***
Время несется с бешеной скоростью, неумолимое и страшное. Дазай смотрит на себя в зеркало, а в нем не меняется ничего. Остается прежним лицо, пустота, обнимающая за плечи, холодность и расчет. Все на месте. Портовая мафия — бывший дом. Это словосочетание укореняется в нем, оно въедается и не вытравливается ни ядом, ни кислотой. Но, как оказалось, дом ㅡ это совершенно иное. За окном стучат призрачные капли дождя. В свете фонаря они кажутся алмазами, сыплющимися с неба, и пропадает всякая ненужная мысль. Дазай смотрит в окно собственной небольшой квартирки. Прыгать не так высоко, пересыхает в глотке и комок собирается в глотке… Считает про себя: «раз, два три, … пять». Он не хочет, но воспоминания приходят, как навязчивые гости, от которых нет толка. Но Чуя Накахара остается в его мыслях: улыбчивый, геройствующий и совершающий гнусные поступки во имя мира мафии, во имя Огая Мори. Преданный, ласковый и не понимающий как жить, человек. Он никогда не оставался загадкой, открытая книга для него одного. Нет, он не вызывает подробных, горячих чувств. Остается призрачным и эфемерным в воспоминаниях. Таким и должно быть прошлое, от которого он пытается спрятаться. Дазай прячется от самого себя и выходит у него, мягко говоря, не очень. Прятаться от себя слишком глупая идея. Но для него она остается, наверное, единственным выходом.***
В то время, их, наверное, называли друзьями? Чуя для него никогда не был просто другом, это было что-то другое. Они были кем угодно ㅡ соперниками, понимающими друг друга людьми, кем-то неважным и вымышленным ㅡ от потери не страдали бы оба. Но они не были друзьями. Громкое пафосное слово. Смешной паренек с огненной шевелюрой, с глазами цвета незабудок и справедливо полагающий, что мир ему должен, для него остался в мыслях человеком. Давным-давно не забытый, но оставленный, преданный, глупый Чуя. Глупый человек. Мир не должен никому и ничего, не должен ни он, ни кто-либо еще. Они разъясняют этот момент, Дазай получает пару синяков и чувства… Их перепалки, взрывные эмоции, дарованные или данные взаймы. Чуя мелькает в нем, остается призрачным и намекает на себя, но сидит в отдалении. Второй план его жизни. Вторая роль немого кино, черно-белой кинолентой в его голове. Играют приглашенные актеры, и за кадром бьется в истерике жизнь, из нее режиссёр никакой. И фильм выходит странным и переполненным, глухим и неважным. Жизнь пишет дерьмовые сценарии, но кому-то отдает лучшее, кто-то вымаливает у нее мгновения, кто-то просто остается один. — Ты мой пес, — Накахара кривится и взрывается негодованием. Это так похоже на него, они оба дети. Чуя все равно его пес, мысль старается укорениться в прожженной думами земле, она растет. Взрывной, наглухо отбитый дуэт, двойной, черный. В них ни намека на человечность, ни намека на страдание и сострадание. Их взаимоотношения ㅡ калейдоскоп и вырванные из контекста рандомные фразы, взаимные упреки. Живут они, как могут, за ними следит тысяча глаз, за ними остается тысяча голосов. Перебоем в кране бьется вода, кровью ранят пули, ошметками тел, на периферии улыбка искажает лицо, и бьется реальность, сжатая в тисках. Они пишут сценарии, и, гладя друг друга против шерсти, существуют. У Чуи по локоть руки в крови, у Дазая по горло мир заполнен чужой кровью. Не страшно, не важно. Они поступают так от безысходности, оттого, что диктует правила судьба. Иногда судьба невменяема, иногда она дарит цветы. — Ты ужасный лгун, — однажды сообщает Дазай страшную весть Чуе. В его глазах бьется убитая реальность. Трескается мир и тьма охватывает их. Тьма делится теплом и холодом и кочует, танцует, поет. — Ты ужасный человек, — У Накахары дергается глаз. Он держится, пристегивает себя наручниками, правилами, всем. Дазай в его мыслях существует, но в мире его, кажется, нет. Они делятся мыслями, словами, чувствами. Но никогда не переходят черты, что делит их. До и после, нет. Мир, шуточный и картонный, не принимает их двоих. И, вышвырнутые, они остаются куклами, безвольными марионетками.***
Рожденный во тьме, останется во тьме. Дазай не старается слушать мир. Но мир сам приходит к нему. Он иногда ухватывает строки в интернете, в газетах, статьях, на афишах. Мир вламывается к нему, громкий и страшный. Непонятный чертов мир с красками и чувствами, вламывается, ломает ребра, остается в груди пустотой и кровит ранами, гноится, оставляя после себя тысячи шрамов. Он живет по своим правилам, неписаным и не важным. Отчего-то он смотрит на людей, ищет в них себя. Не находит. Пустота всегда за его спиной. Ханахаки живет в этом мире. Осаму слышит о ней много, слова льются, страдают и кровоточат. Отчего-то текст и описание болезни вызывают много вопросов, и они остаются нерешенными по сей день. Болезнь всегда поражает одного человека в паре. Любовь ㅡ заразная болезнь, а ханахаки нет, мир ее устроен односторонне и бьется в стену. Он хмурится и читает дальше, интересно, странно и навязчиво. Как могут расти цветы в теле? Отчего они живут, отчего цветут? Дазай вглядывается в картинки на экране ㅡ разные, истлевающие цветы, кровоточащие изодранные грудные клетки. Розы, вьюнки, орхидеи, тюльпаны, гортензии, хризантемы. Названий было много, он смотрел на болезнь сквозь призму, не понимания, не принимая. Горькая обыденность, кровоточащая реальность, смысла нет и не намечается. Осаму читает, смотрит второй, третий раз. Зачем?***
