Три лица

      В Башне Кои царила цепенящая тишина: люди изредка переговаривались и почти всегда тихо, слегка опасливо, бесшумно сновала прислуга, и холодно лился свет сквозь пустые окна. Впервые Лань Сичэнь почувствовал себя здесь до крайности неуютно. Ему вдруг захотелось покинуть дворец, чьи золотые стены, казалось, вмиг померкли, источая лишь скорбь и отчужденность. Но проигнорировать Совет кланов, срочно собранный Цзинь Гуанъяо, невозможно. Да и слуги, наверняка, уже доложили о его прибытии Верховному Заклинателю.       — Эр-гэ.       Цзинь Гуанъяо ждал на площади наверху. Его белые одежды, словно крылья печальной призрачной птицы, развевались на ветру. Лишь ушамао и точка цвета киновари оставались неизменны — даже улыбка младшего брата, вымученная и усталая, заставляла сердце сжиматься от боли. Лань Хуань почти достиг площади, когда Гуанъяо нетерпеливо спустился на ступень ниже и поклонился.       — Ляньфан-цзунь… брат.       Они обменялись приветствиями, неуместно церемонными в столь тягостный час. Не будь сейчас вокруг столько адептов обоих кланов, Сичэнь обнял бы А-Яо и попытался найти слова утешения, куда более необходимые тому, чем пустые церемонии. Вместо этого он невесомо поддержал брата за локти и участливо произнес:       — Соболезную твоей утрате.       Яо опустил ресницы, его голос, безрадостный, но все такой же бархатный, дрогнул:       — Благодарю.       — А как молодая госпожа Цзинь?       — А-Су уехала к родне на время. Ей тягостно находиться здесь.       — Вот как? Очень жаль. Я привез для нее шкатулку с благовониями и целебными травами, они снимают головную боль и успокаивают. Конечно, это не излечит ее душевных ран, но все же.       — Благодарю, эр-гэ. Если пожелаешь, я отправлю слуг передать ей твой подарок. Уверен, ее это приободрит.       Яо замолчал и жестом пригласил его внутрь. Они прошли в Сияющую Залу, уже в третий раз на памяти Лань Сичэня убранную в траур. Шаги гулким эхом отражались от стен и потолка, еще отчетливее подчеркивая торжественную тишину. Вскорости адептов Гусу Лань разместили в комнатах для гостей, и Цзинь Гуанъяо повел его отдохнуть с дороги. В комнате их ждал небольшой, но пышно накрытый стол; терпкий аромат специй, исходивший от всевозможных блюд, смешивался с изысканностью благовоний, всегда, по прихоти Яо, курившихся в апартаментах. Он не выносил слишком резких или неприятных запахов и весьма тщательно следил за чистотой и комфортом, время от времени покупая во время визитов в Облачные Глубины травы и благовония. Лань Хуань находил странным, что из всех сортов он отдавал предпочтение именно растениям Гусу.       Мысль о Гусу напомнила Сичэню кое о чем. Как бы ни был хорош ужин, на столе отсутствовало вино. Памятуя о строгих правилах клана Гусу Лань, Яо никогда не пил вина на личных трапезах с ним. Хуаня всегда восхищала эта предельная внимательность к любым мелочам, но он никак не ожидал, что Яо, должно быть, сломленный горем, не только найдет время поужинать с ним, но и не забудет организовать все подобающим образом. Жестом подозвав своего слугу, Лань Сичэнь шепнул ему принести сундучок. В конце концов, А-Яо сейчас нуждался в отвлечении. Что с того, что это не по правилам?       — Что это? — спросил Гуанъяо, оторвавшись от своих мыслей, в которые был погружен с начала трапезы. Он равнодушно скользнул взглядом по сундучку изящной работы и уставился на Сичэня.       — Для тебя, брат. Но… — Лань Хуань, слабо улыбнувшись, покосился на прислуживавших за столом людей, и Яо все понял. На мгновение глаза его чуть вспыхнули огнем оживления, и он отослал всех под благовидным предлогом.       Они наконец остались одни.       Сичэнь открыл сундучок и вынул два белых кувшина, запечатанных красным.       — «Улыбка императора»?       Он кивнул. По мере того, как Хуань откупоривал один из них и разливал вино по чашам, глаза Яо распахивались все шире.       — Но ведь правила Ордена Гусу Лань… — от изумления выражение его лица даже немного прояснилось и снова стало чуть ребячливым.       Лань Сичэнь не ответил; потянувшись вперед, он поймал ладонь брата, стиснул, изо всех сил стараясь показать свои сочувствие и нежность, и вложил в нее чашу с вином. Не разрывая прикосновения, они выпили. И Хуань крепче сжал его заиндевевшие пальцы в попытке согреть.       — Цзэу-цзюнь… — укоризненно пробормотал Гуанъяо, глядя, как он опять наполняет чаши.       — Не надо церемоний, А-Яо. Сейчас мы братья, и если моему брату плохо, то я готов… — Сичэнь запнулся, подбирая слова, — готов идти на компромисс.       — Ты используешь Золотое Ядро? — Яо склонил голову и выжидательно посмотрел ему прямо в глаза, словно надеясь, что его, Хуаня, еще не покинуло благоразумие.       Успокаивающе улыбнувшись, он произнес:       — Да, не волнуйся. — А потом, подумав, добавил: — Но я больше не буду. Честно говоря, мне ужасно неловко. Будто спаиваю тебя.       Лицо Гуанъяо просветлело, и на порозовевших щеках заиграли ямочки.       Они пили и пили молча. Впервые в жизни так захмелев, Лань Сичэнь просто не мог ворочать языком, а Яо погрузился в себя и машинально опрокидывал чашу за чашей. Когда Хуань неловким движением промахнулся и опрокинул кувшин на стол, Гуанъяо наконец вышел из оцепенения и медленно участливо предостерег:       — Тебе уже хватит, эр-гэ.       Но Сичэнь так не считал, схватив пустой кувшин за горлышко и тщетно пытаясь налить вина. Тогда Яо перехватил его за руку и принялся отнимать злосчастный кувшин.       — Отпусти!!! — выдавил из себя Хуань.       На мгновение ему привиделась бледная с неестественно ярко-алыми губами женщина и алой же лентой в волосах почему-то в мужском наряде. Она выглянула из-за ширмы и исчезла так же стремительно, как и появилась. Он быстро-быстро заморгал, пытаясь отогнать пьяное наваждение. Перед глазами все плыло: какие-то вспышки свечей, слабый свет бумажных фонарей, белые одежды Гуанъяо и его раскрасневшееся оживленное лицо с блуждающей улыбкой — они смешались, будто мозаика, исказились, словно в разбитом зеркале, и он уже не в силах был понять, что происходит. Лишь ощущение неконтролируемых падения и одновременного взлета, удушливое и до странности приятное, все стремительнее обволакивало разум и тело.       Проваливаясь в пелену, он так и не заметил, как Цзинь Гуанъяо, одной рукой обвив его за пояс, а другой придерживая за локоть, вывел на улицу.       Очнулся Сичэнь от сильного аромата цветов. Он сидел, облокотившись о ствол раскидистого клена, чьи ветви надежным куполом скрывали их с братом от любопытных глаз. А перед ними благоуханным ковром светлело поле буйных пионов, белых, словно первый снег. Глубоко вдохнув этот щекочущий чувства дурман, Хуань тихо позвал:       — А-Яо.       Тот сидел рядом, безмятежно устремив взгляд на цветы — белый, как пионы, и столь же печально-величественный. Услышав голос Сичэня, он стремительно обернулся и беспокойно спросил:       — Как ты, брат?       — Голова немного кружится, но все в порядке, — стыдливо опустив взор, Лань Хуань коротко усмехнулся: — Я доставил тебе так много хлопот, А-Яо. Больше никогда не буду напиваться.       — Напиваться?! — брови Гуанъяо чуть дернулись вверх. — Ты выпил всего три чаши! — Он покачал головой и с улыбкой заключил: — Адептам Ордена Гусу Лань и впрямь лучше не пить, коль вы так быстро хмелеете. Держи.       Яо извлек из рукава мешочек и поднес его к лицу Сичэня. В нос тут же ударил едкий запах соли, от которого в голове резко прояснилось. Он вспомнил, как брат, чуть пошатываясь, тащил его по какому-то темному коридору Благоуханного Дворца и шепотом уговаривал не болтать. Однако Лань Сичэня так распирало от вихря самых разнообразных чувств, что он нес сущую околесицу: как бесконечно благодарен Яо за возможность заботиться о нем, получая взамен лучезарную улыбку и теплый взгляд, чем так редко одаривал его Ванцзи; как легко и благостно просто находиться рядом с ним, видеть, слышать голос и наслаждаться этой невысказанной поддержкой; что только рядом с ним он может чувствовать себя свободно; и как дорога ему их дружба — связь, не менее крепкая и искренняя, чем была у бедного Лань Чжаня с господином Вэем… О, и эти ямочки! Прелестные ямочки, что становятся еще глубже, еще очаровательнее, когда Яо улыбается так по-детски непосредственно, как сейчас! Слушая весь этот вздор… Он вспомнил, как, не утерпев, склонился, чтобы просто коснуться губами ямочки на щеке. И как, заметив краем глаза его движение, Гуанъяо обернулся, и Сичэнь неловко поцеловал уголок рта. Всего на мгновение, так невесомо… но Яо отшатнулся, испуганный и смущенный, с пылающими мочками ушей.       