Мактуб - ибо предначертано

Звон колокольный разносился по улицам Москвы, всюду замечалось необычное движение. Утро задалось светлое, теплое, безоблачное. Праздничный шум города сливался с ликованием природы, распустившейся во всей красоте своей и залившей столицу свежей, душистой зеленью фруктовых садов, густо разросшихся почти у каждого дома. Народ со всех концов стекался к церквям, по дорогам уже расположились пестрые ряды горожан, приготовившихся встречать ратников. В это время в город въезжала блестящая кавалькада, состоявшая из девяти всадников. Лихие, на диво выхоленные кони сверкали легкой, золоченой сбруей, дорогими седлами и яркими шелковыми кистями. Впереди, на вороном, лоснившемся и нервно вздрагивавшем жеребце, красовался статный молодой человек, глаза, широко открытые, сиявшие как звезды, остановились не мигая на одной далекой точке. Грудь дышала порывисто, и рука нервно и бессознательно сжимала рукоятку осыпанной дорогими каменьями сабли. Восторженные крики народа возобновились. Женщины и дети бросали свои букеты сирени и других душистых цветов. — Князь-воевода! День красный! Солнышко небесное! -- раздавалось кругом с восторгом и благоговением. И был пир на весь мир, вряд ли только в честь ханских послов, запросивших мира с Москвой, скорее для всего победного русского воинства, умеющего побеждать врагов и недругов. Принимая хвалу окружающих, Осман с невероятным достоинством и в то же время с вызовом посмотрел прямо в черные, горящие царские очи — я сделал, сделал это, о Повелитель, ты посылал на верную смерть, доверяя начальство, я же принес славу укротителя Орды, славу, которую не видел стольный град со времен дедов и прадедов. Доволен ли твое Величество? Годунов, торжества ради облачившийся в подбитый соболем охабень тяжелого охристо-желтого бархата, не гнувшегося от обилия золотой вышивки, и зеленые сафьяновые сапоги с загнутыми носами, саженные жемчугом, не говоря уж о расписной шапке, криво усмехнулся, молча исчисляя свои обиды. Все вокруг – и холопы, и дворяне, все! – заметили перемену в облике и деяниях некогда могущественного, спокойного и уверенного в себе вельможи, а сейчас с каждым днем все сильнее нервничающего, мечущегося. Не скоро уразумели просители, что времена изменились, и по целым дням напрасно толпились у постельного крыльца со своими челобитными, пока наконец не являлись слуги и не разгоняли их немилосердно палками. Однако острый вопрос, кого стоило бояться, что это за сила, не дававшая спать по ночам, требовал прямого ответа. Ведь прежде любимцем торговых людей был Федор Никитьевич Захарьин. А кто теперь? Власть ведь даже не в посулах и приносах. За серебро можно купить многое, за золото – еще больше, но не все. Ласковое слово для дружины, жалованье слугам, здесь городовые стены, там – белокаменные храмы, образа и книги, милостыня нищим и награда верным. Без всего не обрести уважения, а именно оно – основа всякой власти, без него некрепка броня, и тщетны посулы. Добрая слава на месте не лежит, худая по дорожке бежит. Спроси, в каком дому хозяин, Господа чтит и гостей привечает – зависть сожрет изнутри. А спроси, кто с домочадцами лается, у соседей поварешки взаймы просит и вернуть забывает, к тому ж и до чарочки охоч – живо назовут да всё в подробностях обскажут. И вот тут началась игра в кошки-мышки. Причем Годунов не всегда был уверен, что кошка именно он. Давно ли по колено в снегу, только что спешившись, на русскую землю ступил мальчишка-басурманин ? Вчерашний юнец, теперь он взрослый муж, за советом и решением которого будут приходить самые знатные, самые родовитые. Равный королям по происхождению, не желал быть игрушкой ни в чьих руках. Хотел править данной вотчиной, а может, и всем миром, всерьез и надолго, и у такого гордеца, конечно, должны были родиться сыновья, столь же непреклонные, никому не подвластные, жадные до жизни, как их отец, пресловутый Максим. Раньше за престол мечом и ядом сражались свои княжеские и боярские рода доморощенные, а по приказанию Василия Темного отравлен князь Дмитрий Шемяка, уже смещенный с престола, но представлявший все-таки для него опасность, Иван Васильевич не пощадил своих династических соперников за трон Старицких, даже тетку Ефросинью и троюродную пятилетнюю племянницу Марию… а ныне к внутренним боярским разборкам борьбы за стол подключился пришелец с Востока. «…И опасный, очень опасный и таинственный…», — подумал царь Борис, морщась, вспоминая речи речи на непонятном ему языке колдунов-астрологов, машущих, как мельница, крыльями длиннополой одежды, в экстазе или вдохновении. А выходило так: по предсказанию астрологов, не долго ему осталось, Иной придет, более молодой, из-за границы… или уже пришел? Была жалоба, больше похожая на донос от епископа Леонида. Много чего там, в доносе, на князя угличского было