забывать и никогда не вспоминать

Это обрушивается внезапно. Не карточным домиком, но средневековым замком, построенном на утесе пять веков назад — земля высохла, то, что было мощными камнями, стало рассыпаться от силы волн, а замок остался таким же тяжелым и непоколебимым; но когда-нибудь ему суждено было обрушиться в пучину соленого моря. Вот это обрушивается так же. Если бы это был карточный домик, не было бы осадка — а есть пыль, она пробирается через носовую перегородку к легким; есть дрожь земли от падения чего-то масштабного, и она сбивает с ног. А потом они все стоят и смотрят на изменение рельефа утеса, на пустоту вместо красоты и жизни, на все, что исчезло в одно мгновение. Крик о помощи лишний. Помощь не спасёт от обрушения, которое уже произошёл. И ещё почему никак не получается связать это с карточным домиком — карточные домики можно пересобрать, они ведь падают на поверхность стола, и вся колода остаётся на руках, поэтому таких падений может быть сотни подряд от дрожи в руках строителя. Так вот. А как можно перестроить средневековый замок, отвалившийся к кусочком утеса и унёсший с собой чью-то красоту? Н. И. К. А. К. … То утро по-особенному пустое. Ричи просыпается, чувствует странную усталость от дождя за окном, тянется за очками на тумбочке, находит их лежащими на полочке над кроватью, а потом спускается вниз. Его мама тихо напивает себе под нос, разбивает яйца и жарит им всем завтрак; отец тыкает каналы по телевизору, останавливаясь на новостях. Все обычно. Все странно-серо, и возможно это следствие дождя, а возможно всего вместе. Ричи уже думает позвонить малышу Денбро и согласиться на его беготню за корабликом. Но когда мама ставит перед ним тарелку с яичницей и нарезанными помидорами, становится лень. Возможно, Ричи тогда следовало позвонить семье Денбро. Возможно, ему следовало попросить Джорджи подождать. Но Ричи ничего не делает. Он лишь жует завтрак, словно тот сделан из резины и не имеет вкуса, и ждёт, когда серость уйдёт из этого дня. Дома тепло, дома не так уж и скучно, отец переключает на «дебильные» мультики, но они продолжают их смотреть, мама садится рядышком, кутаясь в какой-то плед или шарф, очень хорошо дома, правда — у завтрака нет вкуса, делать ничего не хочется, а голова немного ноет. Это похоже на спячку у медведей — сердце бьется, дыхание присутствуют, но они спят. Спят в ожидании тепла. Нет, просто в ожидании. Чуда, волшебства, приятной неожиданности, ужаса. Нет, все хорошо, говорит Ричи сам себе, пока смотрит на экран телевизора, стоящего у стенке. Ничего плохого быть не может. Пару дней назад он ходил к Биллу — снова заболевшему, усталому, и с голосом в трубке чересчур заебавшимся. Точнее, Ричи не спрашивал, можно зайти или нет, не в его стиле, ребятки. Рано утром, не на велосипеде, он прошел половину города, чтобы еще минут пятнадцать потоптать по улице вверх-вниз, подождать идеального момента. Мистера и миссис Денбро не было дома, если судить по гаражу и отсутствующей машине. Ричи немного боялся позвонить в дверь и заставить напрячься Билли, больного и расклеившегося. Когда он решился и позвонил — после щелчка появилось детское личико Джорджи. Точно, мелкий Денбро, с которым Ричи таскался несколько раз за лето и иногда подшучивал, как будто над собственным братом. Джорджи выглядел недовольным, чуть встревоженным, а потом появился Билл — спустился по лестнице, задав «к-кт-то т-т-там…» севшим голосом. «Джорджи не научили не открывать дверь незнакомцам» отшутился Ричи, «Ты в-ведь должен б-быть в школе» говорит-спрашивает Денбро-старший-в-данной-ситуации. Они пили чай, говорили — но черт, это было таким важным в тот момент, а сейчас Ричи помнит только чужое лицо, красные глаза, усталый вид и запах лекарств — потом играли с Джорджи, потом еще чем-то занимались; Ричи переводил тему со школы, с