Мактуб - ибо предначертано

В первую из зимних ночей, в белокаменном дворце с башней, точившей шпиль о ночное небо, ходила и не спала красивая, нестарая ещё женщина. Лунный свет озарял комнату, по которой ходила она от стены до стены, и лишь шуршание туфель о ворс напольных ковров нарушало тишину. Ледяной воздух — о, этот год предвещал быть холодным, — просачивался в окно, открытое настежь, отдавал разгоряченному телу свой безмятежный холод, забирая взамен из комнаты душную вязь благовоний. Голова у неё шла кругом — её пьянило, кружило чувство, которое было слаще всего, что знала Сафие-султан в своей жизни: чувство победы. Его испытала она, стояла у ложа своего почившего Мурада, это чувство переполняло её, когда наблюдала за сыном через решетку, но ныне, когда шла она, продуваемыми сквозняком коридорами дворца, оно, это чувство, стало таким сильным, что земля плыла под ногами и темнело в сознании. Ни одной мысли не было у неё в голове, кроме огромного и могучего «ПОБЕДИЛА», когда она спустилась широкой парадной лестницей вниз, прошла мимо стражей и вышла во двор, где ветер обдал её пылающее лицо. Мертвец не был ни блестящим воином, ни талантливым правителем, ни хотя бы рачительным хозяином. На своё счастье, тридцать лет назад он встретил прекрасную рабыню, гибкую, вкрадчивую, хищную, как египетская кошка, — и столь же мудрую; достаточно мудрую, чтобы притвориться глупой и этим развеять последние сомнения юного шехзаде. Она стала его любимицей и оставалась ею все эти годы, не уступив место ни одной из более юных и даже более прелестных фавориток. И все эти годы её советы, предостережения и подсказки позволяли править мирно и славно, беря наибольшую выгоду от друзей и никогда не уступая врагам. Но вот мучитель, оскорбитель отправился в райские сады к чарующим гуриям, а кто есть она? Женщина, рожающая детей, наследников. При этой мысли остановилась, обхватив дрожащие плечи. Казалось бы, пронеслась черная туча, закрывавшая жизнь! Чувствует себя теперь сильной и смелой, она даже похорошела, распрямившись духовно и видя во взглядах, обращенных на нее, непривычное заискивание и почтение. Мать Падишаха, Валиде! Сильная рука должна была сейчас подхватить знамя Пророка, сильный голос должен был прозвучать над головами правоверных. Ах, лютый нрав делал все надежды тщетными. Ей стоило немалого труда усмирять его буйный нрав, и ещё большего — продолжать удерживать этот нрав на коротком поводке. Казнь сама по себе мало его интересовала. Дело это казалось ему простым, не требующим ума. Пытки ему были более по душе. Сыск заставлял раскидывать умом, копаться в догадках, читать в стоне, плаче, причитании, в обезумевших глазах пытаемого недосказанное им, скрытое, но самое нужное. В ней говорила и жила королева, ибо матери внутри ее выжигали сердце. Он-де и провидел измену, он-де и отдал приказ своевременно взять младших братьев. Слышала, как мелко стучат их зубы, слышала, как каждый их вздох оканчивается тонким свистом, который вот-вот перейдет в рыдание. Ощущала их боль, их стыд и их страх. Палачи не остановились. Они решили довести дело до конца. Завязали грубые петли, будто ведра воды из колодца, подтянули и набросили петлю каждому. Мальчики бились на веревках, их рты открывались без звука. Словно тигрица, запертая в тесной яме, и сжимала зубы, словно тигрица, и низкий, звериный рык вырывался из её горла время от времени, когда она останавливалась и кидала на улицу взгляд, помутневший от горя и гнева. Она неустанно твердила себе, что это дурно, что не должно было выделять одних детей меж других. И всё же из всех своих детей, живых и умерших, Мехмед был ей, пожалуй, наименее мил, даром что так походил на неё саму. Порой ей казалось, что именно в этой схожести и кроется странная причина её раздражительности, почти неприязни к нему. — Негодяй! — стонала, пав лицом к ложу и в бессильной ненависти. — Как ты мог, как посмел, негодяй, как ты только посмел! Раздери Шайтан на тысячу клочков твою жалкую, трусливую душу! — О, госпожа… — простонал евнух и больше не сказал ничего — все речи были сказаны и все слёзы выплаканы, когда он помогал раздеваться, облачая в красиво вышитую домашнюю тунику. Ее светлые волосы пропитали маслом и украсили жемчугом, затем прихватили с одной стороны бриллиантовой заколкой. Обвели сурьмой, брови соединили одной линией при помощи туши, губы покрыли точками