28.06.19 11:13
На плече была бинтовая сетка и сквозь неё кожа фактически не была видна. Ваня хотел перевернуться на бок, но катетер мешал. Ему вообще всё мешало. Уколы. Таблетки. Собственная уёбищность. Не мог смотреть на Андрея, который реально хотел помочь. Который рассказал пропущенный кусок истории, где Дима мёртв, а Мирон жив. Что им всем (кому ты пиздишь, тебе одному!) очень стыдно за то, что они не приехали, как только он позвонил. Что он должен был догадаться. Что они всё исправят. — Нет, Андрюш. Я в ебучей дурке. Как можно это исправить? Андрей не знал. — Я один хочу побыть. Он понял. Нахмурил брови, скривился, но понял и вышел за дверь. Потом пришла медсестра, сделала укол. И Ванька провалился в пропасть.ooo 29.06.19 21:30
Гнойный пришёл поздно вечером бухим в дрезину. Он другим не мог. Не умел. И как его только пустили? Блеял на пороге, переступал с ноги на ногу. Такой высокий и нелепый. Открывал рот, как манерная Соня, не мог ничего толком сказать. Ваня лежал пластом и мимикрировал под белую простынку. Одной его части так хотелось выораться, выматериться, проблеваться желчью Карелину прямо в рыло, мол, вот — гляди, я такой, а от того, что ты ебало отворачивал, я не менялся. Но на крики и истерику у второй половины просто не было сил. Светло ощущал себя абсолютно пустым. Стеклянной тарой на пункте приёма. Ночным трамваем, едущим в депо. — Поговори со мной, Вань. Пожалуйста. У Славы потом ещё шевелились губы. Было похер. Серое полотно. Льняной спальный костюм. Тёмное небо. Светло лежал на койке в элитной дурке и чувствовал себя неправильным. Как будто рёбра слишком впавшие, щёки наоборот — выступают округлыми пиками. Рот, как железистый залежалый тунец с привкусом старой крови. Ртутная кожа — мел, что рисовать на асфальте можно — две скобки и острый ряд треугольных зубов. Ваня так ни слова ему и не сказал — тупо смотрел в потолок. У Карелина сдали нервы: он тряс его за плечи и орал в лицо: — Чё ты, как тряпка, блять?! Я обидел тебя? Обидел?! Ну, я мудила, и что теперь?! Ну, тварь я! Из-за меня всё! Ну, ударь меня! Ну, зачем ты так с нами?! Ваня в белом халате был где-то внутри своей грудной клетки — вышагивал по эластичным стенкам вен, проверял надёжность капилляров. Вдохнул поглубже и провалился в правое лёгкое, перебрал пальцами пузырики альвеол. Славкино лицо выскочило, будто мякоть разверзлась, вынырнуло с тихим щелчком. На Карелина орал прибежавший доктор, и Ване на секунду захотелось заступиться за него. Но он ничего не сделал. Славу выгнали.ooo 30.06.19 04:12
Ваня украл с пункта дежурной сестры маникюрные ножницы и тыкал себя ими сквозь больничную хэбэшку до утреннего обхода — его нашли, окровавленного, у стены. И запретили любые посещения.ooo 04.07.19 10:42
Светло отличал дни только по жратве, которую от него уносили не тронутой. Заёбывали уебанские вопросы мозгоправа Василия Михайловича — немолодого бородатого мужика в тесном халате с равнодушно-холодными глазами. — Когда у тебя впервые появилось желание навредить себе? — Что тебе приносит физическая боль? — Как считаешь: можно унять моральные страдания чем-то помимо лезвия на коже? Светло хотел позвонить Андрею и попросить его пристрелить этого учёного мужа, но у него не было телефона. Не было денег. Не было линз или очков. И хоть та милая бабулька, которая была его терапевтом до этого, была куда более располагающая к себе, Ваня не хотел видеть и её, чтоб хоть она не смотрела на него так будто ей стыдно. Будто он её подвёл.ooo 11.07.19 13:48
