользкими от крови пальцами набираю 112. Хриплым от ужаса голосом называю адрес и кратко описываю ситуацию. Как я и думал, высоким от неожиданности голосом молоденькая оператор по ту сторону советует мне не трогать нож и дождаться врачей, пока что перетянув руку посильнее на уровне плеча. А у меня сил уже нет, у меня кружится голова и через раз срабатывает рвотный рефлекс и от интоксикации никотином, и от потери крови, и от нервного потрясения. Усаживаюсь на пол поближе к входной двери и из брошенной на пуфе кофты пытаюсь соорудить себе жгут, вот только материал тянется, никак не желая зафиксироваться и остановить кровь, которой уже залит весь пол на метр вокруг меня. Одной рукой как следует завязать не получается.       Я только молюсь, чтобы «скорая» прибыла быстро и меня успели спасти. Даже вспоминаю нормальную молитву, кроме «Боже, пожалуйста», ту которая про «ежи еси на небеси». Не знаю, откуда у меня в голове этот мусор, но когда никакой надежды ни на себя, ни на нашу медицину нет, остается только это последнее средство. Ломаюсь между необходимостью открыть дверь, чтобы врачи смогли быстро зайти и оказать помощь, и страхом за то, что мать очнется и решит добить меня. Даже думаю выйти и забить ее насмерть, чтоб наверняка, а потом списать все на состояние аффекта, но сил нет. Только повернуть ключ в замке и молиться о том, чтобы она не очнулась. Только прикрыть глаза и стараться дышать ровнее, поскуливая от боли и слез паники. Это конец, вот такой конец моей никчемной жизни.