Мактуб - ибо предначертано

Об отходе войска извещено ударом огромной пушки – только одним, от этого удара лихорадка забила дома. Молчание, наступившее потом, было еще ужаснее: так лежащему на смертном одре природа дает минутный отдых перед его кончиной. Ночь одела город и окрестности своим мраком, но скоро последняя заискрилась в тысячи огнях, словно богатый парчовый покров, который готовят на знатного мертвеца. Что делает несчастная, готовясь на вдовство, бессильная отнять своего родного, своего ненаглядного у врага всемогущего? Только рыдает и бьет себя в перси. Максим глядел на серебряный блеск реки и думал: «Вода окрасится алым, а течение унесёт тела погибших. Кому из нас суждено проснуться завтра живым?» Конь нехотя остановился и закусил удила. Ветер трепал шёлковое знамя и пригибал траву. Напротив, в чужом войске тоже развевались знамёна и на солнце блестели мечи, отбрасывая солнечные зайчики. Равнина казалась безбрежной. Река спокойно несла свои воды, и тишину нарушали лишь шум воды да пение птиц. Поймал себя на мысли о том, что спокойствие это не может, не должно быть ничем нарушено. Но воображение уже рисовало изрытую конскими копытами землю и мёртвых окровавленных людей, лежащих по обе стороны реки. Он встряхнул головой, чтобы прийти в себя. Думать об этом пристало женщинам, а мужчины были рождены, чтобы сражаться. Им владело странное чувство – его действия, его грамота к хану привели к убиению русских, мальчишкой, не знающим бремени ответственности, убеждал себя, что только так и можно было — лукавить, хитрить с противниками, да и со своими тоже, если выжить хочешь… А теперь сам вышел против Герая, окрутили в Москве и сделали ударным кулаком против своих братьев по вере, в которой родился и вырос. Когда государь объявил о своем решении назначить его командующим обороной, иные вельможи, ставя в укоризну происхождение, чуть ли не за кинжалы хватались, чтобы тут же, на дворе, горло себе от великого позора перерезать. «Вновь Орда на нас грядет!» — кричали старики. Ведь знали и Шуйские, и Захарьины, что партия Годуновых с их харизматичным предводителем – это государственники, пекущиеся о судьбе Русской державы, и все равно вставляли палки в колеса. Чутье не обмануло – Захарьины открыто и нагло, по всем меркам политического приличия, выступили против монарха, готовясь смести его с престола народными волниями и мятежами, не довольствуясь распространением злодейских, убийственных слухов, тайно начали готовить и собирать боеспособные отряды из своих рабов. Несколько отрядов были размещены на Дворе первого боярина. Максим лично посылал городскую стражу в дом Захарьиных – всего лишь проверить очередную торговую жалобу, придираясь к какому-нибудь незначительному промаху, а на деле, как и предполагал, для подавления мятежа. И все же, беседуя и принимая царские ласки, князь углеческий напряженно думал о свободе выбора: общества, государства, церкви. Доверяет ли власть – государственная, светская или церковная – единице, как песчинке общества, сделать свой выбор в пользу того или иного уклада, в пользу «природного» или «не природного» цезаря либо не доверяет, беря под жесткую опеку законами и ограничениями исповедания. В тех же политических играх бояре используют простых людей и учитетелей церкви, действующих «со своим Богом» в благовидных или неблаговидных целях. Твердо осознавал, что не прогнать крымцев было бы для него бесчестием, что любой шаг в сторону есть шаг к обвинению в предательстве и могиле. Страдало множество людей, которые искали убежища, не могли вместиться в келиях монастырских и не имели крова: больные, дети, родильницы лежали на дожде в холодную осень. С одобрения Повелителя употреблял все нужные меры для безопасности: запретил жителям толпиться на площадях, выходить ночью из домов, и везде усилил стражу, радея о бедных, приказ отворить кладовые: цена хлеба упала, но сих запасов не могло стать надолго. — Ох, пропасть скорая, да и нам в ней погибнуть придется! – хлопка на улице мелко тряслась, издавая при этом какие-то хлюпающие звуки, и немалое время прошло, прежде чем Максим понял: незнакомка плачет — нет, рыдает, задыхается от слез. Сидит в углу, выла да причитала, припав к своему младенцу, завернутому в ее шаль. Махнул своим людям — идите, сам управлюсь! — вздернул вверх, так что запухшие глаза устремились на него. — Эй, тише, угомонись, женщина… угомонись. Победу одержим, если стрельцам не веришь, то верь слову моему, княжескому! Старался внушить более, нежели храбрость: геройство, безбоязненность неизменную, хладнокровную, нечувствительность к ужасу и страданию, решительность терпеть до конца, а не сдаться. С выбранными помощниками — царь разрешил назначать по своему усмотрению, а легче сходился с молодежью — бодрствовали день и ночь, не снимая с себя доспехов, ни седел с жеребцов, три и четыре раза, били тревогу, имели везде лазутчиков, осматривали на заставах возы с дровами, сеном, зерном. Не смерти боялся, а долговременной осады, предпочел настигнуть хана на свободной местности. — Помогай, Господь, — сказал патриарх и перекрестил при отбытии. Толпа несла эти пожелания, повторяя от взрослого мужчины до ребенка. «И пройди мимо, Шайтан.. .