— Когда ты впервые намеренно нанёс себе травму? — Когда меня выписали из больницы. Ваня устал молчать. У него как будто череп изнутри разрывался — переполненные ладони малины, которую хочешь удержать, но вместо этого давишь пальцами — они липкие и все в розовом соке. Василий Михайлович свёл брови в немом вопросе. — Почему ты попал в ту больницу? Надо было максимально вырубить эмоции, чтобы ответить. Чтоб вообще открыть рот, сформулировать мысль и выдавить её, как гной из раны, и похер на грязные пальцы. Картинки вспыхивали перед глазами — сначала яркие, потом совсем тусклые. К нему ночью позвонили в дверь, ещё в старой пятиэтажке, и он открыл, а его отпиздили трое мужиков, связали, бросили в машину и увезли. — Меня похитили. Сказать было легче, чем вспоминать — деталей меньше, просто слова без веса. Две недели. Ему Андрей потом сказал, что две недели, Ваня думал — пару лет. Он забыл, как было «до». До того, как за четыре дозы и две ломки он превратился в безвольную куклу — как послушно открывал и закрывал рот. Как перестал вырываться. Как начал бояться боли — заплывших синяками глаз, треснувших костей, окурков, затухающих на животе. Округлые ожоги, он ощупывал их под приходами, давил пальцами, чтоб почувствовать что-то помимо отвращения к себе. Вспомнить про Славу, который застрелится с горя, если он тут сломается. Вспомнить про Андрюшу, Витю, Джигли. Как им будет хуёво, если он не вывезет очередного тела, вбивающего его в грязный матрас. Ожоги под пальцами были реальными, синяки от браслетов тоже, и каждый раз, давя сильнее, Ваня возвращался в себя. В своё сломанное тело. Он не смог задушить себя подушкой. Не смог словить передоз, когда Забаев отрубился, оставив пакет кокса на полке рядом — он снюхал всё до последнего грамма, но этого не хватило. Ваня всё равно проснулся — открыл глаза и увидел ненавистный облупившийся потолок. Этот подвал. Этот матрас. У него случился нервный срыв, но его успокоили, избив до отключки, а потом трахнув. Или наоборот. Перетянули руку жгутом, шприц торчал, держался непонятно как в коже, и Фаллен понял принципиальную разницу между «нюхать» и «колоть». Потому что вот тот первый след и перетянутая синюшная кисть уже были непоправимы. Синяки были уродливыми — со своими лицами — Светло рассматривал их, трогал, давил пальцами, царапал. Синяки кривили рты, кричали. Один под одним. Как будто клоп полз и кусал, совсем немного брал крови, оставлял за собой дорожку. Ваня не помнил, какой была жизнь «до» — каким был свежий воздух, как светило утреннее солнце, как с неба хлестал дождь — его хлестали по щекам, чтоб он не лежал просто мёртвым телом. Чтоб держал глаза открытыми. Чтоб видел, что с ним делают из-за того, что он Славкин друг. У него в руке торчала игла, которую вытянул Охра. Сказал своим жутким голосом: — Я от Гнойного. Всё на осколки разлетелось. Охра показался ему чёрным пятном, клубом дыма. Ваня вспомнил про сказочную смерть с косой — в таком же балахоне, с таким же жутким оскалом под капюшоном. Он надеялся, что умрёт. Открылись браслеты и упали с тихим звоном. Охра притянул его к себе. Он был таким горячим, живым, дышащим. Ваня не сопротивлялся, когда он закутывал его, голого, в простынь, сдёрнутую с матраса. — Возьми за шею, — сказал кратко. И он нёс его куда-то наверх по ступенькам, и Светло так сильно сжимал запястье, чтоб это всё оказалось правдой — что сломал его сам себе. — Я ошибся, это было до больницы, — сказал Ваня терпеливо молчащему