новенького мальчика, которому явно достается от Генри. Они точно обсуждали, какой придурок Бауэрс, потому что остался на второй год, оказавшись в их параллели. Вернулись родители Денбро, Ричи предложили остаться на ночь, он согласился и провел ночь в комнате Билла — они снова говорили, смеялись, Тозиер задыхался от приторно-сладкого запаха лекарств, а, когда засыпал, понимал, что сегодняшний прошедший день один из самых спокойных в его жизни. И вот он сидит на кухне, с доеденным завтраком и пустой головой. Давно такого не было. Если бы Ричи думал о литературе, как о написании собственных произведений, а не предмете, где можно отвечать всякий бред и выдавать это за глубокий смысл, он бы придумывал эпитеты или сравнительные обороты для того состояния, в которое сейчас впал. Сюда бы подошло «опустошенность после всплеска различных эмоций», «тишина во внутреннем мире, как иногда бывает в пустынных степях, где безграничное небо и высокая трава, которая затягивает весь избыток чувств» — но, естественно, правильным будет только одно: «затишье перед бурей, сметающей все на пути». Но Ричи не подбирает описания или какие-то слова для данной ситуации, потому что — ну во-первых, Тозиер никогда бы так глубоко не капал, во-вторых, откуда он мог знать, в-третьих, потом было бы больнее. Когда знаешь, что случится — больнее. [при этом Ричи втыкался в Эдди раз сто, хотя внутри понимал, что больно будет] [еще как] Небо становится темнее, ливень усиливается, за окном образуются бесконечные ручейки; когда Ричи проходит мимо, он видит перед глазами образ, как мелкий Денбро бежит по этой воде с корабликом, которые умеет делать замечательно только его брат. Ричи смотрит еще несколько минут, ожидая увидеть Джорджи — наверняка, в его ярко-желтом дождевике, с мокрыми прядками, прилипшими ко лбу. Но он не появляется. И в это время звонит телефон, и никто в их семье не ожидал подвоха. Отец подходит к телефонной трубке, берет ее, Ричи отворачивается поставить тарелку в раковину и налить в чайник воды, чтобы сделать себе чай — как раз для такой погоды у них припасен мед, чтобы поддерживать организм старыми дедовскими способами. — Все в порядке, милый? — Ричи оборачивается, чтобы посмотреть, что же встревожило в отце маму, и — о черт. Его лицо серое. Сказать, что он в шоке, ничего не сказать. В глазах застыло удивление, зрачки уменьшились, а кожа утратила свой привычный свеже-розовый цвет. Ричи это пугает. Что-то… Нет-нет. [случилось?] — Им нужна моя помощь, с мальцом Денбро… Ричи! — зовет отец, хотя Тозиер-младший уже практически в комнате, уже напуган и… слов не осталось. — Оставайся дома. — Что случилось? Впервые его голос становится таким. Пустым, серьезным, слишком не детским для одиннадцатилетнего мальчика. Он испуган, пока что игнорирует знакомую фамилию и старается не дать дрожи выйти из-под контроля — Тозиер не видит в зеркале, как у него ходят ходуном плечи и локти, как сжимаются пальцы. Он голосом хочет дать понять отцу — не скажет и Ричи выйдет, побежит за ним или просто куда-то. Отец смотрит на него с тем же серым лицом и нечитаемым взором. Смотрится комично, когда плюсуешь к серьезному лицу второй подбородок и лишнюю складку у живота. Но никому сейчас не смешно. Мистер Тозиер кладет тяжелую ладонь на хрупкое плечо и более нежно [по-живому] заглядывает в глаза. — Ты все равно узнаешь, Ричи, поэтому я посчитаю тебя взрослым и скажу правду, — Ричи кивает и не открывает рта, потому что в глотку залили воды и кислого лимонного сока. — Малыш Денбро, их младший, Джордж, если я правильно помню, с ним несчастье. Он умер. Мне звонил мистер Кротри, с соседней улицы, тело мальчика только что нашли, Зак приехал, но у него явно истерика, поэтому некоторых сейчас попросили приехать, чтобы помочь ему… Поэтому я сейчас поеду туда, твоя мама отправится к миссис