Мактуб - ибо предначертано

Крымское ханство было последним знакомым ему местом. Из-за дальней горы всходило солнце, и поэтому гора эта казалась малиновой, а над ней словно растеклось расплавленное золото. Малиновые и золотые отблески играли на стенах башен, и оттого весь город казался необычным, сказочным. Крепостные стены тянулись по скалистому склону горы и оканчивались огромной башней с въездными воротами. Но при всем желании, это сокровенное гнездо воинского разбоя никогда не будет равным Стамбулу, высеченному из прозрачного фарфора и стоящему у аметистового моря, как и в деревенском пастушке не зазвучит порода, благородство, что куется веками, приобретает себе славу, и память о ней сохраняется в потомстве. Едва ли не четверть часа его водили бесчисленным множеством запутанных коридоров, круто вздымавшихся лестниц, маленьких, совершенно узких внутренних двориков с бойко бьющими фонтанчиками, и террасами, так густо усаженными растительностью, что за ней почти не было видно неба. Возле каждой двери стояла стража, и всюду толпились тучные, низкорослые люди в тяжёлых чалмах, укутанные в цветастые многослойные одежды. Все они останавливались и шептались, на Коркута, когда его проводили мимо, а он выпрямлял спину сильнее и вскидывал голову, не удостаивая татар взглядом. Он надеялся, никто из них не знает о том, как проводил последние дни. Шикают на него и тыкают пальцами, как на зверя в клетке — истинно служащий заветам Пророка, разумеется скорее испустит дух, чем опустится на колено перед западным владыкой. Грех невольный простителен, но смертен грех, совершенный по умыслу или от робости души. Аллах милостив, но все же допустил, что дом его наместника на земле был покрыт черным позором! Да, все это называлось очень торжественно и героически, но едва ли способно утешить приговоренного, когда его уже ведут, и черная полоса веревки перечеркивает небо, когда гордость, воля, храбрость — все умирает, корчится в агонии, и он в безумном исступлении вырывается из рук палача, захлебываясь мольбами о спасении, о милости, отрекаясь от друзей, от любимых, от самого себя — только бы остаться еще хоть на миг… Был зол как сто джинов — сам не зная, на кого больше, на Падишаха или крымцев. Однако страсть улеглась, и, похоже, начинал понимать, какую ошибку совершил. Так требовало его чувство справедливости и оскорбленная гордость: даже перед лицом врагов он боялся запятнать себя подозрением в слабости. Он юн еще был, этот шехзаде, совсем юн и неопытен, но увидел вдруг c болезненной ясностью, что сам продался за высокую цену: жить, все ради этого! Терпи, за твое терпение плачено…Засыпал под открытым небом — так было безопаснее, и, если случалась безоблачная ночь, он долго не мог уснуть, всё вглядывался в загадочную темноту южного неба, в яркие мерцающие, похожие на украшения, подвешенные на золотых нитях, звёзды и мучился вопросами: под какой из них родился, какие звёзды счастливые, а какие — злые? Почему он, а не другие братья ? Вопреки тому, что почти двести лет русские посещали Восток и получали грамоту на свое правление, вопреки тому, что, возвращаясь, рассказывали, а монахи — записывали множество странных, страшных и чудесных сказаний, — вопреки всему этому москвитяне ничего не знали о тех, кого скопом именовали «basurmani», смешивая воедино суннитов и шиитов, арабов и турок, тунисцев и египтян и многократно искривляли пересказами. Дело было в том, что ни один из тех, кто рассказывал об алчности, жестокости, жадности и звериной натуре, не видел ни одного из них вблизи, не говорил с ними. А те, кто видел и говорил, были пленными, несчастья изувечили их разум, клейма – тела. Удачливые возвращались назад, в православный мир, груженные многократ усилившимися предрассудками и ненавистью. Они видели черную злобу и думали, что познали ислам. В таком ключе упреждал его паша Golitsin, особа, приближенная к дворам обоих государств. Его фигура, лицо были такого рода, что как бы он ни одевался, его нельзя было смешать с толпою. Он был довольно высокого роста и полон. Вокруг большого, прекрасной формы лба поредели и поседели мягкие волосы, но в искренних голубых очах, в свежем цвете и улыбке было много жизни, крепости и здоровья. В минуты внутреннего довольства поражал откровенной добротой и необыкновенной привлекательностью. Именно этот вельможа переговоры с султаном. Владения империи ранее шли к пустыням Сирии, Египта и Аравии до самого Адена], но после завоевания Балканского полуострова, Румелии, Венгрии и