... Grounded and giving and darkening scorn...

Угетсу словно песня. Акихико ведет пальцами по дуге позвоночника нежно, словно шепот, который нельзя полностью постигнуть. Угетсу — текучее, ленивое тепло — выгибает спину, запрокидывая голову к высокому потолку их — его — дома, красуясь изгибом лебединой шеи. Все тело Угетсу стремится навстречу к этому прикосновению, как будто Акихико, невзирая ни на что, заслуживает этого прекрасного мужчину и презрительную сонату под его гладкой кожей. Как будто он кое-что умеет. Пианист однажды сказал ему, что необученным людям нельзя позволять играть на пианино без присмотра: пианино — упрямый и гордый инструмент, а неумелые руки испачкают в грязи, расстраивая его кристальный, чистый ритм. Акихико проводит пальцами по тонкой кошачьей спине Угетсу — восемь продуманных касаний — туда и обратно. Его руки всегда были слишком неуклюжими, слишком жесткими и мозолистыми для элегантного изгиба клавиш пианино — пальцы подрагивают от недостатка практики. Едва заметная насмешка. Проскользнувшее в тоне отвращение: болезненно знакомо, по-особому сбивается дыхание, что вырывается из губ Угетсу; и даже тогда, когда ему кажется, что его дурной лихорадочный разум плюет на него, даже тогда это звучит как песня. — Ты проснулся? — тихо спрашивает Акихико, просто чтобы услышать голос Угетсу. Скажи мне, что ты жив. Скажи, что это действительно так. Покажи мне, что ты такой же теплый, как и другие люди, позволь слушать стук твоего сердца, позволь положить руки между ребер и ощутить, как твои легкие наполняются воздухом. Ты настоящий? Если я порежу тебя, твоя кровь будет такой же красной, как и моя? Мой красивый, грустный, одинокий гений. Поцелуй меня, позволь мне истечь кровью на твоих дорогих простынях, убеди меня, что это того стоит. Мы того стоим. Убеди меня, что у нас все хорошо, несмотря на твое великолепное презрение и острую, ранящую любовь. У нас все хорошо? — Конечно, — снова усмехается Угетсу. Даже утром, в самые ранние часы, его голос чист, а речь точна. — Ты разбудил меня. — Извини, — бормочет Акихико. Его рука движется вверх, скользит по гладкой коже, устраивается на затылке Угетсу. Его волосы мягкие, ухоженные. Акихико накручивает прядь на палец. Ему хочется украсть локон для себя, держать его в медальоне, носить на шее. Хочется сохранить Угетсу для себя, только для личного пользования, для своих глаз, ушей и рук. Пошли на хуй аудиторию — хочется ему сказать. Пошли на хуй сцену. Позволь мне держаться за твои бедра. Позволь мне прижать губы к твоей талии. Пропой мое имя, как песню. Играй для меня. Играй для меня, Угетсу Мурата, и убеди меня, что наша любовь — это не бедствие, пусть я и уверен в обратном. — Ну что ж, — тянет Угетсу, подставляется под прикосновение Акихико, поворачивается и ложится на спину. Его взгляд невероятно острый, прозрачный, как хрусталь, прорезающий мягкую плоть, твердую кость и хрупкие артерии. Он слишком совершенен для человека. Слишком безупречен, чтобы быть его — Акихико. — Давай сделаем так, чтобы оно хотя бы стоило того. Акихико склоняется к нему, и одновременно Угетсу выгибается навстречу. По крайней мере, когда они целуются, они подходят друг другу. По крайней мере, пока руки Угетсу обвиваются вокруг его шеи, Акихико может понять песню о его существовании.