Денбро, чтобы успокоить ее и помочь, а ты должен, просто обязан, остаться дома, чтобы мы оба не волновались, понял? — Его рука сжимается на плече, приводит Ричи в чувства, потому что это так сложно — остаться здесь, с отцом, в этом пространстве, где за окном ручейки и ливень, серое небо и… [МЕРТВЫЙ ДЖОРДЖИ]. — Понял? Ричард Тозиер, ты не выйдешь из дома, тебе ясно? С ним впервые говорят как с маленьким ребенком, впервые приказывают что-то делать властным тоном и — это страшно. Случилось что-то очень страшное в маленьком городке. Раньше «страшным» был Генри с его компашкой, а сейчас — сейчас что-то новое. [что-то новое приходит со смертью Джорджи Денбро] Ричи не хочет говорить. Ему не хватает сил. Он кивает, провожает родителей и медленно подходит к трубке. Стэнли быстро говорит, что знает, что что-то случилось, но родители не пустили его, дома осталась мама и сейчас она пытается дозвониться до миссис Денбро по другому телефону, но та явно не берет трубку. Стэнли быстро тараторит, а потом вдруг замолкает. — Ричи. — Да? — они словно оба оказались очень близко. Не на расстояние вышек и проводов, не на разных улицах маленького города, а в соседних комнатах, играя в глупую игру со стаканчиками и веревочками — Ричи закрывает глаза и надеется найти друга совсем-совсем близко, потому что… страшно. Слышится тяжелый выдох. — Я не смогу… сейчас… быть хорошим другом. — И Тозиер кивает. — Я тоже, Стэнли, я тоже. Эдди знает? — Да, — они молчат еще пару секунд. — Эдди тоже не сможет сейчас поехать к нему. Его мама в панике, если я правильно понял. Я думаю, нам не стоит этого делать, никому из нас. Мы не сможем. Они быстро прощаются, и Ричи съезжает по стене, ноги не держат, а каждая клеточка дрожит и становится комочком нервов. Ему многое нужно переварить. Если честно, глубоко в душе он надеялся, что отец крикнет «ШУТКА!», и этот день станет таким же скучным и не интересным, но обычным, самым нормальным. Идеальный исход. Просто прекрасно. Какому богу помолиться, чтобы отец вернулся, Джорджи Денбро не был там на улице, нет, Ричи еще не скажет этого слова? Существует ли такой Бог — да, если нужно, Ричи будет относиться к религии более уважительно — который мог все исправить, потому что это перебор? [такого бога нет, малыш] [есть только вселенная, которая пожимает плечами и не смотрит в вашу сторону, поздравляю] Стена слишком жесткая, чтобы раствориться в ощущениях и представить себя в том лете, где было яркое солнце, где Билл ехал впереди всех с младшим братом, где Эдди на фоне читал очередную лекцию, которую ему задвинула мамочка с утра. Но Ричи закрывает глаза и очень старается — ему нужно быть не здесь. С Джорджи не могло ничего случится. Не с ним. Он — Билла. У него в старших братьях — Уильям Денбро, Заика Билла, который слишком ответственный, слишком умный. Он ведь спасает из всех бед, обещает Джорджи всякую всячину, чтобы тот не боялся; Билл ведь не допустил бы, чтобы что-то случилось с маленьким и хорошим Джорджи. Ричи ведь знает, Ричи ведь видел — Джорджи спотыкается, Билл ловит; Джорджи разбивает коленки, и Билл берет из рук Эдди перекись и пластыри, сам обрабатывает; Джорджи боится монстра в тени, и Билл читает ему сказки. А вот теперь. Просто ответьте на вопрос. Господи, что должно было случится, чтобы Билл не спас его? Ричи проходит через стадию отрицания долго, потому что стоит ему принять это — как наступает пиздец. Наступает что-то реально страшное. Если Джорджи — нет, не стоит, не произноси этого в голове, нет-нет, сломаешься, разобьешься внутри — то что будет с Биллом? Со всеми ними? [эм, ничего?] Ричи представляет — семья Денбро без этого лучезарного мальчонка с глазами Билла, Билл без Джорджи — звучит, как Клайд без Бонни, как Германия без Гитлера, как Россия без Сталина — то, что Ричи подбирает в голове, немного абсурдно, но он