Греции пришлось заплатить большую цену: война ослабила империю, и та оказалась в огромных долгах. Коркут испытывал то-то похожее на благодарность, советы непрестанно лились из уст этого почтенного старца, когда время от времени оборачивался, переводя какое-нибудь загадочное выражение. Учения паши оказались толковы — увидел темное облако, выступившее из ночи на той стороне реки и быстро придвигавшееся теперь к путешественникам. Разбойники, шкалы степей, где каждый голодранец приобретал себе лошадь и штаны, а во главе банды оказывался руководитель, они, вооружившись клинками и иным оружием, грабили и разрушали, нанося оскорбления труженикам и землепашцам. Подобные бесчинства случались и на его родине, страдали от негодяев-мятежников. И не ошибся: препятствовать или удержать от битвы, охранять не стали, ибо горек тот день, когда осеняет блажь покоя и мира. Воин — не женщина, в суровых радостях должно ему находить свой путь. Стоит лишь протянуть руку и опустить ятаган, чтобы он испил крови. Его охватила жажда действия, столь неудержимая, сколь и беспечная в данных обстоятельствах. Одновременно творец и разрушитель, обманщик и жертва своего обмана. Паника приходит тогда, когда настает ужас; а ужас — там, где нет веры. Исхитрился, уходя, от тяжеленого тупого удара поперек спины. Справится с боем не хуже любого иного — и ринулся в самый омут. Слышал, как Golitsin что-то кричит ему — должно быть, велит вернуться, — не собирался стоять и давать попустительство злодеям. Клубилась пыль, слышались крики и звон стали: полным ходом шло сражение. Ветер трепал его мокрые волосы, одежда липла. Вода шехзаде была по пояс, утопал в грязи, но продолжал атаку, хотя и так неуверенно. Южные границы Руси походили на паутину, сплетенную из многих лесных завалов, засек, острогов и отдельных гарнизонов. Невообразимый переполох стоял, стегал почем зря, отцы носились по хоромам так, как будто бежали от пожара; поторапливали и прихорашивали девиц, поправляли на них душегрейки и сарафаны. Едет к царю какой-то еретик отпетый, то ли просто волхв, то ли сущий дьявол во плоти, ест детей, забирая силу у семи поколений их предков, носитель зла, невольно ахали – как сама сыра земля, звери в лесах, птицы в небесах, рыбы в водах его приемлют. Не столь древний город как владения Османов, Москва все же распростерлась на многие расстояния, очаровывая гостей своей красотой. И все, все здесь было из дерева! В некоторой прострации глядел вниз, на закопченные крыши, на покрытую очищающим снегом кровлю, на дымящие трубы, на узкие, изогнутые, засыпанные снегом улицы. У реки давно уже выстроилась целая сеть таких домов и прочих зданий, которые выдерживали как пожар за пожаром, так и самые страшные татарские набеги. Принца восхищало, что люди могут так жить, что даже холод не вынуждает их построить более долговечное и более надежное укрытие, но в этом месте, как думалось, так было всегда, голодных, жестокие зимы лишали их слишком многого, а короткая весна и лето приносили им слишком мало, и в результате стойкость превратилась в высшую добродетель. Даже королевский дворец был выстроен из бревен и украшен яркой резьбой. Лишь крепость, что охраняла город и центральный храм, подавляющий все округ. Русские считают его наместником константинопольской Софии, ныне самой большой мечети. Густая белая вуаль расступилась, приоткрыв далекий, тайный город, черный, блестящий, словно разогретый кострами. В воздухе неслись мужские бормотания, возгласы женщин, на руках у матерей кричали младенцы, и все эти люди: богатые и бедные, знатные горожане и простолюдины были ему странны. Обрушилось огромное скопление мыслей и слов, словно осыпали ударами. Кто ты – ангел, дьявол, ночной гость, ужас тьмы? Плохо помнил это день. Его трясло, било с первых же дней недуга, уткнувшись лицом в гриву — он внезапно понял, что силы совершенно его оставили. Не знал, кого должен благодарить за это: речную ли воду, в которой проявлял себе героем, или мутную жижу, что подсунул ему лекарь, присланный к на второй или третий день пути. Цедил благодарности лекарю, да и что толку, тот все равно бы не понял, ведь наверняка не говорил по-турецки или арабски. Лекарь, впрочем, не ждал ничего и ушел, едва закончив свое дело. Скрежетал зубами в лихорадке, и провел бессонную ночь, ворочаясь с боку на бок. Она донимала его всю дорогу, особенно сильно мучая на исходе дня, после десяти часов непрерывного марша, но эту муку можно было терпеть. Улыбнулся паше обветренными, истончившимися