Василию Михайловичу. — Я сломал себе лучевую кость. — Зачем? — Хотел убедиться, что всё вокруг меня реально. — Почему ты думал, что всё нереально? — Потому что меня на руках нёс монстр. А ведь их не бывает, доктор. Охра повёз его в больницу до того как приехала машина Антихайпа, до того, как все увидели в кого он превратился. Ему было стыдно до алых пятен на щеках. Не было никакой радости. От себя самого тошнило. От того, что он разрешил им с собой делать, что он сам делал, на кого он стал похож. В том подвале это было как будто не по-настоящему, а вот теперь — на широкой улице, в спортивной тачке, с мелькающими фонарями и желтыми светофорами, по дороге в клинику это всё обрело реальность. — Не говори им об этом, — попросил Светло, очерчивая синяки на коленках, торчащих из-под охвата простыни. — Скажи врачам, чтоб им не говорили, что меня... Охра впился в руль — кончики пальцев, выступающие за тканью длинных чёрных перчаток, побелели. — Я не скажу, — от его вибрирующего, искажённого специальным устройством голоса Ване стало почему-то не страшно, а, наоборот, спокойно. — Скоро приедем. Светло не знал, когда понял, что его свихнуло на монстре в маске — может, ещё тогда в машине, когда Охра без разговоров пообещал молчать, может, до этого, когда сказал взять себя за шею. Может, это случилось потому, что он был тёплым. Может, потому что Андрей, которому всё равно пришлось рассказать, но про единственный эпизод насилия, описал, что случилось со всеми причастными к его похищению. — Охра со всем разобрался. И так много было в этой фразе подводных камней, как смыслов, ведь Мироновский монстр был нахер угашенным психопатом, слава о нём ходила недобрая. Все пошли на корм древнему чудовищу. Он их выпотрошил, опустошил, раскромсал, вскрыл. Оставил без речи, зрения, слуха, осязания. Каждый стал никем и ничем — пустым местом, в конце — пеплом в камере крематория, ссыпанным в мусорный пакет. Было много проблем. Ваню терзали кошмары. Ваню ломало без наркоты. Ваня не мог, как раньше общаться с ребятами, словно они всё знают, словно жалеют. Славка вообще пришёл тогда в реанимацию, и они рыдали так, что угол пододеяльника намок. И Ваня в тот момент был максимально близок, чтоб рассказать ему всё. Но Славке было пиздец как больно, и Светло не захотел делать ему больней. Зато потом Карелин не понимал, почему Андрей над ним так трясется. Почему нельзя трогать руками со спины. Почему нельзя вламываться в его квартиру ночью. Они отдалились друг от друга — сначала по чуть-чуть, незаметно, крохотно. Славка не смог приехать на его День рождения из-за важного контракта по поставке канабиса и Светло, выпроводив гостей, закрылся в ванной, взял в руки опасную бритву и наделал себе порезов на бёдрах. Иногда в офисе он слышал, как Славка с Андреем ругаются из-за очередной, им разбитой, машины, вождения в нетрезвом виде, клинической смерти и петли на шее. Ваня чувствовал себя их ребенком, который прячется за стенкой, пока родители выясняют, хули он такой проблемный. Ему было стыдно перед ними. Он тонул в ненависти к самому себе. Это возвращало его в ванную. Круг был идеально ровным и закрытым, как кольцо буквы «О». Потом всё чаще стал появляться Мирон. Он как будто вытеснил Ваню. Антихайп стал ходить в офис Букинга, это был реально пиздец, но сраться с ними по-прежнему было угарно и весело — дразнить Фёдорова Оксанкой никогда не надоедало. Они могли там пить, дуть и нюхать. А ещё там был Охра — и чем больше Светло его видел, тем