В голове сплошь склоки и чернота, осколки его личности, жизни. Он не хочет верить и понимать не желает, жизнь дарит ему гербарий, опускает на голову корону, бьет наотмашь и целует в губы. В голове вспыхивает рыжий рассвет, такой же, как волосы Чуи. Накахара оказывается пустотой в его голове, стоит поодаль и смотрит, пронзительно и зло. У Чуи вкусы разные, он любит сладкое, ненавидит морковь, любит кофе и сигареты, кажется, ненавидит его, кажется, страдает, кажется много чего. Мальчишка с глазами цвета ледовитого океана, мальчик бессильный и всесильный, существующий мгновением и взмахом чужой руки. И паутина тянет его руки и ноги, он смотрит на него, не улыбается, кривится и скалится. Как чертов пес. Чуя странный от начала и до конца, непонятый, не стремящийся к вершинам, но от чего-то старающийся больше всех. Дазай же противоположен ему, кажется, тянется к вершинам, тянет руки и смотрит только вперед, но на деле тьма его любит. Тьма его оберегает. Дазай Осаму, смешной человек с тысячей голосов за спиной, с тысячей мыслей в голове. Они встречаются в штабе, смотрят друг на друга, жгут каленым железом, размахивают кулаками, живут, и жизнь стремится к ним тонким ручейком, обхватывает их волной и оставляет за спиной своего мировоззрения. — Ты, Осаму, убью, паскуда, — Чуя хрипит, машет руками, руки у него белоснежные, тонкие запястья, пальцы. Красивые, изящные. Дазай смотрит не на него ㅡ на руки, и от чего-то хочет прикоснуться к одной из его ладоней и не останавливается, исполняет свое желание. Крик затихает, тишина висит маяком в воздухе, трескается бархатный мир, и Накахара вздыхает. Отрешенный, не безмятежный. Дазай предельно вежлив, предельно собран. Рука в руке горячая. Дазай смотрит, изучает, откладывается в памяти ошарашенное лицо. Отчего-то в груди теплеет, от того спектра эмоций, что захлестывает Накахару. Дазай невинен, хлопает глазами и в миг разворачивается, уходя от него, бросив последний взгляд. Нечитаемый… Остается за спиной светлый переклик его жизни, гаснет свет.***
У жизни свои правила, свои законы. Фальшивый мир трескается и расходится тысячей ломаных дорожек под ногами, хрустит, как первый лед. В глотке стынет горячий воздух. Дазай смотрит не на себя, ему незачем смотреться в зеркало. Накахара идет по улице бледный, почти неживой, от тяжести в груди тянет сердце, как камень. Сверкает полуденное солнце, и город штормит, бьется в истерике, растворяется и смеется судьба. Ставит подножку, не дает догнать. Чуя в его глазах остается надолго запечатленный и оставшийся в голове, нарисованный выцветшими чернилами. Человек в его груди бьется в истерике. Дазай не догоняет его, отпускает руки, и холод по кончикам пальцев ползет, и гладит холод и руки, и сердце, закрадывается в легкие и в голове проясняется, и меркнет жизнь.***
У Чуи свои мысли, свои предпочтения. Осаму следит за ним, иногда ненамеренно, иногда выискивая что-то, чего нет. Их общение перекликается с проклятием, их слова ранят друг друга, пулеметная очередь пробивает тела, и кости крошатся в щепки, занозами оставаясь в плоти. Плотина мыслей в голове переполнена афоризмами и сравнениями. Дазай усмехается в сторону Чуи, дарит взгляд, смотрит пристально. Выискивает эмоции и поглощает трепетный чужой вздох. Следит, как меняется выражение на лице. Дазай твердит себе, что нет у него чувств, нет ничего. Но проскальзывает и тянется к нему пауком клубок из всего. У Чуи в глазах вечность. В глазах его не то, что всегда, остаётся горечью и раздражением реальность, отдается привкусом карамели на губах трепетный вздох. В сердце замирает секунда, замирает в вечности и сыплется тысячей осколков, упавшие звезды таятся в глазах смотрящего. Осаму теряет воздух в легких. — Черт, — шепчет Накахара, отворачивается. Отводит свой взгляд, в котором звезды. Дазаю жаль. Он не хочет терять это, но теряет и остается в комнате один, когда Чуя поднимается на ноги. В комнате тихо. В реальности бьется непонимание, и бьется в кровавое месиво. Он читает Накахару, как открытую книгу. Читает по строкам, рифмует слова и меняет местами буквы, но пробиться сквозь дебри не может. Ощущает себя слабым, безвольным и ненужным человеком. В мире слишком много ненужных людей… Он старается читать, Накахара теплый и живой, он тянет из него строки и рифмы, старается вникнуть в то, что ему удается раскопать, и не ведется на фальшь, он чувствует, как та расползается по комнате… Но то, что ощущает он сам, не передается словами, по груди в сердце, сквозь нервы и по ним током и льдом тянется тугая нитка, шьется замысловатым узором, и Осаму теряется еще и в себе. Но, кажется, вовремя возводит стену, рубит концы, режет запястье, режет по живой плоти, наблюдает, как кровь сочится из раны и остается на полу разводами черными и красными. Вокруг его мира тысяча дверей и тысяча стен. «Ненормальный», ㅡ шепчет реальность на ухо и отходит от него. Веет ветер свежестью и пахнет смертью и льдом. Заходится в хриплом карканье ворон, взмывающих в небо. Небесная гладь серая, безжизненная не отвечает ему, сыплется осколками прозрачного дождя и по коже огнем гладит его. Непонимание дает ему фору, непонимание ведет его за руку сквозь тьму.***
Ацуши смотрит на него. Много раз он выхватывает его взгляд в глухой тишине офиса. Выхватывает, но не пытается что-то сказать. Ждет. Впрочем, это неважно, он не хочет ничего знать. Реальность шьется лоскутами и остается провисать там, где стежки легли некрепко и криво. Реальность смешная и унылая, кривая и яростная. — Вас что-то тревожит, — Накаджима решается заговорить. Его голос глухой и невнятный. Дазай оглядывается на него, трет свое запястье и не может сказать точно. Жмет плечами. Тьма сгибается в истерике в его голове и падает на землю, катается, ее смех разносится громким гобоем. — Не важно? ㅡ от чего-то спрашивает. Спрашивает у ребенка, Осаму в конечном счете не тот человек, которому нужны советы. — Вы выглядите подавлено, — и смотрит. Смотрит на него бледными глазами. Ацуши — ребенок, которому не стоит знать. Дазай, впрочем, и сам не знает всего. Кажется себе заигравшимся ребенком, кажется себе чертовым стариком в