написано: о новых торговых законах, о том, что ввел у себя строгий распорядок дня для докладов бояр и дьяков, совещаний с приближенными советниками, для принятия решений по важным вопросам. Об удивительно коротких сроках возведения крепости, великолепном качестве строительства гонцы, тайно ездившие в Углич, доложили государю. «Такого не может быть, – всплеснул руками – как сумел все устроить?» Когда он услышал объяснение его верных холопов, лицо его посерело, длинную бороду – с благородной сединой – принялся выщипывать волосок за волоском. Годунов не был правоверным сторонником пролития крови, тем более безнаказанных убийств – он всегда знал, что Кто-то сверху за ним приглядывает, – посему он дал себе зарок, еще будучи правителем государства при Федоре Блаженном, расправляться со своими неблагодарными политическими соперниками с холодной головой и не прямолинейно. Не тупо же ставить басурманина, пусть и крещенного, «на правеж», отдавая его в руки мучителя-палача, или казнить. Годунов уже знал, что будет «потом»: обнаружат признаки измены, придерутся к какому-нибудь незначительному промаху, дождавшись очередного доноса. Этот промах не заставил себя ждать, донесли, донесли слуги верные, чье имя дочь аккуратная, нежная, скромная, резвая, но послушная, Ксения на оконце рисовала. Да и вспоминая поведение угличского князя, ясно ощущалось, что тяга у молодых взаимная, а потому царевна, для виду поломавшись уговорам няни, согласилась отписать тайную грамотку – будет, мол, ждать его в кремлевском саду. Поздно вечером, в тот же самый день, Максим вышел из своего дворца, выведав предварительно кое-что, наполнившее его тайной радостью. Его глаза сверкали, но в действиях решился быть более осторожным. Под плащом у него был потайной фонарь. Осман достал из кармана записку, показал ее старому сторожу, три раза преклонившемуся перед ним и взял у него ключ от садовой калитки. Нет, отправляясь на тайное свидание, он не корил себя, не метался подобно дикому зверю между молодецким желанием и грехом — в его жилах текла кровь Падишахов мира, более чем дающая право претендовать на что-либо. На его далекой, теперь, Родине, человек состоятельный, приведя имаму доказательства того, что может содержать гарем, мог иметь до четырех законных жен и столько рабынь, сколько позволяют ему средства. Обыкновенно первая выбиралась родителями, остальных жен, равно и одалисок, находили из привезенных на рынок грузинок, черкешенок и русинок. Здесь совершался этот торг женщинами и девушками. Цена за каждую доходила от двух до пяти тысяч пиастров: черные невольницы ценились дешевле. Слышал также, что случайная избранница может стать единственной, можно быть восхищенным ее умом, талантом и обаянием. Именно так он ощущал себя рядом с Ксенией. Шехзаде готов был бы предложить ей никах, как русский князь, рано или поздно, поведет под венец. И это намерение, которое он на этот раз надеялся привести в исполнение, радовало и вызывало в нем смех. — О, выгляни, выгляни в оконце, наполни мою душу блаженством! — восклицал, перебираясь через калитку. — Ты будешь моею! Теперь будущее улыбается мне, я буду стараться достичь почестей, чтобы приготовить тебе жизнь, достойную тебя, моя возлюбленная! Ты одна должна быть моей женой, так как вся моя любовь безраздельно принадлежит тебе. Конечно, где-то отдаленно он понимал, что так просто на Руси не вламываются мужи к девицам, особенно к птице такого полета как Годунова, и его противники с удовольствием используют, попадись им в руки свидетельство его ночных приключений, но жизнь в окружении людей, принадлежащих к различным религиям и конфессиям, убедила его в том, что не высшие силы, а сам человек принимает решения, опираясь на свою волю, силы и ум. Да и кого было бояться ? Шуйского ? Нет, своего сей подслеповатый, хитрый как лиса, алчущий крови как ворон, старец, добивался другими способами — а какими, подай чарку нищим в Угличе, дождись, пока у них развяжутся языки. Усмехнулся и одновременно почувствовал, как у него перехватывает горло. Полумрак наполнял сад. Наступало молчание ночи, лишь изредка с вершины дерева все тише и тише доносился замирающий голосок какой-нибудь птички. Шедший медленно, он вдруг остановился: бесплотный образ сказочной гурии принял форму: это она — страстный поклонник, готов был чем угодно поклясться — сидела на скамье невдалеке от него. Дрожа, закрыла руками глаза, ей стало страшно! В ее душе впитанное с молоком кормилицы послушание боролось с верой в обещания юноши. — Я чем-либо обидел тебя, госпожа ? — Ночь для любовников. Ночь для дураков. Про себя Осман выругался. Возможно, что сейчас прикажет себя забыть, потому и тянул так долго. Не получив отказа, можно было помечтать. Ксения зарумянилась. Она понимала, что вряд ли они будут много разговаривать. Гость беспокоил ее. Ей