уверен, что это именно так и будет. Начнется жизнь, похожая на сегодняшний день — серая, мрачная, с кучей ручейками, которые ведут к чему-то страшному и ужасному, с вечным дождем и новостью «умер». Резко звонит телефон. Ричи хватает за трубку — пожалуйста, отец, «ШУТКА!», что-нибудь. А там тишина. — Алло? — Отец, «ШУТКА!», что-нибудь, голос радостной матери, которая говорит, что все хорошо. Эдди, у которого просто кошмар, и всего этого дня не было. Был лишь сон. Ричи возвращается к стадии отрицании. [надежды] Ричи ждет. Проходит долгая минута, за которую Ричи успевает разглядеть телефонную трубку, подумать о Джорджи, о всем ужасе, что происходит. А потом раздается звук, которого Тозиер боялся, потому что это — звук поломки, звук надлома, разрыва [как это называл Достоевский «надрыв», но Ричи помнит только пояснение в словаре, а не слово, у которого нет перевода]. Это звук, когда из человека вырвали оставшееся живое, когда его внутренности перемешали с кислотой, когда в кровь пустили яд, когда сломали ему хребет. И Ричи знает, кому он принадлежит. Ричи знает, потому что никого в этом мире смерть одного мальчика не ранит сильнее, чем человека, большая часть которого была отдана ребенку. И ладно, все остальное, по сравнению с этим — просто шутка, ирония, жалкое подобие «ужаса». Голос на другой стороне трубки ничего не говорит, и Ричи ничего не слышит. Им хватило. Ричи первый вешает трубку, он знает, что реакции сейчас не дождется. Тозиер поднимается в свою комнату, оставляет открытой дверь и садится на кровать. Стэнли прав. Они очень плохие друзья. Они не смогут. Билл бы смог. Билл один сильнее их троих вместе взятых, он бы смог. Подошел бы, успокоил, побыл хотя бы рядом. Он бы держал себя в руках, когда ему самому тяжело. А Стэнли прав — им этого не достает. Не смогут ведь. Сами сдадут назад, будут одним плаксивым кружком и, в конечном итоге, не вытащат. Хреновые друзья. Ричи не засыпает, ничего не делает, просто ждет, когда вернутся родители. Ему нужен еще один звонок от Денбро, чтобы сорваться и побежать к нему. Ему нужен Стэнли, чтобы тот не допустил еще одного срыва. Буря наступила. Ричи почему-то вспоминает фразу, которую очень любит их учитель по истории — нельзя построить мир, если пролита хотя бы одна слеза ребенка. Она крутится в его голове, но не находит очертания, а с приходом родителей и вовсе забывается. Мистер Тозиер говорит за ужином, где Ричи водит вилкой по краям тарелки под неодобрительный взгляд матери: — Это было ужасно. Старушка слышала, как он кричал. Эта была мучительная смерть. Семье Денбро придется слишком тяжело. Нас пригласили на похороны, нужно найти будет костюмы, — Ричи возмущается мыслями отца. Ричи не понимает, как можно говорится о смер— о Джорджи, а потом переключатся на костюмы. Поэтому Ричи задает важный вопрос — для него: — Его убили? Отец поднимает глаза, смотрит десять секунд, а потом продолжает есть, отвечая: — Нет, умер. У него оторвало руку до плеча, умер он от потери крови. Его никто не убивал, Ричи. Но тебе нужно будет поддержать твоего друга Билла. Ведь его брат мертв. Когда отец говорит «мертв», Ричи получает пощечину от реальности. То, чем он занимался — тратил время на уговоры себя любимого, потому что боялся признать, что как раньше не будет. Хотелось бы, но не будет. Джорджи мертв. [ха, и не только он] [Билли тоже] В школе первым делом Ричи находит Эдди и Стэна. Они переглядываются и выдыхают. Обсуждают случившееся, как и все остальные в этой школе, но тише, скромнее, и словно их кто-то заставляет. Эдди говорит, что его мама уверена, что это какой-то педофил и теперь собирается забирать его из школы. Стэнли рассказывает им, что на похоронах гроб будет закрытым, потому что Джорджи — не Джорджи. У него нет руки. На первый после всего день Билл не приходит. На второй тоже. Ричи страшно, что