больше его крыло. В один из дней он хотел с ним заговорить, но так и не смог. За это он прочертил скальпелем два треугольника на ноге — как заточенные зубы. Это была плата, разменная монета, дань за ошибки и упущения. А потом к Рождеству, когда они с Охрой вместе юзнули первого до краёв и спрятались в Мироновском кабинете, целовались в темноте и жались друг к другу, Светло едва слышно выдохнул ему в ухо: — Сделай мне больно. Я так живой. Сделай. И Охра сделал. Потом ещё раз сделал. И ещё раз. И ещё. Это было вместо порезов. И это работало. А после весеннего скандала и разбитого в хлам кабинета сео «Booking Machine» они больше не виделись. У Ваньки нахуй поплыла крыша. Андрей как-то случайно заехал к нему с утра, пока он не успел спрятать лезвие и вытереть кровь. Так у Светло появился психотерапевт и рецептовые антидепрессанты. Так из его жизни пропал монстр — будто щёлкнули рубильником, и отключился свет.ooo 14.07.19 03:11
Ваня проснулся посреди ночи и уставился на силуэт в окне — посреди широкой белой прогалины, спиной к нему, стоял кто-то в чёрной толстовке. — Эй, — позвал хрипло. — Посещения запрещены. Обернулся растерянно. Евстигнеев. — Привет. Лицо уже было немного поджившим, особенно гематомы на скулах. Интересно, это сколько уже дней прошло? Правая рука на перевязке. Та же яркая чёлка. Робкая улыбка. — Хотел встретиться с тобой после того как выпишут, — сказал тихо. — Тебя посреди ночи выписали? — Да они заебали своими пилюлями и нотациями. «Иван, Вам нельзя вставать!», «Иван, вернитесь в палату!», «Иван, не курите, у Вас проблемы с лёгкими!». Это ведь, наверно, Мирон сказал так за ним следить. Фаллен усмехнулся. — Устал я, короче, — закончил Евстигнеев. Он подошёл к кровати. Осторожно сел в Ванькиных ногах, будто так и надо. Смотрел то в окно, то в стену. Молчал. Светло всё это казалось таким странным. Словно он уже его видел — не на официальных открытиях и афтерпати, не на полу пыльного амбара, не на матрасе, укрытым полиэтиленом. У него волосы отросли, и чёлка падала на глаза ещё сильнее, чем раньше. Он словно собирался что-то сказать. — Сигареты есть? Светло не выдержал первым. Ну, вот чего этот пидорас тупит? Припёрся и припёрся, хули молчать теперь? Фотограф похлопал по карманам, достал пачку «Black & Gold» — что, блять, на букинге другое вообще не курят? — и протянул Светло. — Только тут противопожарка, — предупредил он, глядя в потолок. — Задымишь, сигнализация сработает. Меня выставят нахуй. — А, может, я хочу, чтоб тебя выставили нахуй? — ухмыльнулся Ваня. Достал сигарету. — Нет, — мотнул головой Евстигнеев. — Иначе ты бы со мной даже не заговорил. Светло прищурился. — С чего ты взял? — Я разговаривал с Гнойным. — О чём? — резко вскинулся Ваня. — О тебе. — Нахер я тебе сдался?! — Ты заволок меня на ебучую тележку! Они оба заткнулись, тяжело дыша. Отвернулись друг от друга, будто обиделись. Евстигнеев придерживал руку, фиксированную повязкой, за локоть. Светло нюхал сигарету, действительно не желая зажигать. Потому что прибежит Василий Михайлович, даст ему нагоняй и спустит фотографа с лестницы. Странно вообще, что Андрей не выставил охрану у его палаты. Кстати, блять, где, охрана? — Ты как сюда попал? — Через дверь, — огрызнулся Евстигнеев. — Там что никого не было? — А кто там должен был быть? Соня с караваем и Мирон в кокошнике?! Светло стало почему-то пиздец смешно. Он просто представил эту картину — как Евстигнеев со своим подёртым ебалом поднимается на четвёртый этаж, пугливо