Я научу Его любить

      Распались скелеты в прах,       А замок средь серых скал       Безмолвно застыл в снегах,       Когда Повелитель пал.       И ветер не треплет стяг,       Что черным огнем сверкал,       Когда призывал Он мрак       И демонов призывал.       Не кружит вороньих стай       Над скалами черный дым:       Нет больше приказа, спал,       Не передан Им другим.       Спит цербер сторожевой,       Как камень, застыл у врат:       Никто не придет домой,       Никто не придет назад.       Ликует людская молвь:       Повержено Зло во прах.       Я слушаю вновь и вновь       С ухмылкою на губах:       Горит на моей груди,       Врезаясь в живую плоть,       Рубина кровавый блик,       Души некроманта оплот.       Три раза луна взрастет       И трижды сойдет на нет,       И в ночь новолунья тот       Родится, кто сеет смерть.       И в родах погибнет мать,       Судьбу и богов кляня.       Я этого буду ждать,       А после возьму коня,       На плечи накину тьму       Вороньих пернатых крыл,       Покину свою тюрьму       Средь онемевших могил.       Его я не смог спасти,       Дав душу хранить обет.       И будет меня вести       Рубина кровавый свет.              Минует не год, не два,       Пока Он постигнет вновь       Ту магию, что молва       Звала леденящей кровь.       Минуют десятки лет,       Но снова взовьется стяг,       И проклятый черный свет       Затеплится на костях,       И цербер издаст свой вой,       Рождающий в душах страх.       Хозяин вернется мой,       Тревожа уснувший прах.       Ликуй же, тупая чернь,       Недолго уже терпеть,       И скоро наступит день,       Когда в мир вернется Смерть.                     А я ведь предупреждал, говорил Ему:       — Мой Повелитель, даже самое сильное порождение мрака можно победить, попросту завалив телами. Там, на равнинах Яума, собрались ополчения трех королевств и двенадцати княжеств, а...       Не дослушав, Он потрепал меня по волосам, прекрасно зная, как я не люблю, когда разрушают порядок, с таким трудом наведенный на голове.       — Волнуешься, Бран? Вот уж никогда не думал, что обо мне будет волноваться невольник, взятый силой.       Я только губы поджал: вот уж о чем я никогда не думал, так это о том, что Он будет помнить тот первый раз. Нет, ну а что можно было ожидать от перепуганного вусмерть девственника, которому не дали ни времени на подготовку, ни помочь отмыться от крови и запаха гари, да и вообще... Я не думал, что Его восприятие было настолько чудовищно искаженным и ошибочным. Так что не смог промолчать, как всегда.       — Ты ошибаешься, Повелитель.       Наверное, я был единственным, кто мог и смел сказать это, глядя ему в глаза, хотя для этого мне пришлось вытянуться во весь рост и привстать на мыски. Он все-таки был слишком высок для меня. Полюбовался удивленно приподнявшейся бровью. Люблю, когда вне тронного зала Он оживает, мимика сразу становится богаче и выразительнее, глаза загораются живым огнем, а не тем мертвенным блеском зеленого льда, что привычен остальным.       — Я не ожидал, что ты воспринял это так. Да, мрак меня возьми, я же сам был готов кинуться твоим скелетам в руки, лишь бы избежать уготованной мне «любящими родичами» судьбы! Ты не знал?       Он чуть заметно покачал головой, сел в мое любимое кресло у окна и приглашающе похлопал по коленям. Вот не знаю, мог ли быть этот привычный Ему жест оскорбительным для кого-то другого? Для меня не был, за десять лет рядом с Ним я понял, что Он на удивление немногословен. Иногда за весь день я мог услышать от Него только пару предложений-приказов слугам. А магию Он творил и вовсе молча, направляя черное пламя своей силы только одной волей, не задействуя ни зубодробительных формул, ни подручных средств, ни проводников, вроде тех посохов и жезлов, что иногда приносили скелеты с поля боя. Так что нет, я воспринимал все эти скупые жесты, более подходящие, конечно, для дрессировки фамильяра, чем для общения с наложником, как норму. Просто Ему было так удобно, а болтать я умел за двоих.       Устроившись на Его коленях, я подавил первый порыв провокационно поерзать, чтобы отвлечь от мрачных размышлений. Нет, мы должны были поговорить, в конце концов, это было неожиданно... И неприятно, как обломавшаяся колючка, засевшая под кожей. Обидно... Для меня обидно.       — Расскажи, Бран.       Он всегда так точно понимал мои желания и устремления, вот почему мне стало так обидно! Когда я сам это понял, на душе немного полегчало, и я смог привычно прильнуть к сильному телу, обвить руками его шею, наслаждаясь запахом, в котором причудливо смешались теплый аромат крови, холодная ладанная нота смертельной магии, сладкий до приторности флер Его любимых ландышей и остро-горькая аура, оставшаяся, очевидно, от последнего вызова демона.       — Помнишь, шесть лет назад мы путешествовали по Уммлару?       Обнимавшие меня руки дрогнули и слегка сжались. Да, мне тоже неприятно вспоминать этот город, главное гнездилище Ордена Молчащих. Бывшее, после Его визита и последовавших за ним нападений. Уммлар ныне превратился в безлюдные развалины, и это к лучшему. Конечно, людская молва потом разнесла, мол, Повелитель уничтожил соперников, но мне-то лучше знать.       — Мои дядька и тетка хотели отдать меня Молчащим. И отнюдь не в ученичество.       