киновари. Предлагали кофе и шербет, но жестом дала знак, что ни пить, ни есть не будет. Могла бы ответить, что с самого начала предвидела это что, была плодовита и родила сыновей, а также несколько дочерей, столь же красивых, как мать, но, к счастью, гораздо более глупых, всегда знала, что настанет такой день — такая ночь, — когда она проклянёт старшего, но не могла сказать ни слова — щипало и скребло, а в висках по-прежнему били колокола. До рассвета не спала, лишь слушала успокоившееся дыхание. А утром встала и вновь была Сафие-султан, госпожой и ни одной тени и ни одной складки не прибавилось в лице её за эту бессонную ночь. То был день её триумфа, день, когда она окончательно подводила черту под давнишней враждой с теми, кто оспаривал её право на власть; день, когда призывала своих врагов к себе и прощала их с безграничной милостью победителя. После всех своих одиноких и непонятных им игр, знала империю так, что могла бы и с закрытыми глазами обойти каждый уголок. Не ждала для себя бесславной участи бесправной старухи, алкала для себя иной судьбы. Она попросила передать властелину, что сей же час явится на его зов, и потратила ещё одну минуту, чтобы оглядеть своё отражение в до блеску начищенной медной пластине. Странно, что ей захотелось этого именно теперь, ведь в последние дни ей было по большей части всё равно, как она выглядит. Отражение, впрочем, польстило ей, показав стройную и ухоженную. Мехмед был растрёпан, словно дал физический выход своей злобе, и стоял у камина, разглядывая — похоже, не в первый раз — какое-то письмо, когда поклонилась ему. Взглянул мутной тьмой, не снизойдя даже до приветствия, резко протянул письмо. — Читайте. Грамота составлена в официальных, тяжеловесных и значительных выражениях. Однако в нём проскальзывали и живые, даже мягкие нотки, выдававшие большое личное участие русов к положению их государств. Сим посланием уведомляли, что со всем тщанием изучили вопрос о мире и нашли его не лишённым здравого смысла. Правда, в знак добрых намерений хотели бы видеть у себя родича Османской крови, не больше и не меньше. Очи её сверкали, и единственный полувздох, который она издала был гневом, а не страхом. И как взять в толк, отчего Повелитель, ещё год назад изъявлявший истовую ненависть к христианам, с которыми невозможно наладить диалог, теперь проявляет такую замороженную, узколобую нерешительность. Дипломатия провалилась; не пора ли было снова взяться за меч, хотя бы для спасения чести Династии? Но не делал этого. Он не делал вообще ничего, плыл по течению, будто не видя, что оно несёт его к жерлу водоворота. У Сафие шевельнулось подозрение, страшное в своей нелепости, даже глупости; но оно лишь окрепло, когда поняв наконец, что нарушает приличия, изъявил желание поставить ее в известность: —Вы знаете, что моего брата Коркута привезли в Стамбул позже других, и он еще жив. И отправится в славянам…если не замерзнет. Госпожа вскрикнула. Никто не услышал её крика — ибо она кричала молча. Изумлённая тишина повисла над залой, ибо, действительно, никак нельзя было счесть обдуманным выбором. Понимала, что выжидает время, чем бороться с русами, — и утихомирятся сами, пока будет им с улыбкой поддакивать. Он наиграется с ними, надивиться на них, наглумится над ними вволю, сколько будет угодно его пакостливой душонке. А потом убьёт, и головы их на крепостной стене станут лучшим свидетельством того, чей Бог сильнее и чьи рабы служат ему более верно. Но… но ради этой прихоти нарушить закон Фатиха, подвергать себя опасности самим бытием иного отпрыска мужского пола?! Коркут… О, да, его родила европейка, настолько неуступчивая, что в гареме диву давались. Несмотря на всю свою власть, Мурад не смог справиться с этой полячкой, которую он по-настоящему возжелал. Всякий раз, когда он приглашал ее к себе в постель, та находила предлог, чтобы не прийти. Чем чаще отказывалась, тем больше желал ее. Падишах слал ей письмо за письмом, одно страстнее другого. Каждый день в течение двух месяцев он справлялся у хранителя покоев, согласилась ли она, а новости каждый раз приходили все хуже. Наконец, устал и не смеялся. Его лицо было бледно, на лбу вздулась жила. Он мял девушку так; что кости хрустели, но та продолжала отбиваться от него. Удивительно, совсем не обрадовалась, что понесла с первого раза. Бедняжка вся позеленела и лежала неподвижно, и, хотя она была прикрыта