молодом теле. Кажется себе ничтожным. — Я выгляжу так, потому что не… — затыкается. Расходятся в улыбке губы. И смеется он, хрипит. Заходится в истеричном шепоте. Невнятный голос разума теребит его за плечо, трогает и гладит по волосам. Валится он в темноту. Падает и разбивает на осколки. Чуя стоит перед ним эфемерным видением и смотрит злобно, и слезы пробивают по позвоночнику болью. ㅡ С вами все хорошо? — уточняет парень. И смотря на то, что Дазай не успокаивается, уходит, ретируется как можно дальше. Невменяемый, странный. Дазай ощущает себя не собой, ощущает себя пустотой, той, что вечно в нем и за ним остается. Прикрывает слипающиеся глаза, прикрывает намеренно, и сквозь стиснутые зубы шепчет проклятия. Горько и больно разливается в нем что-то, пустой сосуд его души не заполняется, на прежнем уровне остается он сам. Поднимает глаза, в потолок утыкается взгляд. Нет ничего, что он бы мог сейчас сказать, кроме «наверное». Странно, непонятно и невнятно. Судьба чертова сука. Ему не хватает понимания, или смелости, не может решить. Чуя сидит в его голове воспоминанием и бьется в стеклянную стену, смотрит на него и отворачивается, поджимает губы. И шепчет, едва шевеля губами, Осаму читать по губам не умеет и даже сожалеет о том.***
Они дерутся друг с другом словами, чувствами, всем, что попадается под руку. Они кидаются горькими фразами, колкими объяснениями, непониманием, злостью и ненавистью. Льют друг на друга кислоту, яд и сыплют по плечам и голове пепел. Пепел серый и пропахший смертью и усталостью. Чуя до ужаса смешной, наивный, злой как химера, и строптивый, не приученный к порядку пес. Они противоположны друг другу, они отражаются друг напротив друга, они… чертовы люди. Рожденные во тьме ㅡ проклятые дети! Тьма любит Дазая, она идет с ним под руку, она прячется в его тени, она стелит ему дорогу и гонит прочь все остальное. У Накахары в друзьях… Они стараются быть. Кем угодно друг для друга и вопреки всем и всему. Пытаются отдалиться, пытаются уйти и убежать, они практически едины. Неведомый картонный мир оказывается объят огнем, огонь ненасытен, жаден и прожорлив. У Дазая плавятся кости от взгляда. Чуя смотрит пристально, изучает и препарирует. Сосредоточен, практически мертв. ㅡ Ты пялишься на меня? ㅡ голос Осаму холоден, бьется о скалы, о лед, разбивается о камень. Холод пробирает до костей и отрезвляет сильным ударом. Поджимает губы Чуя, кривится и фырчит. Смотрит зло и загнано, смотрит на него так, как не должен… По позвоночнику бегут искры, в сердце стучит огонь.***
Скрючивает его и выворачивает, выламывает руки. Удар по лицу, один, второй, третий раз. Лицу больно, останутся синяки и кровоподтеки. Дазай кривится и смотрит нахально, прикрытые повязкой глаза начинают кровоточить. Все ведь было так хорошо, все было практически прекрасно, даже зажило, почти. Теперь вот он сидит на столе, привязанный чем-то воняющей толстенной веревкой, со скованными руками за спиной и слушает бормотание этих людей. Их всего трое: его экзекутор, который наносит удары, не жалея живота и сил своих, второй, что пишет и поправляет очки на переносице, иногда смотрит на него, и третий, уперто смотрящий в стену, не поворачивающийся даже на шипящие звуки пленника. Однако странные типы, он улавливает все, запоминает, записывает ненужные фразы, вскользь упомянутые люди. Бандиты не умеют держать языки за зубами и не выбирают выражений. Осаму это прекрасно знает и ждет всего, что они могут сказать, тем более скоро должно подоспеть подкрепление, и этим троим точно не поздоровится. Он усмехается, кривит избитые кровоточащие губы в мерзкой улыбке. — Твою мать, сдохни щенок, — Дазай ненамеренно вывел этого ублюдка из себя. Но тому по боку, болит, скручивается в груди темнота и тянет из него силы, шепчет закрыть глаза, просит, умоляет. Удара не следует. Взрывается реальность, крошится камнем и остается пылью. Больно саднят синяки, больно бьется сердце в груди. Чуя горит и пылает огнем. Чуя смотрит на него весенним небом и улыбается, и кривится, смотря на его лицо. Пытаются сделать что-то люди, не выходит, сильный противник с сильной способностью, король гравитации, король… Осаму смеется и хрипит от кашля, скручивающего его внутренности, выплевывает кровь, которая скопилась внутри от ударов. — Что-то ты не торопился, ㅡ язвит, улыбается. Смотрит гаденько и освобождает руки от наручников и от веревки тело, умеючи и играючи. — А ты мог бы за себя и постоять, — сплёвывает, отвечая, что противники повержены. Изломанные марионетки, тусклые глаза, смотрящие в никуда. И его взгляд обращается к нему и пробивает молнией горячей, свободной и расходящейся в нем по венам и нервам. — Я просто ждал, когда мой пес меня найдет, — Накахара злится, отворачивается, напрягает спину, плечи. Он тонкой рукой поправляет любимую шляпу и разворачивается. Уходит, сдавливает грудь болью и смехом, сдавливает от нехватки воздуха в мире, от взгляда и… Чуя оборачивается, кривится и спрашивает: — Идем?***