Дрожащей рукой Хуань закрыл глаза, всем сердцем ощущая краской заливающий лицо стыд, с которым не в силах был совладать. Испепеляющий.       — Ну-ну, в этом нет ничего дурного, эр-гэ… — Эти слова, будто ответ на мучившие его сомнения, заставили Лань Сичэня вздрогнуть и отнять руку от лица. Мягко улыбаясь, Яо продолжил: — Просто не пей больше… ни с кем, кроме меня. — Он хищно обнажил белые зубы и добавил: — Не бойся, брат. Я никому не расскажу, что Нефрит Гусу Лань так хмелеет с трех чаш вина.       Повисла тишина, спокойная и нежная в своей естественности. Солнце давно скрылось за горизонтом, и небо наполнилось бледно-лиловым и затухающим над полем пионов золотом. Тени стали темнее и гуще, и ветер принес наконец освежающую прохладу. Но этого было мало, чтобы привести в порядок мысли и перестать изводить себя. Все еще в смятении, Сичэнь попросил:       — Мне надо умыться.       Не говоря ни слова, Яо поднялся на ноги и протянул ему руку, чтобы помочь встать. Скрытый за кронами обступивших его кленов пруд мерно журчал, отражая в водной глади, как в большом зеркале, уже появившиеся на небе звезды, крохотные и пока тусклые. Лань Хуань склонился над водой, зачерпнул чистую и прохладную пригоршню и плеснул в лицо. Стало гораздо легче дышать. Придя в себя, он закатал рукава ханьфу, расслабил одежды у шеи и груди и вновь умылся.       Гуанъяо стоял рядом, готовый поддержать, если снова закружится голова. Его фигура, тонкая и белая, словно статуя, неровно отражалась в ряби пруда.       — А-Яо, тебе это ничего не напоминает?       Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и взглянул на брата. Тот удивленно вскинул брови и виновато поджал губы.       — Юньпин, наша первая встреча, помнишь?       — А, это… — Гуанъяо опустил веки, и ресницы отбросили на лицо длинные тени.       Как это можно забыть? Застигнутый отрядом Вэней, Лань Сичэнь уже готовился распрощаться с жизнью. Измотанный бегством из Облачных Глубин, весь в крови — своей и адепта Гусу Лань, защищавшего его в пути и умирающего прямо здесь, у его ног, с зажатым в руках мечом. Терпкий тошнотворный запах крови и стали, застывший во рту, въевшийся в кожу, неизгладимый из памяти… Сичэнь перебил почти всех преследователей, но, раненый и обессиленный, упал в воду. Он не боялся смерти, лишь чувствовал сожаление, горьким ядом напитавшее сердце, когда над лицом занесли холодный клинок.       Однако удара не последовало.       — Почему ты спас меня тогда? Ведь мы не были знакомы.       — Я узнал клановые узоры на одеждах. Понял, что ты не враг, — пожал плечами Яо.       — Все-таки Минцзюэ-сюн ошибался, — Лань Хуань встал с колен и положил ладонь на плечо вздрогнувшего Гуанъяо, чьи глаза на миг широко распахнулись. — В сущности, детали ничего не меняют. Ты протянул руку помощи незнакомцу и рискнул жизнью, не ища выгоды или похвалы. Разве это не лучшее доказательство твоего благородства, брат?       Яо покачал головой, отведя взор. По губам скользнула тень печальной улыбки:       — Ты слишком добр ко мне, Сичэнь-гэ. Я недостоин.       Осторожно коснувшись подбородка Гуанъяо, Лань Сичэнь заставил его посмотреть себе в глаза и очень серьезно произнес:       — Я всегда буду добр к тебе, раз уж другие не в силах оценить тебя.       Яо молчал; выражение его лица вдруг похолодело и сменилось маской отчаяния и муки. Он резко отстранился и, отвернувшись вполоборота, беспомощно ухватился за ветку клена, чтобы не упасть от обрушившихся на него чувств. Рука Сичэня, только что сжимавшая плечо брата, безвольно застыла в воздухе, а надрывный хрип заставил содрогнуться всем телом.       — Что мне делать, А-Хуань? Что мне делать?! А-Сун мертв!       По спине Лань Хуаня пробежал леденящий холод, словно его мощным ударом бросили в горную зимнюю реку, а вода жгучим металлом хлынула в легкие. Пригвожденный к земле, сбитый с толку и не знающий, как помочь, он еле слышно выдавил:       — Если вина доказана, то следует наказать преступников соразмерно их деянию.       — Наказать соразмерно? Казнить, то есть? — Гуанъяо обернулся, и сердце Сичэня пропустило удар при виде блеснувших слез. — Если я это сделаю, то не станут ли меня обвинять, что я покарал их за мятеж, а не за смерть сына? Разве мало про меня судачат и в лицо, и за спиной? Я не могу, как ты, надеяться на уважение и понимание. Для них я не более, чем сын шл…       Хуань наконец поборол шок и, стремительно сделав шаг и тряхнув его за плечи, перебил:       — Ты волен поступить, как считаешь правильным. Никто не в праве тебя судить за это.       — И ты, ты не станешь возражать?       — Я же сказал: никто. Никто — это даже я.       Яо шумно выдохнул, будто в этот миг гора упала с плеч, и, отцепившись от ветки, бросился в его в объятия. Уткнувшись лицом ему в грудь, он замер, и Сичэнь отчетливо ощущал, как горячие слезы пропитывают ткань одежд. Впервые Гуанъяо предстал перед ним таким — отбросившим любезность, с уставшим лицом и дрожащими плечами и ушамао, сбившимся на спину.       Они стояли так некоторое время, пока Яо наконец не отстранился. Его губы, алые и вспухшие, подрагивали от волнения.       — Прости, эр-гэ, я не должен был обременять тебя своими заботами.       Голос прозвучал слишком тихо и ровно, без капли привычной чарующей бархатности. Потрясенный, Сичэнь хотел было возразить, но брат сделал шаг назад и, заметив его замешательство, попытался улыбнуться. Ничего не вышло, и Гуанъяо, досадливо закусив губу, отвернулся.       — Прости, действительно прости, — он провел ладонью по лицу, словно отгоняя наваждение. — Не хочу, чтобы ты помнил меня таким разбитым. Давай забудем?       Только сейчас Лань Хуань понял, каким сильным ударом стала смерть сына для Яо — для Яо, который всегда до сего дня встречал испытания с улыбкой на лице. Трепет охватил его вместе с лихорадочном облегчением, от которого сердце зашлось бешеным стуком.       — Хорошо.       Восхищенный, он прижал руку к груди и просто смотрел, как растрепанный Гуанъяо вглядывается куда-то в темноту мерно опускающейся ночи. Лань Хуань не пытался подойти и утешить: все равно нет в мире таких слов, что облегчат душу брата. В конце концов, может, достаточно просто быть рядом и молча наблюдать, как утопают в тишине и блаженном благоухании головки снежных пионов.       В этом безбрежном спокойствии Гуанъяо склонился над прудом, чтобы умыть раскрасневшееся лицо. Ушамао он снял и аккуратно положил на траву. Чувствуя безотчетную потребность не оставлять его, Лань Сичэнь опустился на колени всего в шаге от него — в чернеющей глади отразилась белесая согбенная фигура Яо, на лбу, там, где доселе ушамао скрывал часть кожи, виднелся заживший шрам.       — Какая низость… — пробормотал Хуань, стиснув кулаки.       — Что? — обернувшись, Гуанъяо изумленно уставился на него, не понимая, что он имеет в виду.       Вместо ответа он протянул ладонь и пальцем коснулся шрама — осторожно, будто боясь причинить боль. В глазах Яо, широко распахнутых и черных, как смола, вспыхнул испуг. Моргнув от неожиданности, он на лету поймал кисть Сичэня и, тихо выдохнув, припал к ней губами.       — Твои руки всегда пахнут водой и благовониями Гусу.       — А-Яо…       Чувствуя, как алеют кончики ушей и все тело захлестывает лихорадочная истома, Лань Хуань хотел сказать, что непременно пришлет ему новые образцы, самые лучшие, самые утонченные, но путанные мысли прервал чей-то беспомощный возглас, клинком пронзивший тишину.       — Ты… ты…       Они разом обернулись. Лишь разглядев кричавшего, Гуанъяо вздрогнул и мгновенно выпустил руку Сичэня; на несколько секунд на лице промелькнуло раздражение, но Яо быстро придал ему привычное мягкое выражение, однако Хуань заметил напряжение и скованность в том, как резко он вскочил на ноги.       — Мо Сюаньюй?! Что ты здесь делаешь? — голос стал чуть выше, будто брат еще не полностью овладел собой.       В нескольких шагах от них стоял юноша в одеждах клана Ланьлин Цзинь. На бледном лице, показавшемся Лань Хуаню знакомым, краснела киноварная точка. Дрожа от гнева и изумления, юноша неловко развернулся и, не замечая веток, бросился в темноту.       — Стой! — Гуанъяо слабо крикнул, видимо, опасаясь привлекать внимание. Затем, заметно обеспокоенный, обернулся к Лань Сичэню: — Прошу прощения, Цзэу-цзюнь. Мне необходимо утихомирить его. Он всегда был немного не от мира сего, но в последнее время совсем от рук отбился.       Знакомые бархатные интонации вернулись, и глаза Яо вновь вспыхнули медовым теплом. Хуань ответил участливой полуулыбкой, и тот, получив немое одобрение, поклонился, коротко, но изящно, и, удостоверившись, что он знает дорогу во дворец, отправился вслед за Мо Сюаньюем. Лань Сичэнь же остался.       Он уже слышал это имя — оно вертелось на кончике языка, но все время ускользало, будто с ним была связана какая-то тайна. Каждый клан хранит целые сундуки из тайн — мелких и больших; порой, некоторые из секретов всплывают на поверхность вод, будто утопленники, большинство же обрастают пылью, а то и вовсе забываются новыми поколениями. Однако, раз он, несомненно, знает это имя… Вдруг Сичэнь понял, почему черты этого Мо Сюаньюя показались ему знакомыми — в них чувствовалось фамильное родство с кланом Цзинь. Безусловно, он приходился тем самым внебрачным сыном Цзинь Гуаншаню, которого покойный незадолго до кончины признал и принял и которого Гуанъяо взял под опеку почти с самого его появления в клане. Как-то он даже обмолвился, что младший брат ведет себя излишне неподобающе, однако из-за привязанности к мальчишке приструнить его Яо духу не хватает.       Размышляя об этом, Лань Хуань нервно прогуливался взад-вперед, безотчетно пиная носком опавшие кленовые листья, когда внимание его привлекло чернеющее в траве ушамао, которое Цзинь Гуанъяо забыл уходя. Наклонившись, чтобы поднять головной убор, Сичэнь подумал, как все-таки по-юношески выглядит Яо без него. Разве что все чаще появлялась где-то в уголках красиво очерченных губ усталость, замечать которую, впрочем, Гуанъяо позволял лишь самым близким. Однако если сменить дорогие клановые одежды на простое ханьфу, то он почти не изменился со времен событий Юньпина.       Внутренний дворик Благоуханного Дворца утопал в многостройном аромате роскошного сада. Белый нефрит отливал мягкой синевой в приглушенном свете бумажных фонарей. Лишь тихий разговор, доносившийся из-за приоткрытых дверей покоев главы клана, нарушал тишину вечера. Не желая против своей воли стать свидетелем чьих-то бесед, Лань Сичэнь поискал глазами слуг, но дворик показался совершенно безлюдным. Вопреки тому, что всегда строго охранялся как минимум двумя дюжинами адептов. Озадаченный, Хуань повертел в руках ушамао: он принес его, чтобы отдать владельцу и обсудить кое-какие детали завтрашнего Совета кланов. Но, похоже, придется все же нарушить приличия и войти в Благоуханный Дворец без приглашения. Однако не успел он занести руку для стука, как послышался уже знакомый, чуть дрожащий голос:       — Как ты мог, А-Яо? Почему, почему он?!       И прежде чем Лань Хуань отвел взор, в приоткрытой двери показалась фигура господина Мо. Тонкий, как ива, и с угловатыми плечами, юноша выглядел подавленным. Теперь его лицо не искажали сильные эмоции, и Сичэнь отметил несомненное сходство Сюаньюя и Гуанъяо с той лишь оговоркой, что черты первого, несмотря на красоту, носили отпечаток слабоволия и ленной сладости.       — Я ведь ради тебя на все готов, и ты всегда поддерживал меня… я верил тебе, а ты… ты с ним…       Юноша упал на колени и понуро опустил голову на грудь. Речь его была спутанной, и Лань Хуань совсем не понимал причин такого расстройства, но то, как Мо Сюаньюй говорил — голос, интонации, все жесты и загнанный взгляд — вызывало смутную ноющую боль в сердце. Повисло молчание, и в этой тишине прозвучало:       — Прости.       Так просто, так искренне.       Цзинь Гуанъяо медленно опустился подле брата. Он хотел обнять его, но потом передумал и ласково произнес:       — Я с ним что? Что тебе нарисовало твое богатое воображение, А-Юй? — голос, тягучий и глубокий, обволакивал: — Мы с главой клана Лань всего лишь выпили и вышли освежиться. Ты ведь никому об этом не расскажешь? Ты ведь знаешь правила Гусу Лань? — Гуанъяо вкрадчиво и настойчиво похлопал единокровного брата по плечам. Но Сюаньюй зло замотал головой:       — Ты лжешь, ты совсем не пьян сейчас!       — Ты же знаешь, я не пьянею слишком быстро, а вот Цзэу-цзюнь… А-Юй, прошу, обещай мне, что никто не узнает об этом, ибо тогда я буду ужасно опозорен! А перед сном я сыграю тебе на гуцине, если хочешь. Ты же любишь, когда я играю. Ну, обещаешь?       Юноша капризно вздохнул.       — Люблю.       — Спрашиваю: обещаешь или нет? — Яо нетерпеливо положил ладони Мо Сюаньюю на виски, заставляя взглянуть себе в глаза. Тот охнул и быстро-быстро заморгал, благоговейно схватив брата за запястья подушечками пальцев. Щеки его заалели, и в глазах блеснула искорка, когда Гуанъяо доверительно улыбнулся: — Ну?       Не выдержав его взгляда, юноша отвел взор и покорно кивнул.       — Спасибо! Спасибо, что поддерживаешь меня в столь темный час. Давай я провожу тебя к себе. Совсем негоже, если моего красивого младшего брата увидят в таком виде.       Потрясенный Лань Сичэнь стоял на ступенях и глубоко вдыхал свежий ночной воздух. Щеки горели, словно опаляемые жарким солнцем, и он никак не мог взять в толк, что же заставило его так смутиться: то ли странная интимность увиденного (и явно не предназначавшегося для его, Хуаня, глаз), то ли собственное излишнее любопытство, толкнувшее его на столь дурной поступок. Он запустил ладонь под одежды: в разгоряченной груди гулко стучало сердце. Внезапно его будто пронзило ледяной иглой, и Сичэнь, ощущая легкое головокружение, выпустил из рук ушамао, которое так и осталось лежать на ступенях, когда он спешно покинул Благоуханный Дворец.

***

      Несмотря на роскошь столов и одежд, Совет кланов на этот раз оказался не в пример мрачным. Сказывалось отсутствие привычных пиршеств, длящихся несколько дней и отмененных из-за траура. И, хотя все собравшиеся тщательно скрывали свои истинные чувства и выражали приличествующие моменту соболезнования главе клана Ланьлин Цзинь, на лицах некоторых все же то и дело вспыхивало недовольство. Сам же Цзинь Гуанъяо, казалось, совершенно не замечал этого, сидя на своем возвышении — прямой и величественный, как изваяние, с тонкой, подернутой скорбью, улыбкой на устах. Взгляд его был непроницаем.       — Полагаю, Ляньфан-цзунь, вы собрали всех нас так срочно, чтобы как полагается решить судьбу мятежников, дабы никто не смел усомниться ни в их виновности, ни в справедливости наказания? — донесся голос из залы.       Цзинь Гуанъяо мгновенно выцепил взглядом говорившего и хотел было уже что-то сказать, как кто-то его опередил.       — Сомневаюсь. Судьба мятежного клана уже решена. Любой может полюбоваться их трупами, выставленными на стенах их собственного же дома.       Сказано это было громко и властно — все взоры немедленно оказались прикованы к говорившему. Цзян Ваньинь медленно отпил вина и столь же неторопливо опустил чашу на стол и лишь затем холодно взглянул на хозяина Ланьлина. Не веря своим ушам, Лань Сичэнь взглянул на Гуанъяо, ища опровержения словам Цзян Ваньиня. Но тот молчал, только зрачки глаз чуть сузились.       — Откуда у вас такие сведения? — наконец спросил один из заклинателей, перекрывая прошедший по зале ропот.       По губам главы клана Цзян скользнула сардоническая полуулыбка. Но не успел он объясниться, как Цзинь Гуанъяо примирительно произнес:       — Не стоит устраивать шум, уважаемые главы, — он поднял руку, призывая собравшихся к порядку, и как только все обратили внимание на него, Цзинь Гуанъяо продолжил. — Глава клана Цзян говорит правду.— Послышались возгласы удивления и возмущения, но он и ухом не повел, напротив, голос стал громче и бархатнее. — Да, это правда. Как бы ни претила мне подобная суровость — даже к убийцам, но Верховный Заклинатель и глава клана должен быть тверд духом. Я полностью осознаю, что не все в клане были подлинными мятежниками: наверняка, кто-то из слуг не таил никаких гнусных планов, и кровь этих невинных на моих руках. Тем не менее, мог ли я поступить милосердно с теми, кто столь вероломно отнял жизнь моего сына? Я спрашиваю вас, уважаемые главы! Разве не покарали бы вы жестоко и без сожалений того, кто задумал подобную низость против неразумного дитя, коим был А-Сун? Разве не отомстили кровью за кровь?       