Собственно, я мог бы и не продолжать, Его руки снова сжались, показывая, что он все понял. О, мрак и демоны, да я же и был тем, кто добавил в котлы на кухне осажденного замка снотворные травы, чтобы штурм увенчался успехом! И схватили меня, единственного не спящего, потому что я сам вышел к воротам. Сил у заморенного пятнадцатилетки просто не хватало, чтобы провернуть барабан, открывающий их, вот и пришлось ждать, пока выбьют тараном.       — А что до случившегося тем вечером... Ну что ты хотел от девственника, которого уже до тебя перепугали вусмерть рассказами о том, что его ждет в орденском борделе?       — Я причинил тебе боль.       — Только в тот раз, мой Повелитель. После ты всегда давал мне время подготовиться.       — А клеймо?       Я только усмехнулся, пряча лицо в его волосах. Ну, клеймо... Да, это было очень больно: раскаленным тавром — да по щеке. Но я не считал и не считаю Его знак чем-то, что меня уродует, хотя и знаю, что назвать меня после этого красавцем, смазливым или хотя бы симпатичным сложно. Ожог, даже залеченный магически, стягивает кожу, делая левую половину лица похожей на гротескную маску. Это знак принадлежности, знак, что никто не посмеет меня тронуть, пока Он жив. И знак того, что меня первого попробуют убить, если с Ним что-то случится.       — Под клеймо, если помнишь, я подставился сам. И ношу его с гордостью.       Прощения Он так и не попросил, да я и не ждал. Не умел Он признавать свои ошибки словами. За Него говорили поступки, и когда той ночью Он целовал меня в отмеченную клеймом щеку, я отпустил обиду.       И все равно Он не верил в мои чувства... Нет, не так. Не верил в то, что я Его люблю. Может быть, считал то, что я верен Ему, силой привычки, может быть, порождением какого-то мифического «благородства духа». Может, в самом деле воспринимал меня кем-то вроде своего фамильяра. Я предпочитал не задумываться, просто любил. И потому мне снова было немножко обидно, когда Он, приведя меня в лабораторию, указал на крупный, ограненный розой рубин:       — Здесь заключен слепок моей души вместе с памятью. Если захочешь, можешь стать его хранителем. Это больно, Бран.       В мире может быть только один Некромант. Только одна-единственная душа, когда-то созданная Смертью, чтобы при нужде стать аватаром. Правда, за всю известную историю людского рода ни один Некромант так и не испытал этого, но легенды на пустом месте не возникают, у них всегда есть исторические предпосылки. Но это не суть, важно то, что новый Некромант, Повелитель Смерти, рождается ровно через три месяца после того, как умрет предыдущее воплощение. Всегда в новолуние, в самый темный час, когда мир людской и мрак отделяет слишком тонкая граница, и всегда рождение Некроманта означает неизбежную смерть его матери. Он как-то обмолвился, что у Некроманта нет и не может быть наставника, а память предыдущих воплощений приходит внезапно и может стать причиной очень больших проблем. Если до этого таковой причиной не стала сама магическая сила, контролировать которую очень трудно, потому что она напрямую связана с эмоциями. Любыми, будь то страх, гнев, горе, боль или обида, радость, счастье, удовольствие или эйфория. Наверное, первое, чему учится Некромант — это сдержанность. Ну, или просто не доживает до пробуждения памяти предыдущих воплощений.       Он, мой Повелитель, хотел доказательств тому, что я его люблю. Отдавая мне слепок души и памяти, Он доверял мне будущее своего нового воплощения в том случае, если что-то все же случится с ним там, на равнинах Яума. И так же Он знал, что если я не сдержу своих обещаний, если все слова о любви, что я не стеснялся сказать ему в последнюю ночь, были ложью, Он вспомнит это, когда проснется память.       Я стянул с себя одежду и шагнул к полированному камню стола-алтаря.       — Я готов, мой Повелитель.       Это в самом деле было больно. Больнее клейма. Казалось, врастающий в мое тело рубин становится обнаженным сгустком моих собственных нервов, открытой раной на моей груди, в которую вливают расплавленный металл. Я знаю, что кричал и метался, потому что после, когда боль затихла, как свернувшаяся в траве змея, Он осторожно лечил мне стертые ремнями до мяса запястья и щиколотки, заставляя пить горькое, одуряюще пахнущее травами зелье, от которого, впрочем, быстро перестало драть в горле.       А потом Он уехал, и я долго смотрел с башни, как слаженно громыхают по каменистой дороге воины-скелеты, облаченные в вороненые доспехи, как Он на прощание треплет по всем трем головам сторожевого цербера, обиженно скулящего — хозяин снова не взял с собой. Смотрел, как раздувает ветер черный плащ за Его плечами, похожий на пернатые вороньи крылья.       Я знал, что Он не вернется.       Когда заклятья-вороны, привычно кружащие над замком, внезапно разлетелись клочьями мрака, а цербер, взвыв, уронил головы на лапы и застыл камнем, я не позволил себе пролить ни слезы.       Я знал, что Он вернется, другой Он. Вернее, я сам его найду. Сам выращу, воспитаю, научу тому, что смогу — читать и писать, вычислять движение планет и чертить сложные знаки ритуалов, драться, ездить верхом... Рыбачить в быстрых горных реках, охотиться, жариться на солнце на горячих камнях, есть поджаренную на костре добычу, смеяться и плакать, и не бояться того, что после, поднятый вырвавшейся силой, к костру выходит полуобглоданный скелет горного козла или чуть тронутый разложением труп пятнистого горного кота. Научу осторожности, но не страху.       Пусть это будет не совсем тот Он, которого я проводил, но придет время, и память вернется, вплетаясь в новый опыт. А я позабочусь о том, чтобы этот опыт был совсем иным.       Я научу Его любить.