Реальность по ощущениям странная. От и до, по диагонали расползается тьмой, по горизонтали тянется красной ниткой, вспыхивает миллионом звёзд и гаснет. Чуя смотрит на него, все такой же, невысокий тонкокостный, белоснежный и измученный. Смотрит на него с болью, отрешённостью, и горечь по капле капает на язык. Улыбка его фальшивая, он танцует и машет руками, трепятся уже длинные волосы. Дазай смотрит на его волосы, отросшие, перекинуты через плечо, и не знает, не ведает своего желания. Чуя говорит много, бессвязно и нагло ухмыляется. Он идеален, прекрасен, от него веет смертью. Дазай не пытается протянуть руку, но хочется, чешется ладонь, таится желание провести по коже бледной, бескровной кончиками пальцев. Ему кажется, она будет холодная, как лед, и нежная, как шелк. Выцветшие глаза остаются в памяти, он не может и не забудет этот взгляд, от которого даже спустя столько времени, что они не виделись, бьется в груди сердце, трескается. Но что-то настораживает его, что-то бьется в подкорке, просится наружу. Не пускает, не дает выхода, не отпускает железного контроля. Воет и воет вьюга, бьется снег в двери, в окна, в мысли. Их разговор не прекрасен. Чуя матерится. Сквозь зубы улыбается, тянет свою маску на лице, которая проступает вычурными углами, он знает, что его маска не идеальна, но сам он идеальный актер, играет лучшую в жизни роль, кланяется даже. Бьется в тисках мира, мир противится, но подается. Прячется солнце за тысячей туч. От Накахары воняет смертью. Дазай думает об этом слишком долго, чтобы прийти к определенному выводу, когда оказывается за пределами Портовой Мафии.***
У Двойного черного свои правила, интриги, своя жизнь. На них смотрят сквозь призму презрения и негодования, раболепия, и даже сквозь зависть и почитание. Чуе не нравится. Он отмахивается от людей, как от назойливых мух, строит мину, тянет на шее тонкую полоску кожи, надевает портупею, она сидит на нем идеально. Портупея на тонкокостном стане, у Дазая в первый раз, когда он увидел Чую без плаща и жилета в одной белоснежной сорочке и портупее, забилось сердце. Накахара смутился, кинул тяжелую бронзовую статуэтку, что была на столике. Мори слегка пожурил его за это и почитал нотацию. Впрочем, он не в первый раз портил в Портовой Мафии и пол, и стены. — Мальчики, — улыбка Огая Мори страшная и многообещающая, холод его глаз вызывает дрожь и желание преклонится. Так они и поступают, падая вдвоем на одно колено и склоняя головы. У Мори страшный голос, тихий, но вызывающий не просто страх. Ужас. — Вы же понимаете, о чем я хочу с вами поговорить? Молчание не затягивается, Дазай поднимает взгляд, вглядывается в холод рубиновых глаз и слегка кивает головой. Чуя не старается поднять голову, перед его глазами пол, он тоже интересен. Мори продолжает говорить, улыбается, прикрывает по-лисьи глаза. — Вы ведь выполните все, о чем я вас попрошу, так? — Огай щурится, растягивает слова. — Конечно, что прикажете? — Дазай отзывается, склоняет снова голову. Огай улыбается. Убийство не так и страшно, они, привыкшие к крови, только кивают на задание, которое не такое уж и сложное, особенно для Двойного черного. Чуя фыркает, когда они оказываются за пределами большого полупустого кабинета. Смотрит на Дазая и, кажется, хочет, что-то сказать, едва шевелит губами. Осаму не пытается спросить и прочитать не может, но выражение глаз, его чертовых глаз, ㅡ немая просьба. Но он внемлет, отворачивается, успокаивает свою душу, успокаивает свои нервы, отчуждение скрывает его плечи, и уходит. Нервное напряжение, горькая жизнь, боль скапливается в груди и остается там. Он старается не обращать внимания, старается, и выходит практически идеально. Накахара ухмыляется, когда бросает на него взгляд, он так же прекрасно играет, как и всегда. Два актера на сцене. Им аплодируют стоя и смотрят с придиркой. Даже когда кровавый фонтан вокруг и тьма трупов под ногами. Дазай не торопится, следует по пути разрушения.***
Порча проклинает тело, расползается красными всполохами по коже, опоясывает с ног до головы, сковывает и выворачивает суставы. Чуя хрипит от боли, от ненависти, от прожженной насквозь души. Хрипит от того, что не видит ничего, кроме кровавой пелены, чувствует только как кровь оседает на ладонях, мгновенно высыхает, слышит чужие крики. Кажется, момент не прекращается, он долгий, слишком. Больно! Кричит он, сотрясаясь в углу, хватается за волосы, тянет тонкие пряди и не может ничего сделать. Меркнет свет. Меркнет реальность, растоптанная и поверженная. Секунды сливаются в вечность, и его отпускает. Под ногами крошка бетонная, куски земли, кровь багровая и практически черная, в ней руки, одежда, на языке тот же металлический привкус от прикушенной губы. Дазай стоит позади, его руки лежат на плечах, горячо, ноги ватные и не держат. Дрожь проходит по телу, пробивает по костям, осыпается бенгальским огоньком, истлевает и боль, и сила. — Ты не мог сделать это раньше? — шепчет, губы не слушаются, глаза закрываются. Чуе все еще чертовски больно. Тоска проскальзывает по лицу Осаму. Тот молчит мгновение и даже второе. — Ты чуть не прибил и меня, до тебя было тяжело добраться, — шепчет практически на ухо, наклоняясь слишком близко и практически интимно. Накахара фырчит, вдыхает запах, пропитанный кровью и не осевшей все еще пылью, кожу щекочут чужие волосы и запах чужого терпкого парфюма, сердце бьется быстро и больно, срывается в бешеную скачку. Чуя отстраняется сам, отодвигается, пытается не выдать себя и свое чертово сердце, бьющееся в горле. Слабость проскальзывает по венам, и Эспер оседает на землю, подхваченный чужими руками, он смотрит на темнеющее небо, где вспыхивает первая звезда, и меркнет сознание. Разбивается, погружается в горячку. Темноту, где есть только пустота. Дазаю не тяжело, Чуя легкий, практически пушинка, когда не использует способность. Он улыбается, касается рукой чужого расслабленного уставшего лица, под глазами у Накахары синяки, а обескровленные губы, конечно, не предают красоты, но Осаму неважно. Его пес все равно прекрасен. Ухмыляется и, подхватывая поудобнее невесомое хрупкое тело, разворачивается на месте, перешагивая развороченную и изрядно попорченую дорожку.***
