Три лица

      Чуть прохладный речной ветерок тревожно колыхал невесомые лимонно-золотые занавеси, что скрывали их с Цзинь Гуанъяо от любопытных глаз гребца. Резкий плеск воды и скрип весла — вот все, что выдавало присутствие постороннего на лодке. Под мерный шелест волн Лань Сичэнь, выпрямившись, словно натянутая до предела тетива, делал вид, что отрешенно медитирует, но на душе было до странности тоскливо.       За весь путь до Ланьлина они едва обменялись и дюжиной слов.       Небеса! Лань Хуань отдал бы что угодно, лишь бы Яо прекратил эту пытку и произнес хоть что-то: пусть как прежде будет убеждать верить ему, пусть обличит Вей Усяня во лжи и злонамеренности… пусть сам солжет! Горько усмехнувшись собственному малодушию, Сичэнь с силой сжал холодный тяжеловатый жетон с эмблемой Гусу Лань, подаренный некогда названному брату, и впервые со всей чудовищной ясностью ощутил, как сердце обдало холодом: после всех этих дней, что Вэй Усянь провел в беспамятстве в Облачных Глубинах, после его рассказа о воспоминаниях Не Минцзюэ, после обнаружения темной мелодии стало очевидно, что Цзинь Гуанъяо уже солгал. Мертвецами управлял кто-то другой.       Уже…       Он невольно бросил украдкой взгляд на Яо. Что он чувствует сейчас, солгав ему в лицо? Но Цзинь Гуанъяо сидел, облокотившись о борт лодки, и неотрывно наблюдал за неторопливо уходящей за горизонт синевой реки. Ветер легко трепал полы бело-золотых одежд, а солнечные блики причудливой мозаикой падали на ткань, отчего весь его облик казался одухотворенным и словно испускающим щедрый ласковый свет. Кто-то другой счел бы эту сцену безмятежной. Лань Сичэню же достаточно было и одного взгляда, чтобы понять истинные чувства друга. Яо молчал, и это молчание было куда красноречивее любых слов.       Он снова опустил голову, и его взор упал на жетон в ладони. С сожалением Лань Хуань вспомнил, как некогда подарил его в те дни, когда Яо — еще советник своего отца — помогал с восстановлением Облачных Глубин. Гуанъяо тогда часто приезжал в Гусу — со строительными материалами, инженерами, работящим людом; именно тогда по его совету Сичэнь разбил подле своего дома небольшой сад с белоснежными пионами. Цветы прижились, и с тех пор их опьяняющий аромат неизбежно напоминал о Яо.       Как далеки теперь эти воспоминания! Он не сразу почувствовал, как, задумавшись, с силой сдавил жетон, и тот, хрустнув, больно впился осколками в ладонь, изранив ее до крови. Несколько капель алыми пятнами упали на белоснежный рукав. Оторопело уставившись на них и все еще сжимая сломанный жетон, Лань Хуань с удивлением ощутил прикосновение теплых пальцев. Яо быстрым движением вытер кровь и замотал порезы платком с вышитыми пионами. Взор его, бархатный и затуманенный, упал на осколки. Осторожно забрав их и немного подержав в руках, он невесомо погладил треснувший жетон большим пальцем, а затем, склонив голову, опустил ладонь в воду. И разжал пальцы.       — А-Яо!       Вздрогнув, Гуанъяо наконец взглянул ему в глаза. Его лицо — чуть бледное, с неизменной ласковой полуулыбкой и широко открытыми влажными глазами в обрамлении длинных ресниц… в точности, как у того юноши из Юньпина, будто десяток лет оказался лишь сном. Однако теперь глаза подернула какая-то потусторонняя тоска, от которой Сичэню стало невыносимо гадко на душе.       — Зачем? — этот полный сожаления почти вскрик сорвался с уст Хуаня совершенно неожиданно.       — Так надо. — Яо закрыл глаза и вновь погрузился в долгое мучительное молчание.       Величественная Башня Кои все так же подавляла своим великолепием, сверкая золотыми пагодами в красном закатном солнце. Его жаркие кроваво-оранжевые щупальца ласкали белокаменные башни и стены, отражаясь слепящими отблесками в обилии украшений, а сочные тени густели во фруктовых садах и постепенно расползались по многочисленным беседкам и закоулкам дворца.       