Синий свитер

Шерстяные тонкие нитки были синими. Цвет не был тёмным, он казался спокойным, не тревожащим взгляд. Красивый был цвет. Лара вязала не то чтобы часто, но спицы легко и быстро двигались в её руках, и петли появлялись одна за другой за считанные секунды – очень уж ловко у неё получалось управляться с этой работой. Иногда так приятно было скоротать время, иногда можно было передать пряже своё беспокойство и тревогу, безмолвно рассказать о страшном сне. Эту же синюю пряжу она долго держала в ящике комода, не зная, во что её можно превратить, иногда, правда, доставала и крутила в руках изумительно синие клубки. Из них должно было получиться что-то особенное. Она даже думала, что хорошо было бы связать что-нибудь отцу, но когда снова брала подобранные спицы и доставала синюю пряжу, так и сидела с ней, немного отматывая нить, и всё равно не начинала вязать. Пряжа ведь привозная, хорошая, стоила дорого, нужно было подойти к вопросу с рассудительностью, как привыкла Лара, нужно было рассчитать, на что пряжи этой хватит, не будет ли остатка, хватит ли ей клубков, чтобы закончить работу... А пока в нитях скапливались её неторопливые мысли, шерсть впитывала в себя и звук дождевых капель, бьющихся о стекло, и сонное течение Горхона, и еле различимые девичьи вздохи. Она решилась в одночасье, поняла в один миг, что хотела бы сделать. Мальчики остались в доме Равелей на ночь, и друзья долго не ложились, сидели на полу на подушках, что почему-то совсем не смущало чистоплотную и серьёзную Лару. С ребятами было здорово. И она едва смогла уговорить их лечь спать, потому что у неё самой, да даже у Грифа, слипались глаза. А наутро девушка, думая, что встала раньше всех, услышала на кухне голоса отца и Медведя. Вошла и тут же поняла, поняла гораздо больше, чем хотела бы. И успела этого испугаться. Она видела в замершем мгновении друга, стоящего у стола. Артемий держал в руках сахарницу, совершенно обычную, привычную вещь. Отец стоял у окна, что-то говорил. Шумел чайник. В тот же день Лара взялась за синие клубки со всей решимостью. Нити теперь могли вобрать в себя гораздо больше. В каждой новой петельке сохранялось крошечное воспоминание, иногда – просто ощущение. Лара вязала, и через её руки в создаваемую вещь текло тепло. Тихо звякали, соприкасаясь, спицы, плотная и простая вязь радовала глаз глубоким цветом. Лара вязала под ночь, несмотря на темноту, на неверный свет свечей, ей не хотелось, чтобы её застали за этим занятием или отвлекали. Она отдавала пряже своё чувство, словно мечтая об избавлении, пыталась сотворить колдовство – пусть и впредь всё будет так, как было. И заранее понимала, что ничего не выйдет. И при встречах с друзьями держалась ближе к Стаху, льнула как к кому-то абсолютно безопасному, не нарушающему её спокойствие. У Грифа вечно был ветер в голове, Медведь, сам того не зная, будил в ней чувства, которым девушка не была рада. Но всё запоминалось. Вот они случайно соприкоснулись рукавами. У рельс он придержал её за руку, помогая сохранить равновесие. А вот при своём отце он хмурился и становился сосредоточенным. Был случай, когда они добывали ириски... и потом Медведь делил конфеты, и Ларе определил самую большую часть. Или вот то, как она сердилась, когда он вдруг говорил на степном, потому что переставала его понимать. И то, как он со Стахом затевал вдруг спор. Синие нити запоминали всё. Как он вдруг посмотрит светло, как что-нибудь скажет. Лара плотно смыкала губы и усердно трудилась, чтобы поскорее запечатать свои переживания, замкнуть последний ряд... Она всё рассчитала. И это было, пожалуй, самой большой ошибкой. Это чёткое планирование, от самого начала, когда она только взялась вязать, и до самого конца, когда отдала свитер ему в руки, заглушило тонкое сплетение её нежности и тепла. В каком-то смысле Лара своего добилась. У неё получилось отдать вещи то, что так её тяготило, но лишь отчасти. И в глубине души она всё же хотела, чтобы он почувствовал, чтобы понял... А он поблагодарил и спросил, почему она выбрала именно этот цвет. Да разве сама Лара могла ответить почему. Разве сама она до конца понимала что