Их отношения меняются, вспыхивают и рассыпаются звездами в небе, тысячей маленьких полупрозрачных огоньков. У Чуи внутри все горит, болью разрастается, вспыхивает огнем и горечью, вспыхивает чувствами. Дазай остается отрешенным, по лицу ползет тень темная, неживая. Он прячет себя, оберегает, строит стены, ковыряет землю, вешает цепи. Рычит и злится. Он остается отрешенным, не пытается поймать ускользающий огонь, что просится к нему на руки и в секунду ускользает во тьму. Огонь, который разожгли, со временем потухнет. Дазай плюет на это, отворачивает голову, закрывает глаза, под веками таится тьма, и она же селит вьюгу в его сердце, уже давно там ее поселила. Обнимает его нежно и трепетно. Обнимает и оберегает от людей. Дазай теряет свой огонь, Чуя пытается жить, и трепетно старается поддерживать тусклый огонек затоптанный чужой ногой. Хриплый вздох кровавых губ шепчет о смерти…***
Дазай просто гуляет, убеждает себя в этом, намеренно топает громко, смотрит на людей, смотрит на спину идущего впереди человека. Следит за его руками, выражением лица, следит за выражением глаз, вспыхнувшими звездами. Это странно, невнятно и горько. Он идет позади, следует псом на привязи, ловит его тусклую улыбку, ощущает, как собственное сердце бьется в горле, и больно расползается его стук. Кровь бежит по венам, он следит за ним. Не упускает возможности полюбоваться профилем чужого лица в закатных лучах прохладного солнца. Рыжее солнце скрывается за горизонтом. Он следует за ним. Попытки понять себя смешные, неудачные… Безнадежно, слабая его душа, тревожное небо над головой, тишина захлестывает. Дазай пытается понять, искупить свою вину? Перед кем, перед чем? Бога не существует, молчащее существо, до которого не дозваться, не допроситься. Не дарующее даже спасения. Он следует за Чуей так, будто идет за светлячком, пониманием своей жизни, пониманием и принятием самого себя. Но Накахара не оборачивается и не останавливается, уходит вперед, в закатные лучи солнца, в небо, в пустоту.***
В пустоте нет ничего прекрасного, серая и безжизненная пустыня, стылая, как берега Антарктики, песчаник да серая небесная гладь, тысяча камней, истесанных водой, гладких, отполированных. — Что-то я слишком часто тебя встречаю, — Чуя скрещивает руки на груди в защитном жесте, смотрит поверх его головы, в его взгляде горячая потребность. Горчит воздух между ними, рассыпается осколками алмазной пыли. Оседает на плечах пепел, осыпается снегом на голову, и жжётся кожа на руках и шее. Дазай не знает. Сказать не может, если только в теории относительности. Приплетая много слов, он вяжет изящную вуаль, тянет ее на чужую голову, дурит и обманывает. Для чего? В них нет ни капли того, что было раньше. Чуя выцветший, перегоревший и практически пустой. В нем живёт старческая усталость от мира, в нем теплится едва горящий язык пламени, такой же тонкий, как у свечи, и тает под огнем, плавится плоть и реальность. В Дазае же оказывается слишком много всего. Его нагромождает непонимание, боль, горькая реальность. Встает с колен его запертое Я, встает и бьет наотмашь. В кровь кулаки, в кровь жизнь и смерть. Вырывается и скалится собственное я, похожее на призрака. Теплится в уголках души Тьма, борется со всем и вся. Горячий чужой огонь, который выжег внутри пустыню, горячий чужой огонь, что подарил на мгновение тепло, и пропал. Сам выгнал, виноват тоже сам, корит, гнобит и режет себя. Больно, плоть расходится под ножом, открывается, прорывается рубиновым дождем. Дазай отзывается на боль. В воздухе отчетливо пахнет смертью, практически смердит. Запах сладковатый, гнилостный, густой. Запах мешается с запахом цветов, мешается с запахом дождя и переполненных дождевых облаков, и холодного ветра. Чуя смотрит в его душу…***
Следить за Чуей оказывается просто, особенно когда знаешь как ступать в тени, что не ощущается даже шорох воздуха. Осаму следует за ним по пятам. Не так, как обычно, топая и привлекая внимание. Он крадется, светит глазами в темноте, и оказывается там, где должен. Чуя оказывается недалеко, но воздух в переулке затхлый и тяжелый выбивает из колеи. Дазай хмурится, ступает мягко, не тревожа реальность, прячется, и смотрит, как выворачивает Чую кровью и цветочными лепестками, как он хрипя хватается за горло, а прозрачные слезинки катятся по щекам. Крови много, кашель больной, громкий, он разрывает глотку Эспера. Внутренности стынут от ужаса и понимания. Чуя практически валится на бок, закрывает глаза, прижимает слабые пальцы к груди, сжимает, пытается отдышаться. И шепчет, неразборчиво и много, быстро. Слова не успевают сорваться с губ, и хрипя, он снова сгибается. Ошметки цветов на бетоне отливают красным, и кровью. Дазай остается на месте, даже когда Чуя поднимается на ноги, и выходит из укрытия. Даже когда солнце падает за горизонт, даже тогда.***
В бездне нет света, теплоты. Валится из рук все, чертовы журналы, отчеты, ручки и блокноты. Ощущается реальность — муторная и глухая. Ощущается болью и горькой несправедливостью. Осаму следит за часами, за стрелками, за солнцем. Сидит на иголках, путается в мире, путает себе, теряется в дебрях собственных мыслей. Юкичи Фукудзава, появившийся в общем кабинете, был грозен, от него веяло силой и горьким жизненным опытом. Дазай поднял взгляд на него, прозрачные чужие глаза смотрели в ответ. Холодом повеяло, застлало пространство. Поправив юкату, директор посмотрел на него, и вздохнул. От горести, от тяжб, от всего на свете стало и горько, и больно, и страшно. — Огай Мори, связался со мной, — тишина повисла. Тонкая струна прорезала реальность и натянулась. Натянулись нервы Дазая, в груди больно отозвалось сердце. — Что он хотел? — Осаму отозвался. Отозвалась реальность, мир вспыхнул красным кровавым, и, шипя, разошлась по швам. — Он сказал, чтобы ты присмотрел за управляющим гравитацией. Накахара Чуей, — рука его скользнула по рукояти катаны, очертив ее контуры. Осаму вдохнул воздух, в легких он отозвался горькой реальностью и каменной крошкой. Полупрозрачные крылья бабочки коснулись его… Срываясь с места Дазая думал только о том что Огай Мори чертовски странный человек, чертовски странный, жуткий, ужасающий тип. Без моральных принципов… И звонящий Фукудзаве. Странный, шальной доктор. Мир нёсся стремглав, смазывался в цветастую, невнятную кашу. Копился горечью, Смертью и тьмой. Капал на плечи черными разводами, сыпался горячими углями, смехом, смертью, жизнью, и страхом. Он ощущал как менялся мир, отпускал его, выталкивал за дверь дома, за порог, в темноту с которой нужно было бы разобраться.***