тот не справится с этим. С таким вообще можно справиться? Да, очень бесчувственным людям. На третий день Эдди ловит их со Стэном и говорит: — Билл сказал, что придет сегодня, давайте его подождем? — Они не могут не кивнуть. Эдди выглядит более болезненно, чем всегда, у него с собой два ингалятора и криво надетая шапка. Ричи смотрит на него, потому что тот напоминает маленького ребенка, и если с ним что-нибудь случится в духе Джорджи, последние капельки точно сведут с ума. Ричи представляет убитую горем Соню Каспбрэк над закрытым гробом ее дорогого сыночка, у которого оторванная рука и изуродованное тело, — он отворачивается от Эдди и больше на него не смотрит. Пока они ждут Билла, подъезжает машина Патрика — одного из прихвостней мудака Бауэрса, шестиклассника с громадным ростом и лохматой головой — оттуда выходит Генри и Виктор Крисс, которого Ричи чисто из принципа называет «Вирджинией» или «Девственницей». Когда они проходят мимо, Стэнли заметно напрягается, а Эдди делает шаг назад. Наверное, всему городу сейчас не до стычек мелких подростков, да и самим подросткам не до драк или унижений, но, видимо, Генри Бауэрс считает себя выше горя и хоть каких-то чувств, потому что когда он проходит, то плюет им под ноги, чуть ли не попадая на вычищенный ботиночек Стэнли Уриса, и, скалясь, выдает грубым голосом: — Не дождетесь жалости, неудачники. Он говорит это так, будто из всего мира — лишь им вчетвером не повезло встретиться на его пути и как-то смотреть с вызовом на него. — Можете предупредить своего Б-б-билла, что его тоже это касается. Пощады за брата ему не ведать, — Бауэрс уходит, оставляя после себя мерзкое чувство под ребрами и перекошенное лицо. Патрик кидает на Ричи уничтожающий взгляд, словно ждет чего-то, но внутренний голос кричит, что ничего не стоит делать, иначе вернется вдвойне, и лучше промолчать, чем получить кулаком в печень им всем. И Стэнли шепчет, показывает одними губами: «нет, не стоит, Ричард», а Тозиер уже делает шаг вперед, смотрит, что не наступил на плевок Бауэрса — мерзкий и, наверняка, прилипающий, как жвачка — и он открывает рот. Патрик на это смотрит, как на ошибку — как и Эдди тоже. Ричи делает шаг, потому что не надо думать, что это касается всех. — Хэй, Бауэрс! Папочка не давал всю ночь и ты решил отыграться на детишках? Бедный-бедный Генри, ему не вставляли уже который день и он даже не думает оставлять, — Ричи уверен, что не стоит упоминать Билла, не стоит привязывать его, потому что тогда гнев Бауэрса равномерно распределится между ними, — нетронутыми других? Ах, что же делать, что же нам делать. Попроси Вирджинию Крисс тебе дать этим утром, а то я боюсь ты не сдержишь свой порыв и… Ричи не дают договорить, потому что Генри и правда возгорелся и захотел ему врезать. Тозиер стартует в тот момент, когда враг номер один отрывает ногу и скидывает рюкзак Криссу, который тоже покраснел от ярости — но его лицо размазывается быстро. Ричард чувствует боль в мышцах от неожиданного и затянувшегося бега — неприятно колет в икре, чувствуются словно электрические разряды, но Ричи бежит изо всех сил, стараясь увильнуть, потеряться в толпе или за поворотом. Он уже продумывает в голове маршрут — через футбольное поле к главному шоссе и забежать в попавшийся магазин с открытыми ставнями и дверью, когда ноги решают, что уже хватит бессмысленной нагрузки, а голова находит выход — резко повернуть на заднее крыльцо около черного выхода. Плевать, что дверь может быть закрыта или учителя не будет — Генри Бауэрс просто не догонит его, если придется маневрировать среди инвентаря и высоких заборов. А Ричи живучий, Ричи прыгает и бежит, как в последний раз. Он поворачивает за угол и врезается в Беверли Марш. Ричи говорит первое, что приходит ему в голову: — Привет, красотка, если бы за мной не гнался бешеный пес, я бы