испытывает, и как с этим связаны эти нитки. Просто они казались ей особенными. Связанный подругой свитер был синим. Он был без горловины, но гладкой плотной вязи, очень удобный. Артемий с охотой его носил, ему был приятен неожиданный подарок. Иногда он будто чувствовал что-то, когда только надевал на себя эту вещь, но жёсткий расчёт, приложенное Ларой усилие для того, чтобы заключить невесомое чувство в клетку, хранили её секрет. И Артемий ни о чём не догадывался. И пользовался свитером, но не замечал, как вкладывает в вязь кое-что и от себя. В этой вещи он ходил в степь. Дышал осенью и твириновым цветением, а в нитках терялся этот пряный запах степной травы. Артемий говорил на языке Уклада, и эхо этих слов замирало в шерстяном плетении. Однажды Артемию пришлось долго отстирывать кровь с рукава: им с отцом надо было раскрыть плоть больного, чтобы вылечить, и тогда совсем не думалось о том, что одежда может испачкаться. И только придя домой он понял, что красивый синий цвет перекрывали тёмные, почти чёрные пятна, хоть он и закатывал рукава. Свитер отстирался, но немного потускнел. Совсем немного, синева стала чуть более приглушённого оттенка, но всё так же верно хранила всё, что ей удалось в себя вместить. Сохранялось всегда только самое важное. Пока свитер был частью жизни наследника менху, он успел вобрать себя гораздо больше, чем могла бы вложить в него Равель. В нём гудело степное пение, он часто пах лекарствами и дымом от костра, иногда – кровью. Он был свидетелем посиделок друзей на Яблоневой ветке, охотно впускал в себя костяной стук, когда дети Уклада играли в шагай няhалха. В этом свитере Артемий учился лечить, гулял среди пасущихся быков, и, уставший, засыпал. Зимой свитер защищал его от холода, ранней весной впитывал солнечный свет. И так продолжалось бы и дальше, но Артемий рос, и свитер скоро оказался ему мал. Сложённая стираная вещь оказалась в шкафу. А скоро Артемий покинул дом в родном городе, уехал далеко. Вещи умели хранить. Пусть потерявший немного форму и цвет, но свитер оставался вместилищем чужой влюблённости, надежды, чужого тепла и выдержки, терпения и доброты. В нём ещё гудела Степь, ещё плескались лениво воды Горхона, в нём замерли легенды Баур Мегес, шорох засушенных соцветий. Возможно, он даже стал по-своему чудесным. И его не коснулись тяжёлые отголоски Песчаной чумы. А спустя несколько лет он нашёл нового владельца. Вещь вытянули из стопки других аккуратно сложённых вещей твёрдые, сильные руки врачевателя. Исидор, стареющий мудрец, мог выбрать эту вещь случайно, но что было вероятнее, его вело знание тайных связей и предчувствие. И связанный из синих нитей свитер оказался у беспризорника Ноткина. Старая одежда мальчишки порвалась в драке. Больше всего пострадали даже не брюки, они разорвались только на коленях. Ветровка из грубой ткани была сброшена на землю, и на неё осела поднятая мальчишеской вознёй пыль. Старый, ещё с того времени, когда отец был жив, полосатый свитер был порван в нескольких местах. Исидор не разнимал драчунов, но потом всех их, мрачно глядящих, утирающих разбитые носы, осмотрел. И тогда же отдал вожаку сирот, гордо покинувших Башню, синий свитер, связанный для Артемия. Ноткин ещё сохранил в себе чуткую детскую особенность, помогающую иногда понять больше, чем могут понять взрослые. И подаренный свитер очень ценил, потому что чувствовал: в этих нитях обретали плоть очень хорошие вещи. Тепло, воспоминания, история. Всё то, что нельзя было поймать голыми руками. Что-то вроде Вторых. Подростку вещь была велика. Растянутый ворот не скрывал выпирающих ключиц, рукава приходилось закатывать или собирать складками на локтях. Зато когда атаман спал на старом матрасе на складах, ему снились такие необычные сны... Он слышал отчётливо чьи-то еле слышные вздохи, плеск воды в реке, и как барабанит по стёклам дождь. Иногда снилось шуршание, уютные огоньки свечей и очень тихое звяканье, и тогда при пробуждении что-то теснило в груди. Иногда снились обряды и Степь, чей-то голос. И присутствие души, которую невозможно было разглядеть. И было так тепло и странно, и возвращалось то странное чувство, будто