***
Они читают очень много книг. Медвежонку они нравятся. Что бы это ни были за книги — учебники по точным наукам, наполненные формулами и графиками, пузатые классические романы про войну и про любовь или детские сказки с красочными картинками — все они рассказывают ему о том, как огромен, богат и удивителен мир, в котором они живут. Из книг он узнает, что не всё на свете такое же снежное и холодное, как здесь. Где-то за океаном, пишут в книгах, есть места, где так тепло, что люди ходят не в тулупах и валенках, как Юрий, а в майках и шортах — почти раздетые. Это кажется ему странным, невероятным, но очень забавным. На одной из страниц книги, которую они читают как-то вместе после обеда, в полный рост изображён человек. Он почти такой же, как Юрий, только — медвежонку кажется — немного меньше. Рядом с человеком изображён медведь. Почти такой же, как он сам, только намного, намного больше. Юрий тычет указательным пальцем в медведя. — Полярный медведь, — говорит он. — Белый медведь. Затем задумчиво щурится, пока зверёныш на его коленях с любопытством разглядывает рисунок. Медвежонок не видит этого — он размышляет: неужели когда-то он вырастет так, что будет больше Юрия? Ему совсем не верится. Кажется, его мама была такой же большой. Когда-то она у него была — мама. Он плохо её помнит. Сначала было тепло, спокойно и сыто, а потом она ушла и не вернулась. Сейчас он уже понял, что её, вероятнее всего, убили охотники-браконьеры ради её чудесной мягкой шкуры. — Медведю нужно имя, — вдруг произносит человек. В ответ на вопросительный взгляд снизу вверх Юрий поясняет, снова ткнув пальцем в рисунок: — Человек. А затем кладёт ладонь себе на грудь и продолжает: — Юрий. Дальше он выжидательно смотрит на медвежонка, указывая на рисунок медведя в книге. Дать себе имя — это очень просто, думает тот. Гораздо проще, чем поймать стремительную птицу себе на обед или унести ноги от браконьеров. Пусть он ещё мал, но он знает, кто он такой. Он кладёт лапу себе на грудь, так же, как человек. — Белый, — решительно и спокойно представляется он. — Белый медведь. И это — первое, что он произносит со дня их знакомства. И первое, что он произносит вообще. Юрий смеривает его проницательным взглядом чёрных глаз. Удивлённо хмыкает. Ждать его вердикт в течение нескольких томительных секунд почему-то оказывается немного волнующе. Что, если он ответил неправильно? Что, если человека не устроит имя, которое он себе выбрал? Глаза Юрия насмешливо сверкают. — Хорошо, — добродушно гаркает он наконец. — Юрию нравится. Он поглаживает свою длинную седую бороду так одобрительно, словно только что удостоил скупой похвалой именно её, а не зверя. Но Белый всё равно доволен, а ещё — чувствует облегчение. Теперь можно вернуться к книге, решают они. — А медведю? — спрашивает вдруг человек прежде, чем перелистнуть страницу. — Нравится? Медвежонок серьёзно кивает. — Белому нравится его имя, — отвечает он без колебаний. Имя ему действительно нравится: оно простое и понятное, и как ничто другое отражает то, кто он есть. Что ещё нужно от имени? Человек тихо и коротко смеётся. Белый не может сдержать ответной улыбки. Ему очень нравится его имя. И Юрий.***
Когда тяжёлый топор с глухим стуком вонзается в лёд, Белому кажется, что мир остановился. Он не слышит ни истерического лая собак, ни воплей безжалостных охотников, — лишь только этот стук железа о ледяную твердь. Губы Юрия беззвучно шевелятся, а чёрные как смоль глаза решительны и печальны. Он грузно поднимается, расправляя плечи, и густые брови его грозно сведены, а губы плотно сжаты в тонкую линию. По нему видно одно: то, что он делает, даётся ему с большим трудом. Белому хватает доли секунды, чтобы разгадать его план. Ещё четыре с половиной секунды ему требуется на то, чтобы бесповоротно этот план разрушить. Если бы Белый когда-то смотрел кино, он мог бы сказать, что сейчас всё происходит словно в замедленной съёмке. Отколотую топором льдину начинает относить сильным течением прочь, но он успевает перепрыгнуть через стремительно расширяющийся водяной зазор обратно к ногам человека. Ещё чуть-чуть, и он плюхнулся бы прямиком в ледяную воду. В те краткие мгновения, что он летит по воздуху, в его голове отчаянно стучит лишь одна единственная мысль: «Белый хочет остаться. Белый хочет остаться с Юрием». Лапа, повреждённая капканом, отстреливает тупой болью, когда он приземляется прямиком на неё, но это ничего. Главное, что он успел вовремя прыгнуть и умудрился не свалиться в океан — уставшему, перепуганному, с раненой лапой в придачу, захлебнуться насмерть в мощном и безжалостном подводном течении ему не составило бы большого труда. Вот только он не успел захватить с собой топор. Даже если бы и успел, понимает Белый, — тот слишком тяжёлый, и с ним он прямиком бы пошёл ко дну. Топор по-прежнему торчит из