хотелось положить голову ему на грудь и послушать, как бьется его сердце, и в то же время должна была дать ему от ворот поворот, посоветовать взять себе боярышню. С этой мыслью она почувствовала облегчение, но почему-то пополам с непонятным желанием разрыдаться. Девушка сама не знала, как сказалось это слово. Оно вырвалось у нее бессознательно, помимо ее воли. Он кинулся к ней. Он обнял ее. Она припала к нему на плечо и не нашла в себе силы сопротивляться его поцелуям. В эту минуту они услышали приближающиеся шаги и голоса. — Сюда идут… Боже, сюда идут! — заметалась царевна, тонкими пальчиками придерживая его за кафтан. — Надо уходить, уходи, князь! Слегка наклонил голову, тень от крупного носа легла на его тонкие вишневые губы, и стало казаться, что они искривлены скептической ухмылкой. Смотрел из под нависающей на глаза длинной пряди. Но, когда заговорил, голос звучал спокойно: — И чего будут стоить мои клятвы ? Нет, если Всевышний позволит мне уйти отсюда… то только вместе с тобой! — сказал Осман, протягивая руку девушке, чтобы поднять ее со скамьи и увести за собой. Она внезапно вспыхнула и спрятала лицо в ладонях. Но уже через миг взгляд ее был тверд. Торопливо запихнула за пояс полы верхней одежды, собрав их вокруг бедер громоздкими складками. Путь, которым Максим явился в сад, теперь был закрыт для беглецов, оставались только верхние галереи. На словах хозяйка, а на деле узница своих покоев, она закопошилась почти в полной темноте, перебирая ключи на поясе. Наконец, найдя нужный, стала снимать его с кольца, но у нее ничего не получалось. Чертыхаясь, крутила ключ и так и этак, при этом все больше волнуясь и смущаясь, отчего позвякивание металлической связки отдавалось у нее в ушах, словно бой колоколов. Понимал, испугайся, отступись, он сейчас, когда все вскрылось — и лить слезы Ксении в сырой темнице. Даже свобода первых аристократок была для нее недоступной. И при мысли о том, что это чудное, нежное тело истязалось бы железом, начинало мутиться сознание и он сам желал быть теми кандалами, которые касались бы цветущей девичьей плоти ежедневно, ежечасно и ежеминутно. — Ты сможешь быть сейчас сильной, госпожа? — Подле тебя я все могу… — отвечала московская роза. Ее черные глаза на бледном лице казались особенно выразительными, рот был сжат в суровой решимости. — Тогда держись крепче! — посоветовал, принимая красавицу в свои объятия и делая рывок вперед на галереи. Но радоваться было рано, его отвлек свист металла вокруг. Ох, борода Пророка! — с каких это пор дозволяется стрелять из пищалей в государевом дворце? И вдруг бок тронула резкая боль, он тихо вскрикнул, невольно ослабил хватку. Беда? Да нет никакой беды, если прижать ее к себе, живую и невредимую, но у Ксении напротив округлились глаза, когда своими пальчиками тронула прореху на одеже. Его лицо окаменело, но уже вскоре он моргнул, одолевая темную пелену, глядел на нее со своей обычной усмешкой, как на безрассудное дитя. — Слишком глубока и опасна рана… — тихо говорила она, стараясь не обращать внимания на его взгляд. — Ты вытерпишь? — С христианским смирением! — вздохнул Максим. Строгая царевна вскипела. — Не зли меня, несчастный, иначе я сделаю тебе очень больно. Если хочешь, чтобы рука моя не дрогнула и я сделала все как должно, сомкни свои скверные уста. Сел, сползая по стене, упираясь руками в колени, чтобы прийти в себя, но и без того сознание его затуманилось, из носа и рта потекла жидкость, после чего стал хватать ртом воздух. В горле что-то клокотало, он кашлял и хрипел, но твердо знал — с таким милым лекарем обязательно выкарабкается. Дорого же он заплатил за свое легкомыслие! Много дней провёл в мрачном каземате, подвешенный на цепях, как кабанья туша, мечтая хоть о минуте покоя и сна. Но экзекуторы не давали даже краткой передышки, перечисляя все возможные грехи – ересь, черную магию, околдование царевны. Он знал, что для него нет спасения, так как ему придется искупить не только свою настоящую вину, тем, что сердцем не мог принять греческую веру, не чувствовал себя самим собой, православным князем Максимом, но и вину государственную. Жизнь всех турок находится в руках султана, но когда какой-нибудь высший сановник заслуживает смерти, то существует такое обыкновение: султан посылает провинившемуся красный шнурок, и получивший такой «подарок» должен сейчас же сам лишить себя жизни. Всякая другая вина могла бы еще быть прощена, но для нет ничего ужаснее мысли о том, что в окружении готовят заговор, что кто-то превосходит их. Недалеко от падишахов мира ушли и московские государи, поэтому все, что оставалось Осману, несмотря на свой истерзанный вид и положение пленника, держаться с достоинством: гордо вскинутая голова, презрение к победителям сковозь кровавый кашель. А что Ксения ? Она была Годунова, и это решало все.