составил тебе компанию, но, увы… Марш хватает его за руку и заталкивает в открытую дверь, сама садится на крыльцо и достает сигареты из кармана штанов, делает невозмутимое лицо — Ричи видит через маленькую щелочку, как напрягаются желваки на висках и как резко она выпрямляет спину. Все это происходит за секунду или даже две, но очень быстро, словно они всю жизнь только и занимаются, что отрабатывают одну и ту же сценку с побегом. Когда появляется Бауэрс из поворота, Ричард чувствует острую необходимость сматываться и рвущую изнутри совесть, которая кричит ему, что он просто физически не сможет оставить девочку в беде — ноги откажутся повиноваться, тело останется стоять на месте и смотреть. — Хей, Маршли, не пробегал ли тут Тозиер? — Генри выглядит глупо с красным лицом, раздутыми ноздрями и вспотевшими подмышками. Он смотрит зло, смотрит не как на девушку, а как на грязь на своих ботинках — Ричи думает, что следует усилить шутки про его ориентацию, потому что если бы он сам бежал за оскорбившим его человеком, а потом увидел бы рыжеволосую красотку, то Тозиер бы, не задумываясь, привел парочку комплиментов и завел бы светский разговор о красоте и погоде. — Он завернул за угол, — коротко, но четко отвечает Беверли, затягиваясь сигаретой. Ричи знал, что она курит. Начала где-то летом, потому что он ее видел — но не подал виду. Ей одиннадцать. И почему-то это кажется нереальным. И крутым. Но сейчас не об этом — сейчас о ситуации с Бауэрсом. — Блять, — шикнув, Генри разворачивается и косолапой, какой-то тяжелой походкой медленно идет назад. Беверли встает — косичка дергается, Ричи улавливает движение. — Ты же не собираешься быть таким ублюдком и трогать Денбро после… случившегося. В начале это звучало вопросом, в конце ее голос перешел на шепот, и потерялись та уверенность и яркий вызов, что доминировали. Но Ричи понравилось, как она говорит. Как уверено смотрит из-под ресниц, выжидающе, словно змея, ожидая реакции со стороны старшего. [Видишь, Билли, ты не один] [Я оставил тебя на хороших друзей] Генри ничего не отвечает, выплевывает слюну на асфальт, а потом, бросая еще один злой и колкий взгляд, уходит. Ричи выходит из своего убежища, поглядывая на Беверли — та грустно улыбается, крутит в руках пачку, открывая и закрывая ее, а потом поднимает взгляд на него. Неловко. Беверли смотрит на него, не отрываясь, пока он поправляет очки на переносице и не начинает улыбаться, как идиот. — Ты его хорошо сейчас… сказанула прям круто. На ней были штаны и хлопковая футболка, поэтому не было сложностей в разговорах, но не замечать, что она была девочкой и очень красивой девочкой — Ричи просто не мог. В ее волосах переливались кровавые закаты, а в глазах столько счастья, и Тозиер не мог уйти, ну, не сделав чего-нибудь. Это было бы уколом ему, как будущему мужчины, который надеялся добиваться девушек по щелчку пальцев. — Но это не поможет твоему другу, — заключает Марш, пожав плечами и продолжая играть с пачкой пальцами. Ему ничего не поможет, малышка, крутится на языке, но это не его слова, это не его мысли, и не ее тоже — не ее дело. — Ты здесь часто куришь? — Когда придется. Неужели Ричи Тозиер хочет составить мне компанию? — Если бы она знала, как кокетничать, а Ричи бы имел представление, как кокетничают женщины, они оба ее движение бровью и руками назвали именно кокетством. Но Ричи редко общался с девочками — только с Бетти Рипсом объединялся на проекты по литературе или биологии, но она была «девочкой», скромной малой с честными глазами и аккуратными движениями; а Беверли не могла себе такого позволить из-за обращения Греты к ней, из-за воспитания отца и наставлений матери — она просто не видела, как можно по-другому, она не знала, что можно строить глазки и надувать губки. Поэтому они оба посмеялись над ее глупым и девчачьим голоском, а потом