одеялами. Измученная лихорадкой и тошнотой, она не могла ни говорить, ни даже кивнуть. Сафие никогда не интересовалась этим, ныне уже, юношей. Некоторым на роду так написано, не первый и не последний обреченный. Премногих умертвили дикими способами. Ах, все изменилось, притухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы! И если сейчас не отыщет способа затоптать искру, та разрастётся в пламя, в котором погибнут они все. Помнится, было время, когда ему снилась крутая лестница. С величайшей осторожностью поднявшись высоко-высоко, вдруг ощущал, что ступеньки колеблются под ногами. В следующее мгновение лестница складывалась, словно гармошка, и Коркут повисал в воздухе, понимая, что сейчас грянется оземь. Само падение не снилось никогда — успевал проснуться, задыхаясь от страха, в ледяном поту. Вот в этом состоянии — еще не свершившегося падения — он находился постоянно. Теперь мучения настоящего переставали существовать. Кончено. В непонятном порыве прижал руку к горлу, словно пытаясь ослабить удавку. От страшного толчка изнутри глаза распахнулись и остались открыты. Чудилось, зрачки пошли вниз, словно голова пыталась посмотреть на саму себя Не было способа сосредоточиться: подступали видения детства… плескалась холодная вода снов… всплывали тени прежде бывших надежд — мгновение-другое казалось важным припомнить, что ж это была за надежда, откуда? зачем?.. Но нет… только тень. И вот уже она искажалась, свиваясь в нечто иное, недоступное. Яростный, адский огонь пылал в крови, казалось, от невыносимого, смертельного жара плавятся кости, лопаются вены, запекается горло. Еще видел, слышал… он осязал, чувствовал на губах. Показалось, будто в этот момент за скрюченной спиной с отчаянным, гибельным звоном разбился и рассыпался фонтаном острых осколков хрупкий хрустальный замок, старательно сложенный из наивных надежд и мечтаний. Свет луны проходил сквозь разноцветное стекло на окне, призрачно терялся в глубине комнаты, лишь подчеркивая тьму, которая до рассвета поселилась в каждом углу. Азраил, вестник смерти, стоял во весь свой огромный рост, и несчастный мог разглядеть Его. Издал последний хрип, хрип умирающего страшно и жестоко, ногтями деря пол. Смертельная бледность растеклась по челу и сползала на выю, синевой покрывая уста… Доносилось нежное журчание бегущей воды где-то неподалеку, тихий ропот, пронзительные трели птиц… Знакомые звуки звучали неуловимо по-иному — четче, яснее, напряженнее. Они, словно свежие масляные краски, рисовали то, что мог бы увидеть, подняв веки. В каком-то лениво-мертвом состоянии не хотелось двигаться. Иной раз до такой степени все становилось безразлично, что хотелось уснуть вечным сном, только бы не суетиться больше… Но несмотря на это детское, упрямое отрицание чувствовал, как жизнь вытекает, словно вода из разбитого кувшина, и трудно ее уловить. Это было непереносимо страшно — так страшно, что надо бы вопить от ужаса, отчаянно и дико вырываться — но в то же время странно притягательно… Он закашлялся, сипя, выплевывая нутро, так. дышать… Удивленный, смотрел на позолоченную деревянную решетку, яркий, покрытый глазурью кафель, скульптурные фонтаны, изящные мавританские арки, посеребренные венецианские зеркала и огромные китайские вазы из фарфора. Потолок, замысловато разрисованный и окаймленный позолоченными каллиграфическими письменами, даже в мыслях невероятно допустить, что такое могло бы случиться. Топкапы… Аллах велик! Спустя мгновение лекарь достал из мантии небольшой флакон и помазал ему лоб. Встав на колени, с радостью заявил: — Шехзаде… Это чудо, чудо! Велел себе подняться. Никто не обязывал принца к этому, наоборот, слуги и учителя охали, молили поберечься, но считал унизительной свою хворь. Подрубленный в шею, затруднялся гласом выразить свой протест, однако, неистовой силой упирался в подлокотники: он поднимался на ноги. Догадывался, что рано или поздно состоится серьезный разговор. В самом деле — время недомолвок чрезмерно затянулось, хватит ходить вокруг да около, пора переходить прямо к делу. Скорее на небе взойдут два Солнца, чем Мехмед потерпел бы его рядом с собой. Если только… Заложничество в далекой Московии! Все царства мира вызывали у него лишь ярость и боль. Коркут выпрямился, отняв руки от головы. Был ещё один удар, и мужество, с которым встретил поражение, было мужеством безысходности, приходящим, когда уже нечего терять.