сердце сдавили большой горячей ладонью. Разгадки стали приходить позже, когда Ноткин смотрел на пришедшего Бураха, не младшего – теперь единственного, на склонённую голову, на широко расставленные ноги и руки без перчаток, отчего-то странно знакомые. Это было узнаванием, и шло оно от сердца, и едва ли Ноткин мог бы облечь в слова то, о чём ему говорило его тонкое мироощущение, но он и не стал бы даже пытаться. Просто почему-то он подумал, что к здоровяку нужно присмотреться. Почему-то он решил, что ему можно верить. И Ноткин, не слишком любящий взрослых, вручил Бураху поводок. На следующую ночь ему снилось, что его свитер темноволосая девочка передаёт в руки мальчика. И видел атаман во сне только сутулящуюся спину и золотистый солнечный свет в волосах. Бураха позвали, когда одному мальчонке на складах стало плохо. И Бураха можно было взять с собой в странный дом, в котором поселилась смерть. Ему можно было спокойно рассказывать о Вторых и даже разрешить приходить на Станцию, место мира и детских посиделок. И снились всё такие же странные сны, сказочные, и в каждом всё больше узнавалось или находило подтверждение то, что Ноткин видел в менху. История, сохраняющаяся в синем свитере, заиграла новыми красками, но её течение было прервано болезнью. И Ноткин стал тем, через кого вещь впитала и воспоминание о Песчанке, о страшной боли и понимании, что едва ли атамана кто-нибудь спасёт. Но его спасли. Воспоминания, как бусины, нанизывали на нить памяти. Одно за другим. Когда-то Лара также отсчитывала петли, и появлялись новые ряды переплетённой синей шерсти. Лара отчасти понимала, что чувствует. Ноткин понимал это ещё хуже, но едва ли он был дураком. Он начал отмечать, как иногда светло может смотреть Бурах, и что руки у него лёгкие. Видел, как добр тот с малышами и как хочет их всех спасти. Он видел, что врач – очень хороший человек. И, уже угадавший многие свои сны, понимал, почему та девочка, напоминающая собой Равель, дарит что-то именно Артемию. Ноткин хотел помочь. Он на себе испытал, что это за страшная болезнь, и не было ничего, что помешало бы ему заразиться второй раз. Можно было только снизить риски. Одно лишь понимание, как осложняет жизнь врача обязанность их защищать, заставило Ноткина согласиться подняться на ненавистную Башню. И тяжело было смотреть с высоты лестниц и площадок Многогранника, как менху бежит через заражённую площадь. И как его не пропускают. Его ведь можно было даже взять с собой. Если кого и можно было, то его. Внутри всё сдавливало и жгло. Только что все эти меры перед неизбежным. И что попытки понять, какие чудесные отголоски пережитого хранит в себе вещь, перед симптомами одной и той же болезни. И вот от неё-то, в отличии от Песчанки, действительно не было лекарства. Даже приготовленная Артемием панацея, средство, спасшее его жизнь при повторном заражении, не избавила Ноткина от лёгкого волнения, ускоренного сердцебиения и потеющих ладоней. Скорее всего... эта болезнь была заразна. И передалась атаману вместе со старым свитером, растянутым и выцветшим. Но цвет будто стал немного ярче. Хотя едва ли это можно было чем-то объяснить. Атаман говорил с Бурахом на берегу Горхона, деловито скрещивая на груди руки и стараясь не показывать волнения, когда спрашивал про Уклад. Правда ли он хотел стать частью Уклада?.. Нет, едва ли. Он хотел не терять из виду менху. В синей шерсти клубились взбудораженные мысли. Началась другая жизнь. И дети расцветали, преображались, становились столпами Нового города. Старый свитер скоро стал мал и второму своему хозяину. Его сложили и убрали туда, где хранились памятные вещи. И нечему больше было замыкать в себе слова, оберегать секреты и мешать пониманию новых чувств. В конце концов, у всего есть свой срок годности, и срок этот атаман перерос, и гораздо больше его, повзрослевшего вожака, занимала другая вещь. И эта вещь передалась от него Бураху с своим багажом переживаний и стала вместилищем новых чувств. Вещью этой очень дорожил Артемий. Отказавшись разменивать её раньше, он и спустя время хранил при себе драгоценный знак доверия. Поводочек крепко держал того, кого им привязали.