Ричи согласился иногда сюда бегать. Он не думал, что начнет курить, но он начал. И вся компания начала. Чуть позже. Беверли заглядывает за угол, торжественно объявляет, что Генри Бауэрса там нет и никого из его шайки тоже, а потом они начинают шествие вдоль стены на приличном расстояние, Ричи около поворота ждет, когда она подойдет к лестнице и толкнет своей маленькой ручкой массивные и стеклянные школьные двери, и только тогда легкой перебежкой передвигается по тому же пути. Стэнли ждет его около шкафчика с самым недовольным лицом на всей планете, поэтому приятное ощущение от Беверли улетучивается. — Билл пришел, — начинает шепотом говорить Стэнли, но что-то в его интонациях подсказывает, что он только «начинает» и следует мрачное продолжение. Урис делает паузу, серьезно оглядывается. — Эдди сейчас с ним в медпункте, Бауэрс разбил ему нос. Ричи хочет крикнуть, Ричи хочет что-нибудь ударить, но слова и все, что рвется, остаются внутри, смешиваются со слюной, с кровью, с биением взбешенного сердца. Какие же они беспомощные, какие дети! Собственная жалкость давит на диафрагму и грудь, заставляет набатом в голове стучать кровь, потому что: какие же хуевые из них друзья. [господи, дай нам сил] [господи, почему мы не можем поддержать самого лучшего человека так, как надо, как того требует ситуация] — Но Билл не отреагировал, — заканчивает Стэнли, уже поворачиваясь к дороге в медицинскую комнату. — Он ничего не сказал, не попытался увернуться, просто н и ч е г о. Все, что выдавливает из себя Ричи, находит отклик только в одном коротком «ага». Пустом и ничтожном. Тозиер хочет спросить у Стэнли, у понимающего, умного, хорошего Стэнли, что им дальше делать и звонил ли подавленный Билл в тот роковой день ему, но он не находит правильных слов, потому что даже слова «правильность» не существует. Разве есть в мире, где умирает замечательный Джорджи, правильность? Ричи горько усмехается. Он знает ответ на свой вопрос. В комнате не оказывается медсестры, поэтому Каспбрэк бегает из одного угла в другой, принося какие-то лекарства — обезболивающие, обеззараживающие и вату, чтобы затолкать в нос — и Ричи пару мгновение просто смотрит на такого знакомого и родного Эдди, который выглядит так же. У него сведены тонкие брови, и Ричи догадывается, что это от волнения, от собственной беспомощности, а в глазах столько детской боли, в движениях столько неуверенности, что остается только заставить сердце не сжиматься сильнее от увиденного. Эдди поворачивается на мгновение, и в его глазах читается немой вопрос. Вот только Ричи не может его разобрать, глупо улыбается и как-то по-наивному спрашивает вслух, громким и звонким голосом, стараясь не смотреть на фигуру, сидящую на койке: — О господи, Эдс, ты же отравишься парами от всех этих лекарств, быстро уйди, брысь от них! И да, слышится беспечность, слышится обычный Ричи Тозиер, который остался в тех днях детства. Но вы глухие, если не сможете разобрать натягивающуюся струну нервов и оголенную слабость. Ричи слышит, как его фраза отражается от каждой поверхности, как она распадается на все возможные переливы и практически сам тонет в собственной глупости, но подходит через боль и уязвленность к Эдди, забирает ватку и лед в полотенце. В глазах Стэнли «спасибо» и «ты такой дебил, почему нельзя как-то по-другому». Ричи подходит к Биллу, к тому, что осталось от Билла — нельзя этого человека с серой кожей, с синяками под глазами, с глубокими зрачками без теплоты, с растрепанными по-усталому волосами назвать Биллом, тем Биллом, что был с ними всегда, с детского сада оставался поблизости в виде надежной поддержки. Тозиер садится рядом, протягивая лед, пока сам отрывает кусочек ваты от огромного белого и мягкого куска. — Ладно, Ричи, у вас все равно уроки одни и те же сегодня, — вздыхает Стэнли, слабо улыбаясь и