Эта речь, пламенная и сочащаяся скорбью, произвела неизгладимое впечатление на собравшихся, настолько сильное, что на лицах их отразились искренние гнев и печаль. Цзинь Гуанъяо нервно вздохнул и затем обратился к Цзян Ваньиню.       — Глава клана Цзян, неужто вы забыли времена войны, когда столь же беспощадно карали Вэньских псов за их преступления против клана Юньмэн Цзян? Неужто я, защищая мою семью, не могу поступить аналогично?       Цзян Чэн, не ожидавший подобного выпада, хмыкнул, с силой ударив по столу, от чего посуда немедленно задребезжала. Кто-то одобрительно крикнул:       — Верно! А если бы наши обидчики, имея перед глазами такой возмутительный пример, посмели посягнуть на наших близких или нас самих? Ляньфан-цзунь правильно поступил, жестоко покарав убийц, чтоб другим неповадно было!       Лань Сичэнь сидел за своим столом молчаливо, вполуха слушая препирательства. Все время, что Гуанъяо говорил, он неотрывно смотрел на него — не веря, не понимая. И, хотя доводы Яо звучали убедительно, как скала, Хуань мысленно все возвращался и возвращался к событиям вчерашнего вечера.       Неужели это один и тот же человек?!       — А что думает Цзэу-цзюнь обо всем этом? — поинтересовался кто-то из заклинателей.       Бесцеремонно оторванный от своих раздумий, Сичэнь обвел всех, кроме Яо, взглядом и удивленно произнес:       — Не думаю, что мое мнение воскресит кого-то из казненных.       — Значит, вы согласны, что это произвол?       Он устало нахмурился, чувствуя на себе внимательный взор черных ласковых глаз.       — Этого я не говорил. — Лань Хуань на несколько мгновений замолчал, обдумывая слова. — Безусловно, Ляньфан-цзунь имел право на месть, но… — поборов себя, он посмотрел на Цзинь Гуанъяо, чуть бледного и обеспокоенного, — брат, неужели скорбь твоя так глубока, что потребовала… таких мер?!       Яо опустил веки, словно не в силах иначе защититься; губы дрогнули в печальной улыбке:       — Я эту скорбь разделяю и с безутешной матерью, которая более никогда не обнимет наше дитя, не увидит, как он растет, и крепнет, и мужает. Но коль Цзэу-цзюнь считает мои поступки несправедливыми, то я покорно приму все упреки.       — А-Яо!       Он и сам не поверил, как горестно прозвучал его голос, быстро потонувший в одобрительных возгласах. Вполне удовлетворенные услышанным, заклинатели принялись на все лады хвалить Лань Сичэня и Цзинь Гуанъяо, говоря, что более искренний и крепкой дружбы еще не было на их памяти. Когда толпа немного утихомирилась, Гуанъяо пояснил, что истинной причиной созыва Совета являлось решение дальнейших действий по установлению смотровых башен. Воодушевленные люди горячо поддержали все предложения Верховного Заклинателя, что означало, что главы мелких и больших кланов сделают все, чтобы мятежей из-за строительства более не случалось.       Совет кланов окончился довольно скоро в этот раз. Все утомились с дороги и стремились побыстрее оказаться в гостевых покоях, чтобы насладиться неизменным гостеприимством Башни Кои. Лань Сичэнь, нарочно прибывший на день раньше, тоже направился к выходу, движимый, однако, совершенно иными мотивами.       Но у дверей его нагнал Цзинь Гуанъяо. Покачав головой, он спросил, не скрывая своего расстройства:       — Неужели ты действительно сердишься на меня, эр-гэ?       Лань Хуань тяжело вздохнул.       — Я не знаю, — честно ответил он.       — Ты желаешь мне добра, я понимаю, — рука Гуанъяо осторожно легла на его запястье. — А-Хуань, пожалуйста… я не мог иначе!       Тонкие пальцы чуть сжались, и Сичэнь почувствовал сожаление оттого, что заставил Яо так умолять о прощении, хотя, в сущности, он более всех и пострадал. Лань Хуань вспомнил, как сам сходил с ума от беспокойства за Лань Чжаня — и когда тот был заложником у Вэней, и во время войны, и…       — Хорошо, А-Яо, я верю тебе. Верю, что ты был справедлив. И прошу прощения, что усомнился, вместо того, чтобы поддержать и утешить брата в скорби.       Он поклонился, не сводя глаз с просветлевшего Гуанъяо, беззвучно прошептавшего «Благодарю». Они обнялись, похлопав друг друга по плечам, и уже собрались пожелать доброй ночи, как Лань Сичэнь краем глаза заметил в толпе знакомое лицо.       