Дьявол…» — проглотил новообращенный христианин, у которого по спине пробежал холодок от ненависти к себе и наваждения поголовного предательства и измены. К несчастию, между его подвижниками господствовало несогласие: воеводы, имея одну смелую предприимчивость для удовлетворения своим страстям не слушались друг друга, и действия без общей цели, единства и связи, не могли иметь и важного успеха. В его командовании видели помеху своим планам и смотрели на него очень недоброжелательно. Но испытывал странное удовлетворение оттого, что заговорщики, если они действительно замышляли что-то, а очень хотелось верить в обратное, узрели, что от него исходит опасность. Горькая для них правда заключалась в том, что никогда не отступал от своей цели и был готов на всё ради её достижения. Отдай должное этим качествам, станет тебе хорошим и верным другом, но стоит начать прекословить ему, и исход будет иным. Осман ни у кого не спрашивал советов, посидев какое-то время в их обществе, приказал разделить все силы – в то время как он с меньшими даст себя на разграбление, почти уверен, что войска Газы Герая не удержится от такого соблазна, князь Долгорукий и братья Басмановы с превосходящими обрушатся на ниих – ловушка захлопнется. — Это все, батюшка Максим Федорович? – излишне хмуро, без должного пиетета и какой-либо доверительной теплоты, но с издевкой спросил Шуйский. — Может, есть какие особые обстоятельства и поручения у знаменитого воеводы всея Руси, для нас, сирых и убогих, оставленных высочайшей милостью? Он внимательно посмотрел на лицо молодого человека, жилы кипели ядом, но на нем не дрогнул ни один мускул, чело было непроницаемо, тот ничего не собирался объяснять и ответствовать, заданный вопрос повис в воздухе накаляемого с каждым новым мгновением разговора. — Не без этого, — съязвил в тон Шуйскому, мрачнея с каждым слетающим с его уст опасным словом. — Доходы наши уменьшились, при том что все исправно вносят плату ради безопасности государства. Вот и проверь. Слышался звон щитов, оттоманский Лев сражался с неиссякаемой энергией. Он был весь покрыт конской пеной и кровью, шлем потерял, но очи горели всё тем же огнём. С воинственными воплями и гулом, который было слышно даже в засадном лагере, татарская конница врезалась в его ряды, смяла их и растоптала в считанные минуты. Ощущение безопасности придало им самонадеянности. Считая себя уже победителями, выкрикивали оскорбительные слова в адрес москвитян и делали красноречивые знаки руками. Гнусная ложь! Его кисть, держащая саблю, побелела, а на скулах заиграли желваки. Представил вдруг с болезненной ясностью, насколько велика пропасть между ним и добрым мусульманином Коркутом, пропасть эта — огромная черная яма, судьба, от которой никуда не уйти, ничем не загородиться. Любое отражение исказит правду, явит возмужавшие черты, фигуру неупокоенного шехзаде, несчастного призрака. И вновь они схлестнулись в схватке, ещё более свирепой, чем та, от которой только что метались лишь обезумевшие лошади, волоча на себе утыканные стрелами трупы — ныне пешие шли против пеших, и ни тем ни другим нечего было терять. В битве оказалось довольно просто : никто не спрашивал о философствованиях, истинности религиозного учения, обезумев от ярости, заражённые азартом сражения, перескакивая через тела погибших, рванулись — убей или будешь убит. Картинки менялись, как во сне. Прорубался с бешенством, меньше десятка локтей оставалось до центра, когда вскрикнул, как-то очень тонко и растерянно, словно не мог понять, как в плечо вошла стрела и рухнул в песок. С огромным трудом пытался подняться, еще нанося удар противнику, тот упал, не успев издать и звука, потянув Максима за собой. Еще какое-то время просто стоял на коленях в пыли, хрипел, давился, но улыбнулся обветренными, истончившимися губами — Басмановы, до сих пор державшиеся в стороне, выбрали удачный момент для атаки по флангам и в тыл, исход предрешен. Царевна Ксения целый день видела, слышала, как полки собирались в поход. Бывало, с нянюшкой