показывая кивком головы, что им с Эдди лучше выйти. Каспбрэк поднимает глаза на Ричи, шепчет «надеюсь, ты не затолкаешь ему обезболивающее в нос» и выходит. Они остаются вдвоем, но Ричи чувствует, будто он один здесь. Будто рядом с ним не человек и не оболочка, а что-то без названия. Но он не говорит. Молчит, жует губу, крутит очки и жалеет, что нет, как у Беверли, пачки сигарет. Иногда пытается скосить глаза в сторону к Биллу, но картинка размывается, а Денбро остается в другом мире. Звенит тяжелый звонок, Ричи продолжает изучать контуры белоснежных облаков, застилавших небо с самого конца дождливых дней. Тозиер не знает, скажет ли что-нибудь Билл или он начнет плакать, или еще что-нибудь такое, что делают люди в горе, если судить по фильмам, идущим в «Алладине» или книгам, которые им задают или Ричи находит у мамы. Но Билл не плачет. Он говорит севшим голосом с усилившимся заиканием: — С-с-спас-с-сибо, Р-р-р-ричи. И тогда Ричи впервые называет его Большим Биллом. Ричи впервые кладет свою руку на чужое плечо и немного притягивает к себе, но он не смотрит в глаза, он не делает чего-то суперважного, просто показывает, что они все еще здесь и все еще рядом. Кровь остановилась, Билл слабо улыбался — слабо, как иногда скользит улыбка по средневековым или ренессанским картинам. — Я сп-п-п-правл-люсь, — в тишине кабинета это звучит страшно, еще страшнее, чем то, что Ричи слышал в трубке, когда понял, что хребет переломили и человека не убили, но пустили по его венам яд. — С-с-см-могу, — это не голос Билла. Это голос старика, пережившего войну и обещающего жене, что не будет вскакивать на каждый громкий звук с оружием в руке. Это голос несчастного, отдавшего последнее и не получившего взамен ни гроша. Это голос чем-то и правда отдает голосом Денбро, но лишь схожими интонациями. — Т-ты т-т-тольк-к-о пр-родол-лжай быть, н-ну, балаболом и собой. Бьет только то, что он не заикнулся на последних словах, выдохнул их, как нечто собой разумеющееся. Ричи поднимает глаза. Если понадобиться, он будет самым отвратительным другом. Если будет нужно, он сам наваляет шайке Бауэрса, продаст свои органы, чтобы увезти друзей в Калифорнию, займется проституцией, лишь бы они были нетронутыми и Билл восстанавливался. Мертвое нужно отрывать, думает Ричи. А мелкие осколки выкидывать. Но что делать, если мертвое не ампутировать, не отрезать и не забрать, потому что оно — глубоко внутри, недосягаемое и гниющее, но все еще принадлежит человеку? А с осколками, которые впились под кожу, и превращаются в крошку, что не выметешь, не соберешь и не выбросишь? Разве человек может оправиться от такого? — Если ты думаешь, что я бы смог заткнуться, то ты меня не знаешь, Большой Билл, — Ричи не ищет ответы на вопросы, Ричи не замечает элементарных вещей, Ричи сам потом себе шрамы оставит, лишь бы… Билл выдыхает, неуверенно пожимает плечами и идет. Ричи молится богу, плевать какому, лишь бы всемогущему, чтобы Билл все забыл, чтобы больше не вспоминал, чтобы самое темное и страшное заблокировалось в голове и не всплывало. И если всегда было такое, что у Джорджи были глаза Билла, то сейчас: У Билла глаза мертвого Джорджи. … «Нельзя просто забыть. Всегда остаются следы, особенно, если затрагиваются струны души — играет своя неповторимая мелодия, и ее нельзя забыть…» Билл поднимает глаза, когда мысль вылетает из его головы — его одинокая квартира, пустая кровать и ни одной фотографии на полках, ни одного четкого воспоминания о детстве и брате, который был ли. Не пишешь ли ты о себе самом, Билли, спрашивает внутренний голос, чем-то напоминавший детский, веселый и задорный. Голос, что преследовал его очень долго и рождал идеи. Голос, что в ночи звал его и отдавался в душе раскаленным, кривым осколком металла. Голос мальчика, которого Билл не мог вспомнить. Так где же то, о чем он пишет?