Тьма встретила Дазая с мечом в руках, ветром за спиной, и холодом, пронизывающим до костей. Он остановился на против тьмы. Тьма улыбалась, ее улыбка была привычна, протягивая руку она звала его, как и тысячу раз, за собой, иногда он делал пару шагов, но не двигался дальше, но так, шаг за шагом, погружался глубже. Зазвенел мир тьмы, зазвенел колокольчиками и струнами. Ничего не произошло, осели только опоры и стены, посыпались камни. Дазай оттолкнул руку — тонкую и белоснежную, в разводах синеватого льда. Вьюга завыла, громко и запела протяжно. Затанцевал и лед, и снег, содрогнулась земля, обвалился небосвод, показались звезды и планеты. Дазай остался на месте, обвел взглядом и тьму, и вьюгу. Усмехнулся, разворачиваясь спиной к ним. Огонек вспыхнул вдалеке, разросся, и позвал. Осаму пошел, оставляя позади смертельную усталость, и тьму и холод что сковывал его. Огонь был ближе и ближе… Грел, цвел, и был приветлив, ласков. Когда Осаму открыл глаза, он увидел прозрачную глубину небес, чужие глаза смотрели в его душу. Смотрели и грелось сердце в лучах чужого солнца, очага. Боль приходила незаметно, она гладила его по кончикам пальцев, чужие руки, призрака с волосами цвета закатного солнца, гладили его. Губы шептали, неразборчиво, и тихо. Он старался уловить звук и смысл, но не получалось. Сердце отзывалось, кажется, пела струна что пролегали меж ними. Чужие губы коснулись его лба. Мягкие, горячие и нежные, руки погладили по голове и лицу, коснулись прикрытых век. — Дурак, Осаму Дазай, какой же ты дурак, — нежность сквозила, втыкала иглы, проталкивалась в сердце, и пряталась, оставалась так много раз незамеченной. Чужой голос касался чего-то так глубоко и страшно, что казалось рассыплется все. Дазай тогда все забыл, выстроил стену, выстроил свою реальность. Мир отвергал его.***
В квартире у Чуи тихо. Смертельно тихо. Он проходит в прихожую, осматривает углы, по горлу ударяет противный запах крови. Открытая дверь, серебряная луна, и черный силуэт на фоне. Чуя выглядит устрашающе ужасно, тонкий, больной, хрупкий как хрусталь. Он не двигается, наблюдает пару секунд за чужими глазами, которые его не видят, прислушивается к хрипам и стонам, сорвавшимся с чужих губ. Но не двигается. Его в спину толкает что—то, тянет, но он проваливается в пол, прирастает к нему. Чувствует не время. Страх разлит по комнате, бьется в тисках, Чуя обводит взглядом комнату, мутные глаза, мертвые почти, обескровленные губы. Призрак в самом-то деле. — Люблю тебя, Дазай, — голос его ㅡ шепот. Осаму замирает в вечности, ощущает как обрывается в сердце что-то. Бьется в груди болью, и страхом, другое чувство. Горячее, обжигающее. Оно живет в нем так долго и так долго остается незамеченным. Осаму выпускает его, на волю. Красится мир в цвета синие и кроваво красные. Он втягивает густой воздух, ветер трепет штору, трепет волосы на затылке, и обжигает его. Осаму делает один шаг в вечности и в секундах путается. Тьма остается за спиной, отпускает покорно, он вглядывается в лежащего на полу парня. И не может подобрать ни слов, ни свое состояние, которое вызывает его измученное лицо, тихие стоны боли, и слезы. Слезы жгут не хуже кислоты. Осаму не сдерживает себя. — А раньше признаться было не судьба? — голос его не подводит. Он кривится от того, что разочарован в себе, в своих способностях. Ему казалось он проницательнее. Но это оказывается не так. Усмешку подавить не может, его усталость прорывается в мир. Дазай так устал сражаться с собой и миром, что не может держать себя в руках. — Все равно рано или поздно умирать, — голос у Чуи тихий. Нежный. Осаму пронизывает насквозь, пронизывает ощущением нереальности. Громко стучит в груди сердце. Замирает на миг секунда, — Простишь меня? Чужой шепот, слова прожигают его насквозь, и рвется тугая нитка, сковывающая запястье. Дазай не останавливается, несется вперед, преодолевая расстояние в два шага. — Прощу, если повторишь признание, — он не может остановить свои слова. Не собирается, в прочем. — Я люблю тебя, — шепчет, отзывается. Дазай верит, присаживается на корточки, и касается его своими руками. Рвется в груди сердце. — Вот так бы сразу и сказал, Чуя, — прижимая к себе тонкое и легкое тело, Дазай ощущает невероятную лёгкость, и мысли путаются как хмельные. С губ срывается признание — Я тоже в тебя влюблён, Накахара. Слова правдивы. Он не может этого отрицать, понимание их пришло не так давно, а ощущение это, кажется, преследовало его так давно. Чуя для него слишком важен. Он обнимает его с той нежностью, с которой, кажется, должен быть не способен. Чужие губы под своими горячие и мягкие. Привкус у поцелуя с кровью, он не обращает внимания на это. Обнимает тонкий стан руками, под руками мирно вздымается грудная клетка. Чуя не собирается вырываться и выглядит мягким и нежным первые секунды, его глаза остаются тусклыми, но наполняются огнем и жизнью капля за каплей. Он приходит в себя довольно быстро, и дергается от Дазая как от прокажённого, но тело слабое, и кашель крутит глотку. Тонкие извитые как паутинка нити ползут к запястью по венам, и кашлем исходится Накахара. Вываливается изо рта не особо крупный цветок ликориса, красные лепестки, нежные. Это странно смотреть, и видеть так вблизи что-то. Но тот тает пылью и пеплом. Осаму