льдины, которую унесло уже так далеко, что вернуть его не представляется возможным. Вместе с Юрием они провожают его глазами. Затем, едва человек успевает кинуть на зверя сердитый, растерянный и чрезвычайно обеспокоенный взгляд, как почти сразу следом они оказываются плотно окольцованы толпой охотников. Варвары довольно скалят жёлтые зубы в злобных, не предвещающих ничего хорошего ухмылках. Ничего хорошего им и не светит — они остались без своего единственного оружия, вдвоём против десятка врагов. — Глупый медведь, — слышит Белый голос Юрия, в котором нет ни гнева, ни досады — только усталость. И ещё — что-то тёплое, как одеяло по ночам в его ногах. Белый думает недолго: придерживая здоровой лапой раненую, он сразу занимает оборонительную позицию. Он напускает на себя настолько грозный вид, на какой только способен, хотя сердце его бешено колотится от дикого животного страха. Страха зверя, загнанного в угол. Но Белый уже всё решил: он не будет ни сдаваться, ни сбегать, как хотел того Юрий. Он будет драться до конца. Он будет кусаться и царапаться, бить, грызть, впиваться во все незащищённые места и рвать, рвать, рвать. Потому что он — Белый медведь, опасный северный хищник. Бояться должен не он — бояться должны его. И он сделает всё, чтобы защитить и себя, и человека. Ему так повезло найти его на этом бескрайнем, равнодушном севере, и он не собирается так просто его отдавать. Белый выступает вперёд и даже готовится зарычать, когда понимает вдруг, что охотники перестали наступать на них, загоняя всё дальше в свою ловушку. Они застыли на местах, и их глаза теперь почему-то направлены не на него, а на человека. На их грубых, обветренных лицах проступает тревога и испуг. Белый поднимает голову, чтобы тоже посмотреть, и понимает, почему. Юрию не нужно оружие; ему даже не нужно ничего говорить: достаточно лишь тяжёлого тёмного взгляда, разворота могучих плеч, свирепо раздувающихся ноздрей. Повисает длинная, пугающая тишина, в которой появляется что-то, что приводит их врагов в первобытный ужас, а Белого — в неописуемый, великолепный восторг. Он чувствует это; это чувствуют и охотники, и даже притихшие внезапно у своих упряжек псы. В тот момент им всем становится ясна одна простая, незамысловатая и очень важная истина: Белый — это медведь Юрия. А Юрий — его человек. И тот, кому взбредёт в голову оспорить эту истину, даже загнав их в западню и обезоружив, рискует очень дорого за это поплатиться. Браконьеры не спешат проверять это молчаливое заявление. Не сговариваясь, один за другим они плюются, громко выругиваются и, развернувшись, возвращаются к своим саням, около которых жалостливо скулят собаки. Они уезжают. Только когда их удаляющиеся спины начинают одна за другой растворяться где-то вдалеке, Юрий позволяет себе устало вздохнуть и опустить плечи. Лицо его разглаживается, а сам он весь вдруг делается как будто меньше, хрупче. Не глядя на зверя, он направляется к брошенному в отдалении заглохшему снегоходу. Белый не сходит с места. Внезапный восторг, только что бушевавший у него внутри радостной снежной бурей, так же внезапно сменяется сомнением и новым страхом. Несмотря на облегчение от того, что смертельная опасность для них миновала, как никогда чётко Белый осознаёт: только что он уже второй раз ослушался человека. И при этом он был в таком шоке, что даже не помнит, о чём человек говорил ему перед тем, как отколоть льдину. Наверное, как раз о том, чему он и пошёл наперекор. Свежи и воспоминания о ссоре, из-за которой всё это произошло. О ярости человека и его собственной непростительной ошибке. После всего того, что он сегодня натворил — захочет ли вообще Юрий снова забрать его с собой? Что, если он даже не пожелает его больше видеть? Он отчаянно пытается сдержать слёзы, которые снова наворачиваются на глаза. Многострадальная лапа болезненно ноет, и зверь чувствует себя измотанным и очень, очень несчастным. Юрий вдруг останавливается, а затем, обернувшись, сурово интересуется: — Белый идёт домой? Потоптавшись в смятении на месте, Белый нерешительно делает шаг, затем ещё, и ещё. А затем быстро догоняет человека. Несмелая радость и надежда переполняют всё его существо. Юрий садит его на нос снегохода и осматривает рану на лапе, неодобрительно ворча и качая головой. Затем он обрабатывает её с помощью походной аптечки, которую всегда носит с собой (Белый мужественно терпит безжалостное щипание спирта), и, потратив полчаса на ремонт заглохшего мотора, в надвигающихся сумерках они наконец уезжают. В дороге, высунувшись из тулупа, куда засунул его Юрий, греясь в тепле его тела и чувствуя, как морозный воздух покусывает нос, Белый украдкой поглядывет на человека. Тот сосредоточенно ведёт снегоход впотьмах и не обращает на зверёныша никакого внимания. Человек большой, как гора, и тёплый, как солнце — то солнце, о котором Белый знает только из книжек да из его рассказов. Ледяной ветер развевает его снежно-седую бороду. Он везёт их обратно домой. Белый не смеет поверить в своё счастье.***