оглядываясь по сторонам, а тут его встречает целая процессия под народный хор. Ваня рассмеялся. Громко. Искренне. Вообще впервые с каких-то неебических времён. — Ты чего? — смущённо улыбнулся Рудбой. — Ничего, — задыхаясь, ответил Светло. — Мирон в кокошнике! На его лысой, гладкой, как яйцо, башке кокошник! Представь, как бы это выглядело! Бля-ять! — Это был бы... Пиздец? — прыснул Евстигнеев. Ему из-за травмы рёбер было больно смеяться, но от хохота пополам сложило — хрипел, держась за грудь, пока не отпустило. Потом и Фаллен успокоился. — Ну, и зачем ты пришёл? — спросил серьёзно. — Ты и сам знаешь, — тихо ответил Евстигнеев. — Я не знаю. — Знаешь, — давил настойчиво. — Нет! Атмосфера поменялась за секунду. Будто ехал в машине по трассе, а в следующий миг уже валялся на обочине с осколком в плече. Светло стало неуютно. Он нервно мял сигарету в ладони. Сжимал плотные картонные рёбра пачки. Евстигнеев на нервяке подскочил с кровати. Вскинул руку ко лбу, убрал чёлку. Такие пальцы длинные. Позвал: — Ваня... У Светло дыхание сбилось. В груди гулко застучало сердце. Комната поплыла. Зажал руками голову. Звук гупающих ботинок. Открывающийся зип-пакет. Шприц в бумажно-полиэтиленовом прямоугольнике. Затвор автомата. Игла в вене. Стоп-сигналы машин, фонарики за окнами спортивной тачки. Синяки на коленках. — Я тебя, блять, вообще не знаю, — простонал Светло, зажмурив глаза. Евстигнеев вычеканил по слову: — Тогда нахера ты меня спас? А нахера, правда? У Фаллена что-то щёлкнуло в голове. Все, недотраханные наркотой, извилины перегорели. В руках по-прежнему была пачка знакомой марки. И одна сигарета, растёртая в труху, запах которой просверлил ноздри до самого черепа. — Охра? — Ну, в общем... Привет, — сказал хрипло. Светло смотрел на него — замершего. С этой крашеной чёлкой и серьгой в ухе. И пазлы складывались сами собой — вот те, мелкие, на тысячу деталей, которые заебёшься переворачивать на лицевую, не говоря уже о том, чтобы собирать. Охра нёс его на руках, но ведь не было никаких монстров. Был Ваня Евстигнеев. Тот самый, который кутал его тело в грязную простынь. Который целовал в темноте до нехватки воздуха. Который сказал, что больше не будет делать ему больно, потому что... — Сядь, — наконец прошептал Светло. Будто принял. Евстигнеев выдохнул. Его плечи расслабились. Он вплотную подошёл к кровати. — Подвинься, — буркнул тихо. Ваня сместился к краю, откинув одеяло, чтоб было больше места. — Сдурел, что ли? — возмутился Охра. — Холодно. Он скинул кроссы, лёг рядом, накрыл обоих. Но отодвинулся максимально далеко, насколько позволяла полуторка. А Фаллена это выбесило, поэтому он подлез под его тёплый бок. — Значит, и фотограф, и монстр? Красиво. Это жид придумал? — Нет. — Почему сразу не сказал мне? — Была неподходящая ситуация, — скривил губы Охра. — Зато сейчас была заебись? Они смотрели друг на друга в упор, разглядывали, словно увиделись впервые прямо здесь — в палате психбольницы. Долго молчали, растеряв слова. Потом Евстигнеев недовольно заворочался. Никак не мог умостить перевязанную руку. Стал сметать с простыни крошки раздавленного табака. — Ну и хули ты здесь раскрошил? — спросил тихо. Светло сонно ответил: — Не пизди, дядь. Это моя палата. В своей палате будешь выёбываться. Через секунду добавил: — Только давай, чтоб это не галюны от таблеток, ладно? — Ладно, — согласился он. И Ваня заснул, убаюканный дыханием Охры и светом, струящимся из-под приоткрытой двери, за которой мелькали тени.