губами, а потом сказал, что страдания его вполне терпимы. И ты не кусаешься – набирал полные ладони восхитительного мягкого, холодного снега. Боярин Федор Захарьин провел рукой по лицу, перевел дух. Наверное, для кого-то постороннего это прозвучало бы нелепо, даже дико, однако же испытывал что-то вроде облегчения. Столько боялись, пужались, и вот…народ валил валом, разгоряченные любопытством… С ума сойти, что за зрелище! О приезде царевича известно было еще загодя. Дворцовый дьяк в сопровождении двух стрельцов, принес эти и иные новости, лишь отошла поздняя обедня. Господи, это надо же – измыслить такое, в терем свой приказано ввести, хранить как зеницу ока! Отвел глаза. Фигура его казалась добродушной, но за внешней покладистостью скрывается натура честолюбивая, тщеславная. Известно – коли идешь при дворе служить, забудь о жалости и человечности, истинной подоплеки происходящего, а иначе распрощаться с головой немудрено. Все, все это – шурин Борис, с его кознями, глумством, лисьими хитростями, ложью, нарочно выписал еретика из заморской державы, взял да и наслал на русскую землю магометанина. И слепому ясно: государь юродив, чист словно хрусталь и на уловки купается. С султаном велись милостивые беседы, в ходе которых изощрялись: «Так, помня житье предков наших, их поругань нелестную, хотим с тобою быть в любви и в крестном целованье, и если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в приязни, то немедля пришли сродника своего в залог». — Приуныл, приуныл, Федор Никитич… Ну не стой столбом, речь надо держать. Вздрогнул: ему явственно послышался вкрадчивый скрипучий голос. А вот кстати о Шуйском… Вернее, кстати о предательстве. На нем словно бы клеймо горит! Весь жизненный путь его — лишь череда предательств. Сначала входил в скопище боярское, кое требовало от самодержца развода с неплодной Ириною. Но братом царицы был Годунов, ее пострижение означало прежде всего его отставку, а значит, бояре потерпели поражение и были подвергнуты опале. В отличие от сосланных сообщников Шуйский довольно скоро воротился и даже вновь подполз к подножию трона. А уж ныне таким соловьем пели оба. Эхо немых боярских проклятий выделялся всем, разодет в шелка, уместные в Блистательной Порте, о которой ходили фантастические слухи. Можно было без сомнения сказать, что в его жилах течет европейская кровь, чтобы так изваять линии и придать коже изумительно серый оттенок. Ястребиный нос, дерзкие уста отмечали тихое достоинство. Кошачий зрачок в темном обводе трепещущих век с длинными ресницами под широким размахом черных бровей. Под алым бархатом видны ровные белые зубы. Щеки обнаружили глубокие ямочки у рта, вместо глаз синие бездонные впадины, отчего мерещилось, будто бы отрок смотрит пристальным немигающим взором. Он шагнул, сутуля плечи и, довольно хрупкого сложения, передвигался с естественной грациозностью. Дрожал в своем плаще, переминаясь с ноги на ногу, сугробы подтаяли, потекли и вода просочилась в сапоги тонкой работы, сдул снежинку и оглянулся на темные купола, выделявшиеся на фоне неба. Захарьин приблизился к опальному шехзаде и молвил с ложным участием: — Наияснейший королевич и приятель … да ты никак продрог на мартовском морозце. Раздет, разут, сердешный, не печешься о своем здоровьице. Охо-хо! Ну ничего, зато мы страсть как о тебе заботимся, если тебе вдруг занедужится, то нам горести оттого только прибавится. Ну пойдем-пойдем, угреем тебя… А, не понимаешь, не говоришь? Эй, стрельцы, возьмите голубя под белы рученьки! Коркут рухнул, лишившись тем самым последней вспышки неподвижных звезд. В висках пульсировало, болью отдаваясь в голове. Единственным другом сейчас был звук. Наверное, только он и останется до самого конца: мерзлой почвы, скота, грязной плоти, ила.. Различал, людей, одетых в дешевую черную шерсть, провонявшую застарелым потом и грязью, с длинными жидкими нечесаными бородами, слышал, как скрипят деревянные опоры, а когда прижимался к кладке стен, то ощущал, как раскачивается здание… Больше не коченел так, что дыхание застывало, но слишком плохо, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, чтобы вокруг разлилась спасительная прохлада... Хоть бы кто-нибудь открыл окна! Да, на улице стояла зима, но разве это могло иметь значение. Так хотелось, чтобы открыли окна! Жар не спадал, бредил ужасно, однако все-таки дремал, смутно сознавая, что лежит на широкой скамье, аккуратно укутанный в большую и тяжелую шубу. Заснул, прижимаясь к ней, не видя снов, не чувствуя страха.