Тем страннее было видеть, как все это уединенное великолепие попирает толпа заклинателей со всех уголков страны. Спешно собранные Ляньфан-цзунем, они громко и шумно перемывали кости Старейшине Илин и грозились, потрясая мечами, на этот раз уж точно не оставить ему шанса на возвращение. Все они торопливо собирались в залу совета, но вид у них был до того воинственный, что становилось ясно: ни извечное гостеприимство Башни, ни разнообразие стола не удержат людей слишком надолго; все, что им нужно, — это чтобы Верховый заклинатель одобрил их жестокие планы.       Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо прибыли одними из последних. Прежде чем начать собрание, Яо отошел привести себя в порядок и отдать несколько распоряжений. Сичэнь же остался ждать у входа в Благоуханный Дворец, отказавшись отдохнуть в беседке во внутреннем дворике.       Пионы в цвету напоили горячий желтый воздух горьким ароматом, от которого было не вздохнуть. До совета оставались считанные минуты. Будто в каком-то холодном бреду, Лань Сичэнь удрученно бродил по тенистому фруктовому саду, чьи извилистые улочки предательски выводили его вновь и вновь к Благоуханному дворцу. Даже здесь, за закрытыми воротами, слышались отголоски былого: он все еще помнил, как это место пахло волнующе, все еще чувствовал дуновение трав и цветов и терпкий запах вина, что когда-то очень давно Яо предложил ему, и опьяненный воспоминаниями, не сдержал улыбки.       Из сладостного оцепенения его вырвали чьи-то истошные вопли и плач:       — Ланьфан-цзунь… Ляньфан-цзунь ранен! Сюда! Ловите убийцу!       Сердце ухнуло куда-то вниз — холодно и скользко, будто в желудке появилась непривычная резкая пустота. И еще этот кислый привкус во рту, от которого вот-вот начнет рвать. Кровь, казалось, разом заледенела, и только судорожно зазвенело тревожным набатом в ушах. Лишь через несколько мгновений он осознал, что это били в гонг, оповещая жителей и гостей Башни об опасности.       А со всех сторон уже сбегались слуги и стража. Придя в себя, Лань Сичэнь наконец заметил, как дюжина молодцов с пионами на груди и обнаженными мечами рванула во внутренний двор Благоуханного дворца. На шум прибыл и кое-кто из заклинателей; некоторые из них даже попытались прорваться в приоткрытые ворота, но стража оттеснила их обратно. С нескрываемым волнением Сичэнь оторопело уставился на потасовку у ворот, чувствуя, как вспотела горячая ладонь, сжимая рукоять меча. Не помня себя, он все же ринулся в гущу заклинателей, которые невольно расступились, и на их лицах читались изумление и испуг. Охрана беспрепятственно пропустила его. Дальше он как в тумане бросился по длинным коридорам, мимо обеспокоенных домашних, что забывали приветствовать его и которых он совсем не замечал.       Двери в покои Цзинь Гуанъяо были распахнуты настежь. Толпа челяди так и не решалась войти, теснясь у прохода и сдерживаемая стражей и трепетом. Высокую богато отделанную кровать из красного сандала, чей лимонно-шифоновый балдахин окутывал изголовье, облепили всевозможные лекари и приближенные. За их согбенными спинами не разглядеть было ничего, кроме бело-золотых одежд, запятнанных алым.       Его присутствие не сразу заметили. А Лань Сичэнь просто стоял посреди этой великолепной сверкающей золотом комнаты и едва дышал.       Цзинь Гуанъяо был жив, более того, его жизни ничего не угрожало. Хотя рана и оказалась глубокой, но ощутимого вреда убийца нанести не сумел.       Тщедушный мальчонка с тазом отшатнулся назад, наступив Сичэню на ногу, неловко качнулся и тихо вскрикнул от неожиданности. Вода из таза расплескалась, оставив мокрое пятно на ткани ханьфу. Лань Сичэнь машинально опустил голову, и взгляд упал на окровавленные небесно-голубые бинты в мутно-розовом на дне таза. Мальчонка пробормотал извинения и убрался восвояси, а он так и остался разглядывать пятна крови, как лепестки роз, рассыпанные на нефритовом полу.       — Это ты, Цзэу-цзюнь?       Голос, раздавшийся во вмиг воцарившейся благоговейной тишине, дрожал.       Лань Сичэнь молча подошел к краю кровати и только теперь увидел донельзя бледное с потускневшими красками лицо, на котором все так же выделялись широко распахнутые будто в удивлении темно-медовые глаза.       — Жаль… Гости будут волноваться, — Цзинь Гуанъяо осторожно коснулся холеной рукой тугих бинтов на животе и поморщился. — Если Цзэу-цзюнь будет столь любезен… — он не закончил, закашлявшись, отчего на бинтах проступили красные точки, мгновенно пропитывая их и становясь больше.       Лань Сичэнь стремительно наклонился, и ярко-голубой свет духовной силы прошел от его пальцев до раны на животе Яо.       — Молчите, — мягко, но требовательно скомандовал он, Гуанъяо сглотнул накопившуюся слюну и устало закрыл глаза. — Они уже знают. Они поймут, — добавил Сичэнь.       — Хорошо.       Некоторое время с десяток людей, находившихся в комнате, единодушно хранили молчание, словно в напряженном ожидании освобождения, которое пришло, когда Верховный заклинатель наконец произнес:       — Глава Су, господин Ван, прошу вас, позаботьтесь о гостях и передайте им мои извинения. Скажите, что я скоро приду. А теперь все оставьте нас с Цзэу-цзюнем, я хочу отдохнуть, — он коротко махнул рукой — все еще слабой — и отвернулся.       Его голос, хоть и тихий, больше не дрожал.       Мужчина в белом низко поклонился и вышел первым, за ним последовал седовласый старик с гордой осанкой, управляющий домом, — господин Ван, затем все остальные спешно покинули хозяйские покои. Когда они остались одни, Лань Сичэнь аккуратно присел на край кровати и сжал ладонь друга:       — Если тебе еще важно мнение названного брата, то, прошу, оставайся здесь; хоть раз позаботься прежде всего о себе, а не о других.       Бледная улыбка тронула по-прежнему серые сухие губы Яо.       — Посиди со мной, брат.       Обрадованный, что тот наконец пояснил, как Лань Хуань может ему помочь, он согласно кивнул. Украдкой Яо высвободил свою кисть из его ладони и крепко накрыл пальцы Сичэня. Казалось, даже несмотря на слабость и кровопотерю, он никогда не перестанет дарить ему тепло. Невольно нахлынули воспоминания о первой встрече: о том, как Яо — тогда еще господин Мэн —, глубоко и отрывисто дыша при тусклом свете фонаря, ловко перевязал израненную руку, как, неизменно опуская взгляд, справлялся о любом его желании, и как Лань Сичэнь был счастлив в той крохотной комнатке под крышей, где в дождливые вечера так пахло осенью.       Как жаль, что сейчас за окном пылко догорал удушливый закат, слепя глаза сквозь вздрагивающие от малейшего ветра занавески.       — Я никогда не сомневался в твоей честности, А-Яо, — Сичэнь вздохнул, глядя куда-то в пустоту комнаты. — Так почему ты солгал мне в этот раз?       Он не видел лица Гуанъяо, лишь ощутил, как дрогнули его пальцы.       — Сейчас не время начинать, эргэ. У меня были причины.       — Причины лгать? Мне?       — Причины поступать так, как я поступил. У меня всегда были причины, ты же знаешь.       — Как я могу продолжать тебе верить?       — Не верь, если не желаешь. Я не заставляю. Хоть это и разобьет мне сердце.       — Твои слова как обоюдоострый кинжал. Скажи правду на этот раз: отчего умер старший брат?       Яо повернул голову. Его лицо, бледное в обрамлении черных, как вороново крыло, волос, исказилось мукой:       — Зачем спрашиваешь, если ответ тебе известен.       — А-Яо! — Лань Сичэнь вскочил, чувствуя, как закипает давно копившийся гнев.       Но Цзинь Гуанъяо остался невозмутимо лежать на подушках, лишь его взгляд скользнул по фигуре брата и остановился на потянувшейся к мечу руке.       — Цзэу-цзюнь, не стоит потакать сиюминутным порывам, о которых вы впоследствии будете горько сожалеть, — Гуанъяо вымученно улыбнулся, приподнялся на локтях и продолжил: — Ты желаешь правду? Но правда в том, что ты никогда не замечал ее, даже когда она лежала перед тобой, беззащитная и обнаженная, как нерв. Как лежу перед тобой сейчас я сам. Что бы кто ни говорил обо мне, я ни разу не стремился навредить тому, кого почитал словно небожителя, за кого отдал бы и жизнь, и кровь, и честь. — Яо замолчал, коротко усмехнувшись, и жестокий огонь вспыхнул в его глазах. — Впрочем, я и так отдал их… или отдам.       Услышав это, Сичэнь невольно ринулся вперед, но Цзинь Гуанъяо выставил руку и вцепился ему плечо. Теперь его горячее дыхание обжигало лицо так же, как слова — сердце.       — Единственная правда, которую ты должен знать, А-Хуань, заключается в том, что ты был тем светом, что неизменно освещал мой путь в вечной тьме моей жизни. Куда бы я ни шел, как бы ни пытался возвыситься или пасть, ты всегда был рядом — и так недосягаемо высоко. Я всю жизнь старался быть всем для всех. Но так и не сумел стать всем для тебя, а ты никогда не замечал. Не вини меня, что я подыгрывал твоим иллюзиям из-за страха потерять ту драгоценную милость, которой ты щедро одаривал меня. — Лицо Яо сделалось таким печальным, что Лань Сичэнь почувствовал почти физическую боль.       — Я верю, — тихо произнес он, сжимая пальцы Гуанъяо на своем плече.       Но тот покачал головой. Внезапно мальчишеская улыбка осветила его черты, и он резко подался вперед, притягивая Лань Сичэня к себе. А через мгновение Сичэнь ощутил горячий сухой поцелуй на своих губах… и жаркий выдох, и щекочущее прикосновение чужой щеки, и пальцы, что мертвой хваткой вцепились в плечо, и как Яо, изогнувшись, прильнул к нему всем телом, так близко, что сквозь ханьфу послышался гулкий бешеный стук его сердца.       Он отшатнулся. Но Цзинь Гуанъяо второй рукой схватил его сзади за шею, пропуская меж пальцев густые пряди, потянул, вырывая у Лань Сичэня вздох изумления, а затем еще настойчивее толкнулся языком внутрь, слегка прикусывая его губы и превращая поцелуй в нечто непристойно-восхитительное, отчего стремительно закружилась голова, в горле пересохло, и в солнечном сплетении больно засосало.       А потом Яо медленно отстранился. Бледные щеки его заалели, и на раскрасневшихся изящно очерченных губах блестела слюна. Он быстро-быстро заморгал, однако слезы все равно выступили на глазах, и, улыбнувшись и дрожа всем телом, Цзинь Гуанъяо тихо произнес:       — Я знал, что это невозможно, но мечтал о счастливом конце. Однако, как и ожидалось, конец трагичен*.       Лань Сичэнь не проронил ни слова, замерев, словно в священном ужасе. Гуанъяо опустил руки, и ощущения в среднем даньтяне стали такими явственными, что Сичэнь потрясенно, словно собака, что не понимает, за что ее колотят, взглянул на Цзинь Гуанъяо.       — Твои духовные силы запечатаны. Я не хочу, чтобы ты сделал что-нибудь необдуманное.       — Ты! — он сжал кулаки, но сразу их опустил и отвернулся, не в силах смотреть на обреченно согбенную фигуру Гуанъяо, что опустился на колени на белых-белых, словно саван, простынях.       — Теперь что бы я ни сказал, ты не поверишь. Но, целуя тебя, я еще никогда не был так честен с тобой и с самим собой тоже.       Чуть пошатываясь, Яо слез с кровати и прошел к зеркалу. Когда его тонкая ладонь легла на холодную поверхность, по ней со скрежетом пошли трещины, пока стекло не оказалось совершенно разбито, и десятки осколков не упали к ногам Гуанъяо. Тогда он повернулся и бросил через плечо:       — Это не твоя вина. Я знаю, кто я, знаю, чего заслуживаю, и знаю, что ждет меня дальше. Я сам не оставил себе выбора, А-Хуань. Так не скорби обо мне, ведь я не достоин стать твоей печалью.       Лань Сичэнь невольно обернулся на звук этого донельзя пропитанного горечью голоса: Яо поправил одежды, поднял с пола ушамао и, торжественно-печально водрузив его на голову, вздохнул и привычно любезно улыбнулся. На его щеках вновь проступили игривые ямочки. И в этот миг что-то в душе Сичэня безвозвратно оборвалось.