Мо Сюаньюй, небрежно одетый, с лицом, вымазанным чем-то красным, шатаясь поднимался по ступеням. Затуманенным взглядом он выискивал кого-то среди разбредающихся заклинателей. Заметив их с Цзинь Гуанъяо, он оторопело замер и, зло сверкнув глазами, решительно направился к ним. Хуань жестом указал Яо на приближающегося юношу, чье бледное лицо, на самом деле, оказалось густо и небрежно окрашено алой пудрой, а губы — помадой. Тот обернулся, слегка сдвинув брови.       — Мо Сюаньюй! Как тебе не стыдно появляться здесь в подобном виде!       Вместо ответа юноша, от которого разило вином и крепкими духами, бросился на брата, намертво вцепившись тому в плечи. Несмотря на хрупкость, он был чуть выше Гуанъяо, и от этого рывка последний покачнулся, но все же устоял.       — Юй-диди, не глупи! Иди к себе и не позорься! — усовестил его Яо, подозвав жестом двух адептов Ланьлин Цзинь, чтобы поручить им утихомирить брата и увести.       Но не успели они хоть что-то предпринять, как Мо Сюаньюй вырвался из их рук. Пьяно улыбаясь, он притянул брата за грудь и жарко поцеловал прямо в губы. Цзинь Гуанъяо так и застыл с широко распахнутыми глазами и немигающих взглядом. Среди заклинателей, что еще не ушли в свои покои, раздались возгласы возмущения и изумления, рассекшие внезапно наступившую тишину. Наконец Мо Сюаньюй отстранился. Глаза его влажно заблестели, когда он с надеждой произнес:       — Может быть, так ты полюбишь меня, брат?       Опомнившись, Яо грубо отпихнул его от себя, так что юноша упал на ступени. Дрожащей ладонью он брезгливо вытер губы, будто его ужалила ядовитая змея. Его лицо, помертвевшее от шока, постепенно залила краска, а сжатые кулаки побелели.       — Ты! Что ты наделал?! — наконец выплюнул Гуанъяо столь безжалостно, что по спинам присутствующих пробежал холодок.       Желая успокоить, Сичэнь положил ладонь ему на плечо, но тот, почувствовав прикосновение, содрогнулся всем телом. Увидев лицо Лань Хуаня, он побелел и отшатнулся.       — Брат?! Ты вспомнил, наконец, что мы братья и так отплатил за то, что я закрывал глаза на твои пристрастия и оберегал от сплетен? Избалованный юнец, ты погряз в разврате и забыл стыд?! Раз так, то не желаю более тебя видеть.       Выплеснув свой гнев, Цзинь Гуанъяо немного успокоился и обвел всех присутствующих непроницаемым взором. На фигуре ужасно обеспокоенного Лань Хуаня он задержался, и в глазах Яо отразилось невыразимое сожаление.       — А-Яо, прости! Пожалуйста, прости! — по щекам юноши покатились слезы. Он встал на колени и трясущимися руками вцепился в подол ханьфу брата, покрывая ткань благоговейными поцелуями. — Я… я больше так не буду. Поколоти меня, если хочешь, но только не прогоняй. Я не могу без тебя!       Но Цзинь Гуанъяо рывком выхватил подол из его рук и, не удостоив Мо Сюаньюя ни взглядом, ни словом, приказал адептам клана Ланьлин Цзинь увести его в свои покои, а наутро выставить юношу за ворота.       Лань Сичэнь нашел его у того самого клена, где они вчера вечером беседовали. Стоя к нему спиной, Цзинь Гуанъяо в сердцах обрывал кленовые листья. Его ушамао валялось на траве. Услышав шорох, он обернулся и, увидев Хуаня, досадливо прикусил губу.       — Разве Цзэу-цзюнь не должен уже лечь спать? — ровно произнес Гуанъяо, отвернувшись.       — А-Яо, ты хочешь, чтобы я ушел?       Он не ответил, сминая в руках листок. Сичэнь нервно сглотнул. Сейчас он ничего так сильно не страшился, как его молчания, от которого жгучая горечь, что почувствовал еще тогда, на ступенях, вновь наполнила пересохший рот. Разрываясь между отчаянным желанием обнять Яо и желанием уйти как можно скорее куда глаза глядят, Лань Хуань ощутил, как вновь накатывает эта лихорадка, от которой потеют ладони и в висках начинает невыносимо стучать. Не чувствуя под собой ног, он развернулся и побрел восвояси, не разбирая дороги, не обращая внимания, как одежда зацепляется за ветви деревьев и кустов.       Резкий рывок заставил его остановиться и осознать, что он делает. Его рукав что-то сильно-сильно тянуло назад. Обернувшись, Лань Сичэнь увидел Гуанъяо, обеими руками державшегося за него, словно за спасительный плот. Яо опустил голову, измученный и умоляющий, и тихо прошептал:       — Не уходи.