веселились, смотря из окна светлицы на движение их, торжественное, полное жизни: ух, сколько на Руси красных молодцев! Ныне же вид этих полков был ей несносен. Казалось, они кругом осадили ее и преследовали даже в доме родительском. Открывала ли окно своей светлицы на Москву-реку – по Великой улице тянулось воинство густою массою. Отворяла ли другое окно – видела, как у церквей городских духовенство благословляло стяги, как отцы, матери и родичи беспрестанно входили в домы божьи для пострига детей и для служения молебствий о благополучном походе. Открывала ли, при случае, окно на двор постояльца, тут ничего не видела – слезы туманили очи ее. И, сидя в углу своего девичьего заточения, она не могла забыться: кругом отзывался топот конницы по деревянным мостовым и вторгался в ее горницу. Со всех сторон осажденное вестью о разлуке, сердце ее надрывалось тоскою невыносимою. Часто обращение к Богу и Святым его, это правда, заменяли многое. Но руководство матери большею частью ограничивалось строгим наказом беречься недоброго глаза, ограждать себя крестом и молитвою от наваждения диавольского. И что доброго успевала создать родная в сердце дочери, то разрушали неблагоразумные беседы мамки и сенных девушек, сказки о похождениях красавцев царевичей, песни, исполненные сладости и тоски любви. Заборы высоки, терема крепко-накрепко защищены, но раз случай помог влечению или просто неопытности, раз эта преграда разрушена, – и грех, если не страсть, торжествовал над всем: над связями семейными, над стыдом девическим, над святынею. Подруги рассказывали ей о счастье то одной, то другой, а для Годуновой выход был один – монастырь, после воцарения отца для нее не было жениха-ровни. Правда, батюшка что-то про латянянина, королевича датского говорил…но уж точно лучше в монастырь, или сопроводить ее в гроб, непорочную, богобоязненную, ибо как ни заглядывала в свое сердце, как ни старалась вытеснить из него приветливого басурманина-чернокнижника, своего спасителя – не могла. Две седмицы назад застала их с братцем Федюшей, царевич оружием интересоваться начинал, а матушка строго-насторого даже подходить воспрещала, вот и выпросил. Ксения едва только и успела фатой закрыться : быть здесь стоять рядом с очарователем есть подвиг великий, тяжкий для девицы, воспитанной в строгом православии. Да, конечно, знала, что теперь Максимом крещен, Углич ему в удел отдан, а в столицу призван для подвигов ратных, но, в том то и дело, что крещен был против своей воли, ну а этого принять не могла. А уж не чародей ли, что выучился так скоро изъясняться по-русски, волшебник околдовал ее с первого раза, как она увидела его ? Иначе как же объяснить, что чувствовала к еретику, который знается с нечистыми? И что ж? Сколько нянюшка ни берегла от порчи, умывая водой, на которую пускала четверговую соль и уголья, как ни охраняли рои холопок, что ни говорили ей в остережение домашние и собственный разум, покоренный общим предрассудкам — взоры их стали вести разговор, которому давали красноречивый смысл то вспышки девичьего лица, подобные зарнице, то жесты обольстителя, предвещающей невидимую грозу. В эту их встречу дернул щекой с внутренним напряжением. — Ах, милая сестрица, хочу и я быть на него похожим, хочу быть таким же смелым…— вздыхал Федор. Брат мог часами слушать рассказы о древних героях, о далеких странах и невиданных зверях и передавать их царевне. Почасту они стояли вдвоем на глядени, любуясь расстилающейся внизу Москвой и мечтая вслух, что когда-нибудь побывают в тех неизведанных далях, что сокрыты за горизонтом. В детстве все казалось легко, все возможно. Ныне грустно, так грустно, хоть бы белого света не видать. Нередко прибегает она к иконам, с горячими слезами не ведает о чем молить, то ли спасти ее от сетей Лукавого, то ли вернуть Османа из битвы. Минуты две, три спокойна, и опять образ словно живой перед нею, сидит с нею рядом, держит ее руку в своей! И Ксения ждет его минуты, часы, иногда целый день, чертит дорогое имя на запотевшем оконце Забывшись, она твердила про себя невнятные слова, потом шарила на себе крест : променяла благословение матери на грех смертный; она продала себя Сатане. Бедная! Видно, доведена до этого чародейною силой! – Что с тобою, родная моя, государыня-царевна? – спрашивала ее мамка. – Ты вся горишь, ты, сидя, вздрагиваешь и говоришь сама с собою непонятные речи. В полночь старая мамка осторожно встала и посмотрела, как спит ее питомица. Бедная вся горела, лебединая грудь ее тяжко подымалась. Мамка хотела прикрыть оконце, смотрит ястребиными глазами – ахти, пальчики размазано, а все ж читаемо – «Коркут».