присматривается к этому явлению. Прижимая хрупкое тело, Осаму не мог насытится его присутствием, мягкостью волос, голосом, пусть хриплым и болезненным. Чуя поудобнее устраивается в объятиях, а Дазай не может себя сдержать и приникая к его губам в новом поцелуе ощущает всеобъемлющее счастье, которое расплывается в груди теплотой. Пальцы чужие хватаются за плащ, а Осаму думает только о том, что уж точно не выпустит Чую из объятий. — Скажи мне, Чуя, почему ты не признался раньше? — вопрос вырвался раньше, чем он успел подумать, о том, что говорит. Дазай вглядывался в чужие глаза ощутил чужую растерянность, но молчание не продлилось слишком долго. — Просто так получилось, — мафиози наклонил голову, Чуя не мог держать ее на весу. Тихо шевеля губами, он краснеет. Счастье витает в воздухе, пропитывая воздух своим присутствием. — Действительно, но могло бы получится и по-другому, — Осаму не весело усмехнулся, и поцеловал Чую снова, прижимаясь голодным, другим более чувственным поцелуем. Огонь пылал вокруг них. Тьма отступала в углы и пряталась так глубоко в земле, что ее было не дозваться. Когда день закончился, а моральные потрясения слегка потеряли свою краску, Дазай поднял свою ношу, ощутив при этом тот не бывалый подъем. Счастье погладило их двоих по плечам.***
Ночью, когда вспыхнули звезды за окном, Дазай поднялся с кровати на которой лежал с Чуей. Накахара крепко спал, его расслабленное лицо было умиротворённым, и счастливым, на губах играла легкая счастливая улыбка, которая сама собой оказывалась на губах и у Дазая. Это было так странно ощущать. Луна заглядывала в окно, и дарила тусклый свет серебристых лучей, оглаживала контуры чужого лица. Дазай не держал себя в руках, и сидя на кровати, уже не в верхней одежде, а в одной рубашке, он поглаживал чужие волосы и лицо. Кончиками пальцев касался его губ, и легко целовал их. Самому от себя было так странно. Он не мог заставить себя не наклоняться, его тянуло, он хотел этого. И, целуя чужие губы, сладость счастья топила его так сильно, и цвела в груди цветами, конечно не настоящими, но все же. Любовь была очень странной, и горячей. Обнимая со спины своего, тут уж без сомнения, своего Чую, Дазай, закрыв глаза, думал о том, что не отпустит этого редкостного придурка от себя ни на шаг.***
Утро было горячим, странным. Чуя был все еще рядом, растрёпанные волосы, горящие глаза и щеки. И оно прошло странно. И, ощущая как плавится в груди сердце, он не мог отступится, даже если и слышал грубость, пусть и не намеренную. Ему хотелось быть рядом, постоянно, двадцать четыре часа. Чуя пьет таблетки, и выглядит невероятно, ласково касаясь его спины. Осаму не может оторвать своих рук от него. Их день проходит спокойно. Дазай не уходит, не может уйти, а Накахара не противится, смущается только, кривится от нежности, снова краснеет. Дазай пытается ощутить себя пустотой, но не может, он переполнен чувствами. Маленькие руки Чуи оказываются в его ладонях. Он смотрит на его пальцы, и поднося их к губам, целуя нежную кожу, думал только о том, что странности его поведения наверняка закономерны. — Так почему же ты не признался раньше, — спросил снова, сидя на небольшом диванчике в гостиной, слушая сбивчивую речь телевизионного ведущего. Чуя наклонил голову, и вплел в свои волосы пальцы, наклонил голову. Промолчал пару минут, обдумывая что сказать. — Испугался, — и посмотрел так, как будто выстрелил в него. Голубые глаза сверкали серьезностью и желанием высказаться, Осаму погладил его по голове, слушая, — Просто испугался того, что будет. Я ведь осознал все еще когда ты был в мафии, но промолчал. А потом, какой смысл был признаваться потом? Представляешь, я бы пришел к тебе, с цветами, и упав на колено признался бы в любви, что бы ты ответил? Дазай, призадумавшись, улыбнулся. Искренний настолько, насколько мог, и его пальцы соскользнули с волос на овал лица Чуи, и приподняв его лицо за подбородок, что бы точно видеть его глаза, ответил. — Я бы засмеялся над тобой, ты прав, — подбирая слова, не отводя взгляда от чужих глаз. Осаму продолжил: — Но, если бы ты сказал, что болен, я бы точно тебе не отказал. И мое вранье не было бы враньем в полной мере. Ты был мне интересен тогда, сейчас же это уже нечто большее, мои чувства изменились. Придется тебе терпеть мой нелегкий характер! Чуя усмехнулся, и схватив рукой свободной, тонкой, притянул мужчину к себе приникая к его губам в поцелуе. Жаркое прикосновение, граничащее с сумасбродством. У Чуи подкашиваются ноги, и Дазай, поддерживая его, не так уж и невинно смотрит, с таким выражением лица, которого раньше не было. — Ты меня нашел, — шепчет Чуя, заглядывая в глаза Дазая, обвивая его своими тонкими руками. — Да Чуя, я тебя нашел! — Дазай впервые чувствует себя так счастливо. Кажется, к этому можно привыкнуть.***
Огай Мори был немногословен, хмур и смотрел так как смотрят на добычу. Чуя чувствовал общее напряжение, и не мог ничего с собой поделать. Что он бы мог сказать в свое оправдание, что он не хочет больше быть Мафиози, что он предает, что его болезнь даже не Ханахаки, а Осаму Дазай. Тот, что стоит за его спиной, и улыбается лисьей улыбкой. И его это успокаивает, Чуя опускает взгляд в пол. И молчит. Тишина в кабинете Мори слишком долгая, но это страшнее, чем если бы он кричал. — Чуя, не молчи, — Огай Мори смотрит на него. Осаму напрягается, кладёт руки на плечи Чуи, поддерживая его. Это придает сил. Но ответить он не может. Вмешивается Элизабет, топает ножкой, и смотрит на Эсперов с прищуром и небольшим негодованием. — Ты так некрасиво поступаешь, — тонкий детский пальчик указывает на Накахару. Тот не может ничего сказать, послушно опускает голову, принимает все что сказано. — Но Ринтаро на тебя не злится. Он больше злится на