Той ночью начинается вьюга. Она сотрясает тонкие стены их нехитрого жилища, и несмотря на то, что они — внутри, Белому всё равно кажется, что морозный ветер с мелкими острыми снежинками пробирает его до костей. Вопреки своей усталости после этого странного, насыщенного дня, он не может заснуть. В завываниях метели, гуляющей снаружи, ему слышится волчий вой — вой больших, жутких, жестоких полярных волков. Он не раз видел их издалека и наблюдал, как однажды Юрий выходил наружу с ружьем, чтобы отогнать их от палатки. Очень глупо бояться волков, пытается убедить себя Белый. Ведь сегодня он не боялся — почти не боялся — врагов куда страшнее… Словно напоминанием о злобных охотниках в свисте ветра за стенами ему тут же чудится лай собак, подстёгиваемых резкими грубыми выкриками. Белый непроизвольно жмётся плотнее к ногам человека. Призрачный лай пропадает так же внезапно, как и появился, но он всё равно дрожит и никак не может заставить себя перестать. Конечно, Юрий чувствует его дрожь. И конечно, знает, что служит ей причиной. — Они не сунутся сюда, — раздаётся в темноте его густой, успокаивающий голос. Белый не уверен, про кого он говорит: про волков или про охотников. Наверное, про всех сразу. После того, как он услышал голос Юрия, ему ненадолго становится спокойнее. Но когда он снова пытается заснуть, из подступающей дрёмы его безжалостно вырывает очередной порыв ветра. В этот раз он такой громкий и резкий, что напоминает вопль или боевой клич. Белый распахивает глаза, зачем-то оглядывается по сторонам, но в темноте всё равно ничегошеньки не видно. А потом он не выдерживает и медленно, осторожно крадётся вдоль края одеяла в сторону изголовья кровати. Ноги — это, конечно, хорошо, но его тянет выше — к голове, рукам или хотя бы бедру. Полуосознанный, почти необъяснимый инстинкт ведёт его туда. Туда, где безопаснее, спокойнее, теплее. Ещё ближе к человеку. Его останавливает недовольное полуворчание-полурычание. — Юрий говорил: спать только в ногах, — грозно произносят в темноте. Белый стыдливо отворачивается и нехотя ползёт обратно. Однако через секунду ему на спину опускается тяжелая рука и подгребает к широкому тёплому боку. — Не ворочаться. Не брыкаться. Не сопеть, — бормочет Юрий. Голос у него уже снова сонный; он постепенно затихает. Так же затихает снаружи далёкий вой вьюги, напоминающий то ли вой волков, то ли лай охотничьих псов, — словно его и не было вовсе. Белый сворачивается под боком у человека и с блаженством засовывает свой нос под шершавую ладонь. Ладонь пахнет деревом, немного — машинным маслом, едой и мылом. Родной, замечательный запах. Как здорово, что они помирились. Как здорово, что он спрыгнул с отколотой льдины и никуда не уплыл. Белому не дано узнать, что ждало бы его по ту сторону океана. Может быть, он нашёл бы там что-то прекрасное и удивительное, а может быть — встретил бы свою погибель. Что бы это ни было, Белый ни капельки не жалеет. — Мокрый, — вздыхает Юрий сквозь одолевающий его сон. Мягко, почти ласково, и очень устало. «Мокрый» — это он про нос, понимает Белый. Но руку Юрий не убирает. Только поглаживает машинально между крохотных ушек большим пальцем, и под эту усыплящую, грубоватую, но бережную ласку Белый, наконец, засыпает. Разбитую фоторамку Юрий больше не прячет в большом сундуке. Её и деревянную лошадку следующим утром он ставит на тумбочку у кровати, но ничего не рассказывает медвежонку про тех, чьи лица улыбаются со старой фотографии: ни сейчас, ни потом. Он не рассказывает ни о веснушчатой девчушке, ни о миловидной улыбчивой женщине, ни о черноволосом и чернобровом мужчине, обнимающем их двоих. Лишь иногда он садится на край кровати да смотрит на них с тоской, тяжело и печально вздыхая. В такие моменты Белый подбирается к нему и устраивается рядом, уютно прижавшись к бедру. Он ничего не спрашивает у Юрия, но знает отчего-то: больше тот его не прогонит за то, что он тоже смотрит на них. И когда тяжёлая ладонь опускается ему между ушей, Белый чувствует, как тоска человека постепенно отступает. Белый готов прогонять её вот так всегда, — так же, как Юрий прогоняет волков от их жилища или как они вместе прогнали браконьеров. А вместо разговоров о людях на фото Юрий, помимо их обычных занятий, учит Белого обращаться с деревом: не просто рубить брёвна топором, а стругать и пилить, вырезать и шлифовать. Вскоре в палатке появляется новый крепкий стол взамен расколотому им в порыве гнева, новые стулья и шкаф. Ещё появляется этажерка и много маленьких резных фигурок на ней. Среди них есть и маленький деревянный Юрий, и даже деревянный Белый. Деревянные Человек и Медведь — одинакового размера.