твоего… парня? Девочка дует щеки, подходит к Мори, и прижимается к его руке, смотри из-под лба грозными синими глазами. Чуя не может подобрать ни слова, ни эмоции. Дазай за спиной ощутимо усмехается, и наклоняется ближе, его горячее дыхание за спиной начинает волновать сильнее чем грозный босс Мафии. — Чуя, не молчи, — шепчет Осаму. Смотрит за Мори, который наблюдает за ними. В его глазах что-то таится. Странное, невнятное, но не страшное. Чуя хмурится, дергает плечами и молчит. — Я… простите меня, босс, — Чуя подходит, ближе сбрасывая ладони Дазая, и бухается на одно колено, преклоняет голову, снимая пред ним шляпу, прижимая оную к груди. Что он должен сказать, сердце бухает в груди. Страшно так вот находиться рядом с опасным босом портовой Мафии, который, не моргнув и глазом, может перерезать тебе глотку. Осаму наблюдает настороженно, не предпринимает ничего. Остается на месте. В углу кабинете притаившись стоит Акутагава, который наблюдает за всем сторонним наблюдателем. Огай поднимается на ноги. И остановившись в полушаге от согнутой фигуры Эспера молчит, смотрит практически сверлит взглядом чужой затылок. Его рука оказывается необычайно легкой, Чуя закрывает глаза от неверия и ужаса. Огай Мори трепет его по волосам. Не пытается убить, не пытается? Осаму замирает. В груди больно бьется сердце. Ощущения страшные, за Чую страшно больше, чем за себя. Но он понимает, что Огай ничего не сделает, и пусть не расслабляется до конца, но пружина в груди натянута не так и сильно больше. — Дазай, прекрати так на меня смотреть, не собираюсь я его убивать… — отходя от Накахары, произносит Огай, и подходит к шкафу с выпивкой наливает себе стаканчик, и отворачивается к огромному окну смотря на город, который стелется перед его глазами. — Если захочешь вернуться, двери для тебя всегда открыты, Чуя. Покидают штаб-квартиру Портовой Мафии они неспешно. Дазай идет слегка позади, будто ждет подвоха, и вообще готов бросится на защиту Чуи. Они уходят из змеиного логова под надзором тысячи глаз.***
Они живут, как могут, по наитию и сквозь время проваливаются. Дазай не знает как быть, и рвется между работой и Чуей. Чуя тоже просто живет, собственные сбережения позволяют. Портовая Мафия не появляется на горизонте. Кажется, что он обычный человек, кажется, это должно продлится так долго, как вообще возможно. Они пытаются жить, просто потому что так заведено? Нет, они познают друг друга. Осаму усваивает одну важную вещь, даже больной Чуя нереально силен, а удары оставляют синяки. Чуя понял, что Дазай радостный придурок. Это, впрочем, не мешает. Чуя смотрит без подозрения, щурится от прикосновений, отвечает на поцелуи и не противится, даже когда ловкие руки Дазая оказываются на заднице. — Коротышка, может тебе купить обувь на каблуке? — Дазай сжимает его задницу руками, прижимая его к стене, по телу ползет возбуждение и счастье. — Может тебе обрубить твои шпалы? — колкостью на колкость отвечает Эспер и стонет, от того, что горячо, и невероятно по шее проходятся чужие губы, а чужая нога вклинивается между его бедер. Стонет Чуя громко и протяжно. Целуется с отдачей. Дазаю, впрочем, этого мало, он тянет на себя его одежду, стягивая ее с плеч и рук, стягивая практически незаметно, и приникает к открывшимся участкам кожи. Пробует на вкус. Сладкий. Их отношения, конечно, не только секс. Они обсуждают политику и всякое такое… Но Чуе нравится их интимная сторона жизни, особенно когда одна перетекает в другую. — Чертова шпала, — стонет Чуя, когда его сосков касаются горячим языком. А когда, прижимая к себе сильнее, Дазай еще и прикусывает кожу на шее, Накахара только и может что протяжно и хрипло просить не останавливаться. Осаму, впрочем, не собирается.***
Мир заключенный в стеклянный шар, маленький и уютный. Чуя не против такого, они живут, медленно наслаждаясь друг другом. Дазай ощущает себя невероятно живым, а Чуя иногда помогает в агентстве. Но не часто, его побаиваются, все кроме Ацуши, тот приветлив и говорлив. Но это выходит не так часто. Скучно не становится, Дазай вытаскивает Чую в город. А Чуя вытаскивает его на природу. Мир разворачивается перед ними, большой и необъятный. Их отношения развиваются, они спорят и ругаются. Чуя кричит, иногда машет руками, а Дазай предельно вежлив и спокоен. Их отношения похожи на шторм. Качается лодка. Но они упорно следуют вперед. — Я тебя люблю, — Дазай не говорит, смотрит на Чую, который, улыбаясь, шепчет эти слова. И, кивая в такт каждому звуку, Осаму прижимает чужую тонкую ручку, целуя в изящном жесте пальцы своей половины. На пальце сверкает кольцо из золота. Простой ободок на пальце клеймит его, не важно, но так нужно. Их отношения — страшная смесь горечи и боли. Взрывной коктейль злости и насмешки, шипящий громкий поединок двух душ, который закончился ничьей победой, и остался на пальцах напоминанием и предупреждением для всех. Скользит закатное солнце за горизонт, цепляет только последним лучом чужой поцелуй.***
Мир за пределами Агенства и Мафии огромный, страшный и невнятный. Огай Мори не может ничего с собой поделать, даже сейчас, под взором всевидящей луны. Луна его не очень-то и любит, но серебрит и любит другого человека. Фукудзава Юкичи тих и немногословен. Подобен безмятежному ветру, он не кривится в улыбке. Они молчат, минуту и даже две. Мори прикрывает глаза, на миг. — Я благодарен что ты опустил их, — Фукудзава говорит внятно и четко. Но не громко. Мори расплывается в улыбке. — И ты теперь мне должен, — шепчет Мори, не заглядывая в прозрачную гладь чужих зрачков. — Должен, — Фукудзава не так уж и далеко. Мори не двигается с места и не поворачивается что бы увидеть выражение чужих глаз. Обжигает его спину горько и сладко. И невнятно шепчет ветер что-то коту, что сидит в тени.